Хорошие дни

      Утро       Понедельник – день тяжелый. Истина общеизвестная, но от этого не менее истинная. В понедельник мне всегда дико хочется спать. Причем, даже независимо от того, во сколько я лег накануне. Понедельник в моем графике биоритмов числится сонным днем, и это знают все. Вот и в этот понедельник я с трудом прятал зевоту от бдительного взора заведующего отделением. Заведующий хмурился, но молчал, а в его глазах плескалась усталость. Очевидно, ночное дежурство выдалось совсем нелегким, а впереди был операционный день, так что я мог только посочувствовать хирургу.       – И учтите, Роспотребнадзор не будет слушать ваше бессвязное мычание по поводу того, что у больницы финансовые трудности, – уверенный женский голос резал тишину ординаторской, словно хорошо заточенный скальпель. Ирина Варсонофьевна была в своем репертуаре. Каждую пятиминутку старшая медсестра обрушивала на средний медперсонал грозную отповедь, призванную улучшить качество работы ее подчиненных, хотя девчонки-медсестры и так работали, не покладая рук и ног. – Потому что никакими финансовыми трудностями вы не сможете объяснить, почему в журнале нет отметки о проведенном кварцевании палат и почему в шкафу лежат просроченные лекарства…       – Слышь, Клим, – шепотом окликнул меня Славик, для надежности толкая в бок острым локтем, – вы сегодня куда-нибудь намыливаетесь?       – Вячеслав Борисович, – строгий голос заведующего отделением торакальной хирургии Василия Михайловича Парфенова заставил меня поспешно захлопнуть уже открытый для ответа рот, – если вы не медсестра, это еще не значит, что вы должны болтать на пятиминутке на посторонние темы.       – Я? На посторонние? – настолько искренне возмутился Славик, что даже я почти поверил ему. – Ни за что на свете!       – Да? – Василий Михайлович, не знавший Славика так хорошо, как знал его я, наморщил лоб. – И что же такого НЕ постороннего и срочного вы могли поведать Антону Алексеевичу, если не постеснялись перебить старшую медсестру?       – Да я, Васильмихалыч, про наше вчерашнее дежурство Тохе рассказывал, – беззаботно отозвался Славик, не теряющийся ни при каких обстоятельствах. – Про ту бабу с ножом в заднице.       Медсестры тихонько захихикали, прикрываясь ладошками, Ирина Варсонофьевна задохнулась от возмущения, а Василий Михайлович грозно глянул на абсолютно спокойного Славика.       – Если вы имеете в виду женщину с ножевым ранением, то я не нахожу в этом ничего смешного, – отрезал он. – А вам, как будущему врачу, уже должно быть известно такое понятие, как врачебная тайна.       – Мне известно, – с достоинством кивнул Славик, – вот я Тохе… то есть Антону Алексеичу, и говорил, что та мадам со своим мужем экспериментировали, а про врачебную тайну благополучно забыли, хотя тоже должны были ее соблюдать, – не успел Василий Михайлович открыть рот, чтобы сказать свое веское слово, как Славик под веселый хохот сотрудников закончил: – Ну, я имею в виду, они ж не могли не понимать, что вся больница ржать будет, когда станет известно, что он нож ей в задницу не тем концом запихал…       Коллектив отделения торакальной хирургии, в котором мы со Славиком проходили врачебную практику, чуть ли не в буквальном смысле покатился со смеху. Даже грозная старшая сестра не смогла сдержать улыбку.       – Вячеслав Борисович… – многообещающим тоном начал заведующий, потом махнул рукой: – Ладно, пока на земле есть идиоты, у хирургов работы не уменьшится. Но все же, Вячеслав Борисович, я хотел бы довести до вашего сведения, что подобные случаи не являются подходящей темой для обсуждения на пятиминутке. Надеюсь, вы меня поняли? – Славик с готовностью закивал. – Продолжайте, пожалуйста, Ирина Варсонофьевна, – Василий Михайлович провел по лицу рукой, словно пытаясь смахнуть усталость, и мне стало его по-человечески жалко, хоть я и знал, что в будущем меня ждет абсолютно то же самое. Сложные многочасовые операции, тяжелейшие ночные дежурства, высочайшая ответственность, невысокая зарплата и усталость. Копящаяся годами усталость человека, выбравшего не самую легкую, хотя и самую благородную профессию в стране, не умеющей ценить настоящих профессионалов, ставящих превыше всего человеческую жизнь и спасающих ее раз за разом.       – Еще раз пройдите по палатам, – Ирина Варсонофьевна принялась за свое. – Проверьте тумбочки больных. Последний раз, когда был обход совета сестер и во второй палате нашли протухший сыр…       – Он не протухший был, – обиженно возразила тоненькая медсестра в голубом костюме, которую все – и сотрудники, и больные – называли Танечкой, – это был камамбер, он просто так пахнет…       – Танюш, – Ирина Варсонофьевна с самым серьезным видом сдвинула брови, – мне без разницы, как называется сыр и как он пахнет, когда меня, как малолетнюю преступницу, поднимают на общебольничной планерке и имеют во все места, в том числе и в труднодоступные…       Коллектив даже не пытался сдержать смех. При всей своей суровости Ирина Варсонофьевна была классной теткой с весьма острым язычком и иногда выдавала такие словесные перлы, что впору было заводить цитатник.       – Васильмихалыч! – прерывая веселье, в ординаторскую без стука влетела раскрасневшаяся и запыхавшаяся Лариса, санитарка с первого поста. – Срочно в приемное! Там ножевое привезли! В сердце!       – Какого черта… – нахмурился один из хирургов отделения – Геннадий Иванович Шабанов, – сегодня же вторая городская дежурит по хирургии…       – Ничё не знаю! – крикнула Лариса, поспешно ретируясь. – Из приемного на пост позвонили, сказали срочно!       