Выбор

      Слова вала снов до сих пор отчетливо звучали в голове герольда Манвэ, хотя прошел с того разговора не день, и не два. Он хотел быть сейчас с другом, который точно выжил, рвался к нему всей душой, но не мог позволить себе подобной роскоши по долгу службы.       Конечно, все дело в его долге перед Владыкой Арды — Манвэ.       Он всегда верно исполнял свои обязанности, ни разу не дав слабину. Так почему сейчас, когда окончены все войны, когда погибшие эльфы и те майар, чьи тела были уничтожены, возрождаются в Благословенном краю, он не может поступить так, как сам желает того? Поступить не по зову какой-то там «необходимости» на благо Света, а по собственной же совести мешала преданность Манвэ: вала настолько доверял своему майа, что никогда не сомневался в чистоте его помыслов. Расстраивать его точно не хотелось, но и дальше жить по указке Эонвэ уже не мог.       — Майрон, это безрассудство, — майа Ауле почти врезается в ставшего на его пути Эонвэ.       — Это жизнь и свобода, — чеканит кузнец. Глаза его горят упрямством, и герольд Манвэ отступает, не в силах противостоять этому огню.       Когда его друг сбежал, никто не узнал, что Эонвэ не только видел уход Майрона, но и не попытался предотвратить этого.       Он помнил, как блестели глаза пламенного майа — словно искры живого задорного пламени, без тени насмешки. Смесь восторга, любопытства, какого-то детского (светлые бы сказали — дурного) восхищения. Но он знал, чувствовал, что друг, осознанно сделавший свой выбор, наконец-то нашел себя.       «Быть может, в этом и был Замысел Творца?» — размышлял Эонвэ, для которого темы, вложенные Единым в каждого из айнур, были практически нерешаемыми загадками. — «Впрочем, это работа Намо — знать наперед больше остальных».       Потом искристый взгляд лучился нахальством, озорством уже яростным и опасным — такое может быть только у того, кто любит убивать, пытать, наблюдать за чужими страданиями. Гортхаур Жестокий, называли его теперь, и были правы. В этом существе с кровавым звериным оскалом, в темных доспехах, едва узнавался беспечный майа Ауле. Эонвэ было одновременно больно и страшно видеть, каким стал его друг.       — Майрон?! — оклик получился надрывным, с каким-то непониманием и сожалением. Майа оскалился сильнее, повернулся в сторону бывшего соратника и рассмеялся. Заливисто, во весь голос, как не смеялся уже давно. Словно услышал что-то веселое, настолько веселое, что (по крайней мере, так казалось Эонвэ) военачальник Моргота на мгновение вновь стал похож на себя, каким он был в то время, когда жил в Валиноре.       Герольду Манве почудился привкус гари и железа, легкие словно бы жгло изнутри. Веселье Гортхаура прекратилось так же быстро, как началось. Он вмиг посерьезнел, собрался, морок рассеялся, и Эонвэ смог явственно увидеть, как заострились черты лица майа, как глаза заполнились Тьмой, Искажением и какой-то непонятной тоской.       Можно было ожидать чего угодно: смертоносной атаки, язвительный слов, дерзких пощечин (тех, которые даются едва заметным шевеление губ, легким наклоном головы и лукавым прищуром горящих глаз), но майа не спешил вступать в бой.       — Это не мое имя, и не тебе произносить его, — ровно, словно между делом, произнес Майрон, поворачивая голову в сторону, откуда дул леденящий душу легкий ветер. Саурон последний раз посмотрел на светлого майа, после чего обернулся белым варгом и помчался прочь.       После этого Эонвэ не сразу вернулся в Валинор, потрясённый переменой, произошедшей с другом. Внешней ли? Нет, не ей. Айнур всегда могли по желанию изменять свой физический облик, и только Мелькор утратил эту способность. Перемены были внутри, и они ощущались так же натурально, как густой тяжелый воздух Арды в этих краях. Но они были естественными, словно так и должно быть.       Однако Эонвэ не был спокоен: ему казалось, что что-то было не так, словно внутренний стержень Майрона сломили, а его самого — подчинили воле Черного Врага. Наивно было полагать, что друг одумается и вернется обратно к Свету.       При воспоминании о той встрече Эонвэ становилось больно, ведь терять друга, по меньшей мере, неприятно. А волею судьбы становиться врагами и вовсе слишком тяжело.       «Если понадобилось бы — я бы убил, наверное. Интересно, он смог бы пленить меня, будь это приказом Моргота? Возможно, я даже пошел бы за ним, сложив оружие.»       Озаботься этим вопросом раньше, Эонвэ бы не колеблясь сказал: «Убью, будь на то приказ. В плен не сдамся». Но ненависть к Врагу если не угасла, то желание бездумно подчиняться приказам Валар куда-то улетучилось. Словно он вдруг перестал быть слепым котёнком, верным псом Манвэ. Словно прозрел сам, повзрослел, получив пощечину от властителей душ.       Внутренний мир, все привычные устои пошатнулись, феа требовала перемен. Окончание войны лишь больше подталкивало к действиям, которые ранее показались бы безрассудными.       Впервые за то время, сколько он себя помнил, Эонвэ решил не только не отчитываться о своих действиях, но и вовсе пойти против воли своего вала. Он вдруг вспомнил, каким беззащитным и потерянным был друг, пришедший молить о пощаде после заточения Мелькора. Да, сам глашатай воли валар не мог простить равного себе, но тогда, думалось ему, все было хитрой уловкой тёмного майа. Он даже не думал, что, лишившись наставника, Майрон может всерьез раскаиваться. Не удивительно, что отказ его обозлил, превратил в мстительного духа, ненавидящего все живое.       «Не мы ли сотворили это с ним?» — задавался вопросом Эонвэ, — «Мы, не подавшие руку помощи огню, затерянному во тьме».       Майа вздохнул, едва слышно зашелестела по земле мантия, и он, сомневающийся и решительный, робко шагнул за порог чертогов Намо.