N'oubliez pas de respirer

Запись первая. 13.07.1771

В созерцании чужого горя всегда присутствует доля непристойности, ведь собственная драма человека - действие предельно личное и жалкое. Ему недопустимо существовать перед публикой. Пусть так, какое-то время я жадно наблюдал за его муками. Было в них что-то несомненно прекрасное, до омерзения прекрасное и порочное. То, с какой самоотверженной выдержкой брат принимал все трепетные, но жестокие признания судьбы, было столь удивительным, что настойчиво требовало внимания, кое я принял за честь проявить. Я был восхищен тем, что как бы порочна ни была его драма, она не касалась его красоты, не искажала его совершенных линий, не затмевала сияния серебра в его глазах. А алые, хаотично разбросанные по его телу, отметины, исчезавшие и приходящие им на смену новые, лишь предавали ему большее очарование. Судьба не оставляла шрамов, не на теле. Их с братом роман был истинным искусством. К началу первого акта я был ещё слишком юн и наивен. Непостижимо было мне прекрасное - я хотел помочь. Однако, сколь раз бы я не протягивал руку брату, он, кротко, с печальной улыбкой, отводил её в сторону, не оставляя шанса на возражения. Вскоре, смирение пришло ко мне. Я стал безмолвным свидетелем его трагедии, преданным и единственным, эгоистично арендовавшим весь зрительный зал. Брат стал моим кумиром. Подобно Шекспиру, судьба писала для него великолепные сценарии, которые продолжали будоражить моё сознание. Я стал зависим от его игры. И, казалось бы, наши судьбы, переплетенные столь тесно, неизбежно подходили к порогу единения - я оставался вне его трагедии, лишь временами заглядывая к нему в гримерку. Я понимал уже тогда, что моё вмешательство в ход пьесы внесёт в неё частицу моей жизни, моей души. Порядок прекрасного будет нарушен, осквернен. Он перестанет приносить должное наслаждение. Ведь в подобном случае драма станет и моей. Я буду более не способен видеть её целиком, сохранять равнодушие, и оценивать должным образом её великолепие. Я боялся допустить подобный исход. Но что я должен был сделать, когда мой, казалось бы, идеальный план начал разрушаться? Всё чаще стал я переступать порог его обители. И окружение брата стало вскоре для меня столь привычным и уютным, что я бы и не подумал возразить, окружи меня оно. Его мир медленно затягивал меня в свои глубины, цепляясь холодными пальцами за мою одежду, пряди волос, заставляя меня покрываться мурашками, стягивая ленту с моих волос. Закончив писать, я задержал перо на точке, позволяя черному пятну расползаться по странице. Я несколько секунд в оцепенении вглядывался в него, прежде чем заметить, что то норовит поглотить соседние буквы. Я судорожно отдернул руку с пером и захлопнул дневник. Тот, в свою очередь, под нажимом упругого, ещё не измятого корешка, издал громким хлопок, который окончательно разбередил меня. Я встал из-за стола и , аккуратно сложив письменные приборы в ящик, подошел к окну. Время было позднее. Ясная летняя луна робко скользила по бархатным шторам, заглядывала в комнату, полностью поглотив все её цвета, залив серебром. Красивый цвет - подумал я. Подобен его глазам. Я глубоко вздохнул и прислонился лбом к прохладному стеклу. Зачем я это написал? Столь жестокие и холодные слова. Разве вправе был я писать о нём подобное? Или же его последняя запись в дневнике настолько меня извела тем, что она "последняя"? Я поднял глаза к мерцающей в небе безмолвной собеседнице, будто бы она могла ответить на мучившие меня вопросы. Будто бы кто-то мог. Усмехнувшись сам себе, я увел зрачки в сторону. Нет, я и сам их знал, ответы. Это было подготовкой, самовнушением, попыткой стереть все чувства, забрать их с собой. Я долго боролся, отмахивался от узла, словно хвостом ставшим моим! Слишком долго, Том. И я по новой впиваюсь взглядом в серебряный омут, судорожно сжимая раму окна. "Не забывай дышать" - в серебре скользнул твой лик. Ты шептал мне, совсем как в детстве. "Не забывай дышать". И я с дрожью набрал воздух в лёгкие, захлебнувшись, до боли. Слишком сложно. Прости меня, брат. Я устал.