Василий Михайлович, уже рванувшийся к двери, бросил по дороге быстрый взгляд на меня.       – Антон, со мной, – коротко распорядился он. – Геннадий Иваныч, мойся.       Хмурый Геннадий Иванович что-то пробурчал, но Василий Михайлович уже был в коридоре, и недовольство Шабанова повисло в воздухе. Я сорвался с места и молнией полетел за заведующим, стараясь не показать, как я доволен тем, что Парфенов выбрал меня, а не Славика. Глубоко в душе я по-настоящему гордился, что за эти две недели стал любимцем заведующего. «Есть в тебе искра божья, – сказал Василий Михайлович мне после первой операции, в которой мне было позволено наложить наружные швы. – Хорошие руки, легкие». Славик, как мне кажется, даже немного мне завидовал, хотя хирургом становиться не собирался. «Ну какой из меня хирург, Тох? – смеялся он. – Да у меня терпения не хватит несколько часов ковыряться в ране. Я лучше терапевтом буду. Невропатологом или кардиологом. Возможностей для карьеры больше, да и в крови возиться не надо». Он был прав, конечно, работа у хирурга грязная, хоть и проводится в стерильных условиях, и кровь – это самая чистая жидкость организма…       Не успев довести свои философские измышления до логического конца, я ввалился в приемное, едва не врезавшись на полном ходу в какую-то медсестру, несшуюся мне навстречу. Каталка с раненым стояла прямо посередине коридора. Вокруг нее суетились сотрудники приемного отделения, обступив раненого такой плотной стеной, что его не было видно, и я мог только догадываться, что они делают, насмотревшись на работу приемного за время практики. Девчонки – санитарки и медсестры – ловко стягивали с раненого окровавленную одежду, привычно скидывая ее прямо на пол, подальше, чтобы не мешалась под ногами, кто-то уже успел подтащить поближе тазик с водой, и две санитарки полотенцами оттирали кровь с обнаженного тела. Высокая фигура Василия Михайловича была в самой гуще событий – он склонялся над каталкой, по всей видимости, осматривая рану. Одна из медсестер уже мерила давление, анестезиолог с мешком Амбу в руке стоял чуть поодаль и скептически смотрел на высокого мрачного мужчину в перепачканной кровью одежде. Белая рубашка с короткими рукавами, заляпанная выразительными багровыми пятнами, смотрелась на мужике особенно удручающе.       – Вместо того чтобы тащить мальчишку в больницу на руках, нужно было вызывать скорую, – сухо выговорил анестезиолог.       – Ага, – подрагивающим голосом отозвался тот, – пока мы ее дождались бы, помер бы пацан. Он же сразу упал мне на руки и сознание потерял, а кровища из раны как начала хлестать, тут уж все, кто поблизости был, орать стали «тащите в больницу!» Мы ж тут, напротив, живем, вот я подхватил его – и бегом сюда.       – У нас больница сегодня не дежурит даже, – начал анестезиолог хмуро, но тут же замолчал, переводя взгляд на Парфенова, выбравшегося из толпы медиков, продолжавшей окружать каталку.       – Интубировать будешь? – поинтересовался Василий Михайлович, бросив быстрый взгляд на подлетевшую к каталке медсестру со стойкой в руках.       Анестезиолог отрицательно покачал головой.       – Не вижу смысла. Дышит парень самостоятельно, давление, хоть и низкое, но стабильное. Сейчас систему подключат, – он мотнул головой в сторону медсестры, склонившейся над раненым, – наверх поползет. А ты чего высмотрел? Проникающее?       – Хрен знает, – пожал плечами Парфенов. – Пока точно сказать нельзя, кровотечение сильное. Но не похоже. Поднимут в операционную, проверим. Иди, студент, глянь на парня, – кивнул он мне, и я, протиснувшись между девчонками, уже заканчивающими свою привычную работу, глянул…       Железная рука стиснула мою грудную клетку, словно тисками, дыхание перехватило, сердце пропустило несколько ударов кряду, и время остановилось.       На каталке лежал парень – тонкий, хрупкий и такой беззащитный, что единственным желанием, возникшим у меня, было схватить его в руки и спрятать от всех. Бледное, практически белое лицо с родинкой на правой щеке, упрямый подбородок, светло-русые волосы, покрытая легким загаром нежная кожа, длинные стройные ноги, узкие бедра, острые тазовые косточки, плоский живот и грудная клетка с трогательно выступающими ключицами… маленькие розовые соски и… я чувствовал, как с каждым мгновением все сильнее слабеют мои ноги… немного ниже левого соска – небольшая ровная ранка, из которой непрерывной струйкой вытекала кровь.       В общем, на каталке лежал Ромка. Мой Ромка.       – У меня роман с Романом       У него роман со мной.       Одарю тебя тюльпаном –       Будь, Роман, моей женой.       Подзатыльник прерывает мою пафосную декламацию, и я изображаю на лице смертельную обиду. Вернее, пытаюсь изобразить, потому что под взглядом голубых глаз, скептически окидывающих меня с ног до головы, это сделать практически невозможно.       – Еще только раз назовешь меня «женой», получишь в глаз, – мягкий голос звучит решительно, почти угрожающе, и я тихонько хихикаю.       – Я ж только предложил, – поясняю я, вытаскивая из бездонных тайников своей души умильный взгляд щенка а-ля «эту лужу сделал не я, а щенок из соседнего дома», – кто виноват, что ты не ценишь великое искусство?       – Я не ценю великое искусство, – точеные плечи на миг поднимаются, потом безнадежно опускаются. – Кто виноват, что тебе достался такой…       – …замечательный Ромка, – заканчиваю я совершенно искренне. И со смешком декламирую следующее четверостишие:       – Если напишу роман,       Посвящу тебе, Роман,       Ну а ты мне посвисти,       То-то будет радости.*       Еще один подзатыльник вместо положенного по сценарию восторга вызывает у меня справедливое возмущение.       – В чем дело, Поттер? – ору я, и Ромка начинает хохотать. Поттером его зовут все, кому не лень, уже года два – с тех самых пор, как кто-то из нашей веселой компании, не в меру умный и продвинутый, а точнее сдвинутый на книжках Роулинг, перевел прозвище Ромки Гончарова на английский язык. Ну да, Гончар по-английски – Поттер, и герой известной детской книжки тут, в общем-то, абсолютно ни при чем. Ну, почти ни при чем, честное слово. Ему это дурацкое прозвище нравится, и только я один зову Ромку Поттером, когда он меня достает до самых печенок. Собственно говоря, «Поттер» в моих устах – симптом моего крайнего раздражения. Ругательство, одним словом.       – Будет тебе сейчас радость, – весело обещает Ромка, хватая подушку и обрушивая ее на меня, – сейчас я тебе посвищу, писатель!       – Это вопиющая несправедливость! – возмущаюсь я, хватая свою подушку. – Я ему стихи посвящаю, а он меня подушкой лупит!       – Ты меня тоже подушкой лупишь, – возражает ратующий за справедливость не меньше меня Ромка, сдувая волосы, лезущие ему в глаза, и бой подушками разгорается…       – Антон! Антон Алексеевич! – голос Василия Михайловича донесся до меня как сквозь несколько слоев ваты. – Антон, – сильная рука слегка встряхнула меня за плечо, и я начал медленно приходить в себя. – Антон, что случилось? – беспокойство в голосе Парфенова заставило меня поднять на него глаза.       – Все нормально,– отозвался я тихо.       – Уверен? – Василий Михайлович с сомнением посмотрел на меня. – Тебе что, плохо стало от вида крови?       – Нет, – выдавил я кривую усмешку. – Крови я не боюсь. Могу руки в ней помыть.       – Тогда в чем дело? – Парфенов внимательно смотрел в мои глаза, и я, не отводя взгляда, заверил его:       – Да все нормально, Васильмихалыч, просто… – я на миг сбился, покосившись на каталку с Ромкой. Вернее, на место, где эта каталка только что стояла. – Этот парень… я… мы…       – Твой друг, что ли? – догадался Василий Михайлович.       Друг… Какое простое и сложное слово. Назвать им Ромку – значит, не сказать ничего о том, что нас с Ромкой связывает, и в то же время – сказать все. Ромка, конечно, мой друг. Но он еще и любовник, и смысл моей жизни, и вся моя жизнь. Сказать об этом Парфенову? Да уж… представляю, что тут начнется…       – Друг, – выдохнул я.       – В операции не участвуешь, – хмуро бросил Василий Михайлович. – Иди в отделение, посылай наверх Кривцова, а сам с Ильей Сергеевичем – на обход, – заметив, что я открыл рот для возражений, заведующий нахмурился еще больше. – Или Кривцов – тоже его друг?       – Друг, – кивнул я, отчаянно желая оказаться там, в операционной, где сейчас Ромка, раненный и беззащитный. Мой Ромка.       Парфенов, словно читая мои мысли, похлопал меня по плечу.       – Тоша, нельзя тебе сейчас туда. И Славе Кривцову тоже нельзя. Друзей и родственников хирургу нельзя оперировать.       – Так я ж на практике, – попытался я воззвать к милосердию заведующего, – не хирург пока…       – Я теряю время, Антон, – заметил Василий Михайлович, – объясняя тебе такие элементарные вещи, – видимо, я изменился в лице, потому что Парфенов тут же поспешил добавить: – Да все нормально с твоим другом будет. Ранение не смертельное и, скорее всего, непроникающее. Это-то ты уже должен был понять, не первокурсник все-таки, да и слышал, наверное, что Тюркин сказал, – Тюркин был тем самым анестезиологом, который отчитывал мужчину, притащившего Ромку в больницу, и я смог только кивнуть и облегченно выдохнуть. Хирург добродушно улыбнулся мне и посоветовал: – Иди лучше, помоги Илье Сергеевичу обход сделать, а то им с Кривцовым одним тяжело будет. А я побежал.       Василий Михайлович кивнул мне и стремительно полетел к лифту, что при его довольно грузной комплекции выглядело почти мистически, а я медленно перевел взгляд на мужчину в окровавленной одежде, который сидел на скамеечке, оперевшись локтями о колени и уткнувшись лицом в ладони. Я двинулся к нему.       – Это вы принесли Ром… парня? – спросил я, присаживаясь рядом с ним. Мужчина поднял голову и с интересом взглянул на меня.       – Ну да, – коротко ответил он, машинально переводя глаза на свои руки, покрытые уже засохшей кровью. В общей суматохе мужчине даже забыли показать санитарную комнату и предложить помыть руки. – Только я не знаю этого паренька, он в нашем дворе не живет, – после паузы заговорил мужчина. – Так, видел его пару раз у соседей, они недавно переехали…       Я знал, что Ромка не жил в этом дворе, потому что уже почти год Ромка жил у меня. Нет, не так. Ромка жил со мной. Уже десять месяцев. А вот куда направился Ромка этим утром, я, к счастью или несчастью, знал – навестить мать. Она со своим очередным мужем перебралась на новое место жительства, и я только не знал, что она теперь живет рядом с больницей. К счастью.       – А что произошло?.. – выдавил я, кусая губы.       – Ох, парень, не знаю, – потряс головой мужчина. – Я ведь вашим уже сказал…       – Простите, я не все слышал, – кусая губы, проговорил я. Наверное, ему было неприятно повторять эту историю вновь и вновь, но я должен был знать. – Просто я… этот парень – мой… друг, и я…       – Ни х** себе! – в глазах мужчины загорелось нешуточное сочувствие. – Извини, я ж не знал… – я только смог головой помотать, не в силах пока вымолвить ни слова. – Но я, правда, не видел, как это произошло. Я на работу пошел, из подъезда выхожу и… только дверь открыл – этот парень мне на руки падает… кровь из него хлещет, люди вокруг кричат… суматоха поднялась, все орут «в больницу», ну и я… сразу в больницу рванул… даже машину заводить не стал, пешком быстрее… тут же всего пять минут, а пока скорую ждать, да вдруг задержались бы…       Я кивнул. Я чувствовал себя странно. Мне казалось, все чувства во мне замерзли в один миг, а душа заледенела. Это было как раньше, до Ромки, до того тепла, которое он принес в мою жизни, до самой жизни…       – Спасибо вам, – выдавил я тихо. – Вы все правильно сделали.       – А этот ваш… с черной штукой в руке… ругался – недоуменно покачал головой мужчина. – Я ж как лучше хотел…       Я сжал его руку в своей и мягко повторил:       – Вы все правильно сделали. Вы жизнь ему спасли. А этот, с черной штукой, – я усмехнулся, – он не ругался… просто ворчал по привычке, зато сейчас он там, наверху, и свое дело сделает так, как надо. А вы… мы потом вместе с Ромкой к вам придем, ладно? С коньяком…       Мужчина расплылся в добродушной улыбке.       – Думаешь, выживет? – поинтересовался он, и надежда в его голосе заставила мое сердце сжаться от боли.       – Выживет, – отозвался я с уверенностью, которую совсем не испытывал, – пусть только попробует не выжить… я его с того света достану.       Мужчина хмыкнул.       – Басов, – представился он. – Басов Сергей Витальевич, строитель.       – Климов, – отозвался я с улыбкой. – Климов Антон Алексеевич, студент.       Басов улыбнулся мне в ответ.       – Ну, бывай, студент, – вставая, проговорил он. – Передавай привет другу.       Я тоже поднялся и, глядя в глаза мужчине, пообещал:       – Обязательно передам.       Басов протянул мне руку, забыв, что она вся в Ромкиной крови, и я не стал напоминать ему об этом. Крепко пожав друг другу руки, мы разошлись в разные стороны. В конце концов, мне нужно было помочь Илье Сергеевичу с обходом.       День       – А мальчик-то везунчик. Надо же так удачно подставиться, а? – Василий Михайлович, прикрыв от удовольствия глаза, вдохнул аромат свежесваренного кофе. Как только они с Шабановым вернулись из операционной, я тут же организовал им по чашечке кофе, уже зная, что после операции Парфенову жизненно необходима порция бодрящего напитка. Василий Михайлович не стал мучить меня неизвестностью и заговорил сразу же, как только встретил мой вопросительный взгляд. – Ранение непроникающее, ни один жизненно важный орган не задет, это просто невероятно! Сильнейший удар, надо сказать, но вскользь, нож прошелся по ребру, повредил надкостницу и рассек мышцы грудной клетки, чудом не межреберную артерию. Кровопотеря достаточно большая, но без гемоторакса, к счастью… Но самое главное – сантиметр, – Василий Михайлович сделал глоток кофе, – один сантиметр между жизнью и смертью. Мальчишка просто в рубашке родился.       – Сантиметр? – спросил я охрипшим голосом.       – Прошел бы нож на сантиметр выше и все – считай, нет парнишки, – пояснил Василий Михайлович, не замечая, как все краски стремительно покидают мое лицо. Зато это заметил Славик Кривцов, и его рука деликатно легла на мое плечо.       – Клиииим… – голос Славика был полон сочувствия, а рука казалась такой теплой и мягкой, что я уже был готов разреветься, как ребенок. Блин, мы с ним с первого курса дружим, а я и не знал, что Славик умеет быть таким… Он буквально окружил меня заботой, когда я прямо из приемного ввалился в ординаторскую и выдавил:       – Это Ромка…       – Что? – Славик, внимательно изучающий чью-то историю болезни, попутно делая пометки в блокноте, поднял голову. Стоявший у окна и разглядывающий на свет рентгеновский снимок Илья Сергеевич обернулся и пристально посмотрел на меня.       Я сполз по стене на пол.       – Это у Ромки ножевое… – выдавил я, подтягивая к груди колени и закрывая лицо руками.       Славик бросился ко мне. Следующий час он меня отпаивал черным до невозможности кофе, пару раз плеснув в чашку по чайной ложке коньяка, который Илья Сергеевич предусмотрительно достал из шкафа, прежде чем уйти на обход. Одному.       К возвращению с операции Парфенова и Шабанова во мне уже было столько кофе, что я мог бы претендовать на увековечение моего имени в Книге рекордов Гиннесса, а давление, наверное, зашкаливало за все допустимые пределы. Но я хотя бы мог адекватно воспринимать реальность, а это уже было достижением в моем невменяемом состоянии.       – Клиим, – повторил Славик тихо, слегка встряхнув меня за плечо. – Все нормально, расслабься.       Я поднял глаза и встретил внимательный взгляд Парфенова.       – Все будет нормально, Антон, – заверил он меня серьезно и не удержался от вопроса: – Что, он тебе на самом деле так дорог, этот парень?       – Что, он тебе так дорог? – визгливый женский голос врезается в уши, своими интонациями напоминая циркулярную пилу. – Ты готов бросить все ради него, да?       – Не орите на него! – загораживая собой Ромку, категорически обрываю я вопли невысокой полной женщины с крашеными рыжими волосами, от которой слишком явственно разит перегаром. Когда-то, я знаю – видел фотографии, – она была худенькой голубоглазой блондинкой с доверчивой улыбкой, и я не понимаю, как она могла превратиться в ЭТО?       – Тош, не надо! – мальчишеская рука сдвигает меня в сторону, и бледный Ромка делает шаг из-за моей спины. – Ну чего ты, в самом деле? – тихо шепчет он мне, потом поворачивается к женщине: – Мам, ну что в этом такого, а? Ну, мы любим друг друга. Понимаешь?       Миротворец. Ну вот откуда на мою голову свалился этот малахольный, а? Как будто его матери сейчас хоть что-то можно объяснить. Да она вообще представления не имеет, что это за слово такое – любовь, и уж тем более – никогда не поймет, как два парня могут любить друг друга. Ну… что я говорил? Ромкина мать несколько мгновений ошалело смотрит на нас, потом захламленная квартира вновь оглашается ее визгами.       – Ах ты, гребаный педрила! Докатился! Мразь! Задницу мужикам подставляешь! Хуесос долбанный! Если ты выйдешь из этого дома вместе с этим пидором, я… я тебя прокляну! – ее пронзительный голос срывается до хрипа. – Я прокляну, – хрипит она, с ненавистью уставившись на меня. – Выбирай: или он, или я.       – Что вы такое говорите?! – ору я, оглядываясь на Ромку, осевшего на пол, закрывая лицо руками.       Я не могу его потерять. Он нужен мне так, как никто другой в этом гребаном мире, и он знает это не хуже меня. Но она – его мать. Она его родила, вырастила и… Блин, мне этого не понять. Моя собственная мать бросила меня через три недели после моего рождения, и я благодарен ей хотя бы за то, что она не подкинула меня к дверям какого-нибудь приюта, а оставила у своей тетки. Ага, так уж получилось, что даже бабушка у меня не родная, а двоюродная.       Но сейчас мне надо думать совсем не об этом, а о том, как удержать Ромку. Моего Ромку. Моего маленького нежного котенка, отогревшего мое сердце. Ночами он тихонько сопит, уткнувшись носом мне в шею и закинув на меня все свои конечности, обвив меня собой так, что я порой не могу пошевелиться до самого утра. А к утру у меня затекают все части тела, и Ромка хихикает надо мной, то и дело повторяя историю про китайского императора, отрезавшего рукав своего халата, чтобы не разбудить спящего на нем любовника. Ромка знает уйму таких забавных историй, но в этой конкретной меня волнует только один вопрос – а чего это они одетые спали, если любовники? И не просто в трусах там каких-нибудь, а в халатах?..       – Как вы можете его проклинать?! Он же ваш сын! У вас другого нет и не будет! – я просто не в силах заткнуться. Да я ее вообще убить готов. Ну, вот кого он выберет, а? Как он вообще сможет выбрать?       – У меня есть дочери, которые не педики! – она с ненавистью смотрит на меня, и мерзкая ухмылка заползает на ее одутловатое лицо. Она торжествует. Она уверена в своей победе. Да, черт возьми, я тоже уверен в ее победе. Она ж его мать, а я… Кто я для него?..       – Мам… – Ромка поднимает голову, и я вижу, что его припухшие розовые губы искусаны почти до крови. – Я не могу…       Конечно, он не может… Мне дико хочется схватить его в охапку и унести из этого дома. И больше не выпускать. Никуда. Никогда. Мой. Мой. Мой. Только мой. Да я сдохну без него! Господи, да когда он успел стать центром моей личной вселенной?!       Ромка медленно поднимается с пола и с отчаянием смотрит в блеклые голубые глаза.       – Мам, тебе надо просто успокоиться…       Ага, и протрезветь было бы неплохо. И поумнеть уж заодно. Хотя последнее – вряд ли.       – Рома… – угрожающе начинает она, но Ромка качает головой и перебивает ее тихим голосом:       – Я не буду выбирать ни одного из вас. Я вас обоих люблю.       Ну и ладно. Обоих так обоих. Хоть так… Я с трудом втягиваю носом воздух. Блин, похоже, я не дышал, пока ждал Ромкиного ответа.       – Но Антон… – он поворачивается и смотрит на меня. Долгим, серьезным взглядом. У меня замирает сердце. Неужели… неужели сейчас он скажет, что… – Я обещал ему, мам, что мы будем вместе всегда. А я никогда не вру… ну ты же сама знаешь…       Все. Я больше не могу. Мне нужно, мне просто необходимо его поцеловать. Я не выдержу больше ни секунды.       Я хватаю Ромку и тащу его за собой. Домой. Целоваться…       – Иди сейчас в реанимацию, Антон, – донесся до меня сквозь толщу нахлынувших воспоминаний ровный голос Василия Михайловича. – Его уже спустили из операционной.       – В реанимацию? – выдавил я, едва ворочая пересохшим от волнения языком.       Парфенов глотнул кофе и покачал головой.       – Антон Алексеевич, возьмите себя в руки и прекратите вести себя, как чувствительная барышня с предменструальным синдромом, – сурово посоветовал он мне. Блин, он прав. Прав, черт возьми! Я расклеился, как сопливая девчонка. Позор моим сединам! Разумеется, где еще мог оказаться Ромка после операции? Я, кажется, совсем разучился думать за это поганое утро. Но мне просто мозги переклинило, когда я увидел Ромку там, в приемном. Никогда не думал, что увижу его таким беззащитным и уязвимым… таким… беспомощным. – Вашего друга спустили в реанимацию, поскольку у него довольно большая кровопотеря, да и операция проходила под общим наркозом, и вы, как будущий врач, должны понимать…       – Я понимаю, – невежливо перебил я заведующего, вызвав у него одобрительный кивок. Он был настолько доволен тем, что я начал приходить в себя, что даже не обратил внимания на мою невоспитанность. – Простите, Васильмихалыч.       Парфенов вновь кивнул.       – Иди-ка лучше, навести своего друга, а я позвоню Тюркину, попрошу, чтобы тебя пропустили. Правда, толку от парнишки сейчас мало, он еще спит, но зато ты своими глазами убедишься, что с ним все в порядке, – дружелюбно сказал он. – Не переживай, до завтра он полежит там, а утром переведем к нам в отделение. И не вешай нос, все будет хорошо.       Я с благодарностью посмотрел в усталые глаза и не ответил ничего. Я знал, что Василий Михайлович все понял и без всяких слов. А в лифте до меня вдруг дошло, что Парфенов и в самом деле понял ВСЕ.       В реанимацию меня пропустили без проблем. Молоденькая медсестричка, у которой из-под шапочки и маски были видны только вполне симпатичные синие глаза, а на бейджике красовалось «Свиридова Анастасия Анатольевна», отпирая дверь, поинтересовалась:       – Климов?       Я молча кивнул, и она, окинув меня критическим взглядом, мотнула головой в сторону шкафчика.       – Бахилы, шапочку и маску одевайте, – распорядилась Анастасия Анатольевна, которой, судя по голосу, было не больше двадцати, безапелляционным тоном, и я послушно напялил на себя требуемое. Спорить с персоналом, ратующим за соблюдение санитарно-противоэпидемиологического режима, было абсолютно бесполезно.       Ромка лежал в трехместной палате, полной самой разнообразной аппаратуры, попискивающей, подмигивающей, живущей какой-то своей высокоинтеллектуальной компьютерной жизнью. Медсестра кивком головы указала мне на самую дальнюю кровать, как и другие, отгороженную ширмой, и я, шурша бахилами, прошлепал туда.       Ромка спал. Как и сулил Парфенов, мой котенок спал глубоким умиротворенным сном. Накрытый одной простыней, соединенный со следящей аппаратурой, подключенный к системе с кровью. Его лицо было спокойным и расслабленным. И бледным. Ромка и так не отличался смуглостью, а сейчас он был белее простыней, на которых лежал. Ну да, кровотечение, я помнил об этом. Да черт возьми – чудо, что он вообще остался жив! Даже Парфенов сказал, что Ромке просто повезло…       Я стиснул челюсти. Если эта мразь, которая подняла руку на моего Ромку, попадется мне, я размажу ее, забыв о том, что выбрал вообще-то самую гуманную профессию на свете.       Я проводил взглядом медсестру, выходившую из палаты, и присел на край Ромкиной кровати. Его пальцы были холодными. Белыми и холодными, как лед. Я взял его руку в свою и поднес к губам. Согревать своим дыханием тонкие Ромкины пальцы было делом привычным. Зимой у Ромки все время мерзли руки, и его не спасали даже самые теплые перчатки. Гулять с ним было и мучением, и счастьем – спустя десять минут после выхода из дома Ромка начинал жаловаться, что его пальцы превращаются в ледышки, и мы начинали их греть. Я мог бы заподозрить, что он специально издевается надо мной, если бы пальцы, пробиравшиеся под мою куртку и свитер, не обжигали мою кожу леденящим холодом. Я обожал его пальцы. Я обожал каждую клеточку его тела. Я просто любил его, моего Ромку.       Я сидел в реанимации долго, надеясь, что он все-таки проснется, и его голубые глаза распахнутся удивленно и уставятся на меня с трогательной доверчивостью. Я привык к этому взгляду, как наркоман привыкает к героину, я встречал этот взгляд каждое утро и наслаждался им, получая свою «дозу». Но Ромка так и не проснулся.       Несколько раз заходила медсестра, проверяла показания приборов, меняла флаконы в системе, косилась на меня заинтересованным взглядом и вновь скрывалась из виду. Я понимал, что мне пора идти, что терпение персонала реанимации не беспредельно, но оставить мальчика, лежащего на кровати, одного, казалось немыслимым. Я видел, что он в порядке. В относительном порядке, конечно. Видел, что давление у него, хоть и низкое, но стабильное, пульс в пределах нормы, да и остальные показатели не такие уж критические, но… это же был Ромка… Мой Ромка.       – Вам пора, – медсестра, в очередной раз заглянувшая в палату, была категорична. – Вы тут уже больше часа сидите.       – Да, конечно, – отозвался я потерянно. – Я ухожу. Спасибо вам.       Медсестра молча кивнула, и я легонько сжал на прощание чуть потеплевшие Ромкины пальцы. Да, я должен был идти. В конце концов, я ничем не мог сейчас помочь ему, а завтра он уже будет в полном порядке. Я в это верил. Верил в своего Ромку и в пожилого хирурга с усталыми глазами. И я ушел.       Вечер       В квартире было непривычно пусто. И тихо. Ни звука не издавал музыкальный центр, обычно вопящий голосом любимой Ромкиной Земфиры. Не остывал в давно отключившейся микроволновке ужин. Не свистел на плите забытый увлёкшимся Ромкой чайник. Только в ванной мерно капали одинокие капли из неплотно закрытого крана, ударяясь о фарфор с тихим «кляк-кляк-кляк…»       Наш с Ромкой дом… обычно наполненный тихими голосами и весёлым смехом, музыкой и пощёлкиванием клавиатуры, шелестом бумаги и чирканьем карандаша. Такой пустой сейчас, он казался мне мрачным и безжизненным. Собственно, так оно и было. Ромка был душой нашего дома, его ангелом-хранителем, его сущностью.       Я настолько привык за эти несколько месяцев к постоянному Ромкиному присутствию в моей жизни вообще и в этом доме в частности, что даже не задумывался, что будет со мной, если его не станет. Нет, я приманивал к себе мысли о смерти или ещё о чем-то таком же трагическом, но ведь существует множество других причин для исчезновения из нашей жизни дорогих нам людей. В конце концов, я мог просто обидеть его… Хотя обидеть его по-настоящему было совсем непросто. Малахольный он все-таки у меня… Хотя тот же Славик Кривцов утверждал, что Ромка – святой, по ошибке попавший вместо рая на землю. Ну… в общем, да – иногда я был со Славиком согласен. В его шутках и бредовых размышлениях частенько проскальзывали крупицы истины.       Я прошёл на кухню. Нет, есть мне не хотелось совершенно. Какая там еда, когда всеми своими мыслями я был в реанимации, с моим любимым котёнком. Но я понимал, что должен хоть что-то проглотить, чтобы не выглядеть утром заморённым призраком. Завтра я должен быть свежим и бодрым, чтобы не расстраивать лишний раз Ромку. Поколебавшись несколько мгновений, я налил воду в чайник и включил плиту. Я, конечно, предпочитал кофе, но сегодня его во мне было уже больше, чем достаточно. Когда чайник возмущённо засвистел, я достал из холодильника кусок копчёной колбасы, отрезал хлеба, смастерил бутерброд и принялся безучастно жевать его, запивая сладким чаем и не чувствуя ни вкуса, ни запаха своего нехитрого ужина.       Ромка, наверное, ещё спит. А может, уже проснулся и обводит непонимающим взглядом палату реанимации. А слишком занятая медсестра не спешит объяснить ему, где он и что вообще произошло. Я вообще-то кретин… Мне надо было упросить Тюркина, чтобы мне разрешили остаться в реанимации до утра. Да, я знаю, что это немыслимо, но…       Я вздохнул, откладывая в сторону недоеденный бутерброд. Остывший чай показался приторным и липким. На душе было так же – приторное и липкое беспокойство, не оставлявшее меня ни на минуту.       Звонок мобильного застал меня, когда я выходил из ванной, вытирая полотенцем мокрые после душа волосы. И только подлетая к телефону, я сообразил, что подсознательно ждал недовольного Ромкиного ворчания: «Ты из меня вуайериста сделаешь в конце концов…» Ему ужасно не нравилось, когда я ходил по квартире голый. Хм… Издержки воспитания…       Телефон надрывался знакомым до боли «Александра, Александра…» Александрой звали мою бабушку.       – Тош, мне сейчас звонил Парфёнов, – голос бабушки звучал устало. Я так и видел, как она сидит на кухне у окна и курит, пуская дым в форточку – сосредоточенно и глубокомысленно. Курит и смотрит во двор, где в песочнице играет малышня, которую родители ещё не успели загнать домой, на качелях с визгами качаются девчонки постарше, а пацаны гоняют в футбол на вытоптанной десятками ног зелёной лужайке. У подъезда сидят и ведут неспешную беседу ни о чём неизменные старушки. Я помнил бабушкин двор до последней ямки. Я вырос в этом дворе, я впитал в себя эту ленивую негу летнего вечера наравне с осенней слякотью, зимними сугробами, весенней капелью. Я был частью этого двора навсегда…       Машинально я бросил взгляд в окно. Чужой холодный двор, ухоженный и чистый, в нём не слышно детских голосов, не сидят на лавочке престарелые сплетницы, даже лавочек нет никаких, как и детской площадки. Холёный двор, холёный дом, холёные соседи, не знающие друг друга даже в лицо, не то что по именам. Подарок матери на моё совершеннолетие. Такой же, как она – холёный и холодный. Но неожиданно для меня он стал очень удобным и уютным, когда в моей жизни появился Ромка. В этом доме было так легко спрятать наши с Ромкой маленькие тайны.       – Не хочешь приехать ко мне в гости?       Я улыбнулся. Бабушка не умела говорить сочувственных слов, не умела жалеть. Я понял это ещё в раннем детстве, когда расшибив коленку, бросался к ней с рёвом, а она хмурила тонкие выщипанные брови и говорила что-то, казавшееся мне абсолютно неуместным в такую трагическую минуту. «Кстати, сейчас по телевизору «Ну погоди» будет, пойдем-ка посмотрим, может что-то новенькое покажут…» или «Вчера тетя Даша привезла с дачи яблоки, надо бы сварить варенье…» Я забывал о боли и только недоумённо таращился на свою бесчувственную бабушку, не удосужившуюся даже подуть на мою многострадальную коленку. А дома она аккуратно промывала мне ссадины, методично смазывала края ранок йодом и грозилась, что в следующий раз я всё это буду это делать сам…       Она всегда была такой. Правильной. Суровой. Справедливой. Но её спокойная уверенность в том, что не существует на земле непоправимых вещей, кроме смерти, почему-то действовала лучше всех причитаний и уговоров. А о смерти она знала всё. Двадцать пять лет моя бабушка проработала патологоанатомом. Совсем не женская медицинская специальность, если честно, однако лучше бабушки специалиста в нашей области не было. Но потом у неё резко ухудшилось зрение, и она приняла предложение заняться преподавательской работой. И вот уже почти пятнадцать лет она преподавала в моём родном мединституте – доктор медицинских наук, профессор, заведующая кафедрой анатомии Елецкая Александра Николаевна. Я гордился своей бабушкой, всегда. Её принципиальность и порядочность заставили меня пробиваться в институт своими силами, благо фамилии у нас были разные и никто не знал, что мы родственники. Конечно, потом, когда наше родство стало секретом Полишинеля, все единодушно решили, что моё поступление было делом рук моей бабушки, но мне было всё равно. Мы-то с ней знали правду…       – Ну, что? – бабушкин голос, спокойный, с легкой хрипотцой, был таким родным и близким, что хотелось уткнуться лицом в её колени и почувствовать себя маленьким мальчиком. Я вновь улыбнулся. Маленьким мальчиком?.. Что это мне взбрело в голову? Не она ли учила меня быть сильным и не сдаваться никогда?..       – Нет, бабуль, – я покачал головой, словно она могла видеть этот жест, – я устал сегодня, пораньше лягу спать, пожалуй.       – Ладно, – бабушка вздохнула, и я вновь словно вживую увидел, как она тушит сигарету тонкими сильными пальцами с узловатыми артритными суставами. – Ты там… не очень-то.       Ба, что это? Бабушка пытается выразить мне сочувствие? Холодок пробежал по спине тонкой струйкой мурашек. Ей звонил Парфёнов, может, сказал что-то о Ромкином состоянии, что-то, что мне не сказал, и состояние Ромки не такое безоблачное, как мне представлялось…       – Не выдумывай, – бабушкин голос, строгий и слегка насмешливый, вывел меня из тревожных размышлений. Её способность читать мои мысли даже на расстоянии впечатляла.       – Я ничего не выдумываю, – ответил я обиженно.       – Ну, конечно, – засмеялась бабушка коротко и хрипло. – Сидишь там, пялишься в окно и думаешь: «Ах, Васильмихалыч мне не сказал, что Ромочке плохо…» Не так, что ли?       Она рассказывала мне в детстве, что у неё в роду было три ведьмы. Ничего особенного – лечение сглаза, привороты, отвороты, обереги и прочая колдовская дребедень, но факт остается фактом – моя бабушка вполне могла оказаться не патологоанатомом, а деревенской ведьмой. Ну, вот откуда она иначе может знать…       – И не надо вспоминать моих бедных неграмотных родственниц…       …что я думаю?..       – Бабуль, – начал я, но она вновь засмеялась.       – Да всё нормально с твоим Ромкой, успокойся, – облегчение тяжелой волной обрушилось мне на плечи. – Вася сказал, что он проснулся. Дышит сам, почки в норме, давление стабильное…       Она говорила что-то ещё, но я уже не слышал. Резко захотелось курить… А нет, я же бросил почти два месяца назад. Пообещал Ромке, что больше не прикоснусь к этой дряни.       – Вот, смотри, – перед моим носом оказывается картинка, изображающая отвратительного вида лёгкие – чёрные, просмолённые, прокуренные насквозь. Брр… Какая мерзость. Я прямо-таки чувствую, как из желудка подает признаки жизни съеденная полчаса назад аппетитная жареная курочка.       – Что это ещё за гадость? – кривлю я губы и отпихиваю Ромкину руку с картинкой в сторону. – Ты решил добыть из меня и повторно использовать наш обед?       Ромка весело хохочет.       – Только если для твоего кормления, – омерзительная картинка вновь оказывается передо мной. – Ну, Тооош, давай серьёзно поговорим, – в его голосе появляются просящие нотки, а это всегда действует на меня одинаково – я становлюсь мягким, точно воск. Отказать Ромке в такие моменты я не в состоянии. Да и посмотрел бы я на того, кто смог бы отказать хоть в чём-то этим умоляющим глазкам и этому просительному голоску. Ну, блин, детский сад какой-то!       – Ладно, давай поговорим, – киваю я, решительно притягивая Ромку поближе к себе. Если уж слушать лекцию о вреде курения, то только с Ромкой под боком. Вообще, такое тесное сотрудничество способно подвигнуть меня на самые активные действия… хмм… если честно, в любом направлении, даже в том, что недовольно ворчащему Ромке покажется сейчас совсем неуместным.       Но несмотря на все своё возмущение, Ромка все-таки прислоняется ко мне, с упорством маньяка подтягивая приготовленную стопку разных буклетов. Эээээ… позвольте-ка, это что, ВСЁ для меня? Кажется, мой котёнок решил устроить мне самую настоящую мозговую атаку…       – Курение табака – основной фактор риска заболеваний органов дыхания, – зловещим тоном начинает он лекцию, и я начинаю хохотать. Ромка больно тычет меня в бок острым локтем. Мда… зря я подтащил его так близко к себе. Мною занята стратегически неправильная позиция, я слаб и уязвим… но хитёр, как старый питон Каа. Я очень выразительно морщусь и издаю громкий жалобный стон. Нет, определённо, во мне умерли, не приходя в сознание, Станиславский, Щепкин и Немирович-Данченко.       – Больно, да? – в голубых Ромкиных глазах – бездна сочувствия и раскаяния, и я не выдерживаю – жадно впиваюсь в его рот губами, терзаю его, ласкаю, проникаю языком в жаркую глубину и мне хочется немедленно закончить эту долбанную лекцию, утащить Ромку в кроватку и…       – Даже не думай! – строгим голосом объявляет Ромка, хотя его тяжёлое прерывистое дыхание несколько смазывает желаемый эффект. – Ты мне обещал, – и отворачивается от меня, серьёзно хмуря брови.       Ну, обещал. Да и как я мог не пообещать моему котёнку «поговорить о такой вредной привычке», когда прижимая к себе тяжело дышащего, мокрого от пота Ромку, я возвращался в этот мир после улётного оргазма. В те мгновения я готов был пообещать Ромке вообще всё, что угодно. Нет, конечно, я не отказываюсь от своего обещания. Антон Климов – самый честный мальчик на земле. Вздыхаю. Виновато гляжу на сердитого Ромку.       – Прости, – целую Ромку в маленькое розовое ухо. – Я тебя очень внимательно слушаю.       Он недоверчиво смотрит на меня, пытаясь понять, издеваюсь я над ним или нет. Поспешно меняю виноватый взгляд на умильный. Ромка скептически хмыкает.       – Ладно, – говорит он, выхватывая из кучки очередную яркую брошюрку. – Слушай: «Никотин разрушает нервную систему, в том числе те её отделы, которые отвечают за половое поведение человека…» – я с трудом сдерживаю смех. Ромка с подозрением косится на меня, я изображаю глубочайшее внимание, и он продолжает лекцию: – «Обследование четырехсот человек в возрасте двадцати двух-двадцати пяти лет показало, что интерес к противоположному полу у большинства из них ослаблен, а срывы и конфликты на сексуальной почве происходят намного чаще, чем у некурящих сверстников».       Я не выдерживаю и снова начинаю ржать. Брошюрка со смачным звуком шлепает меня по лбу.       – Ром, а у меня интереса к противоположному полу нет вообще, – сквозь смех выдавливаю я. – Так что я могу продолжать курить, да?       – Кури, если хочешь стать импотентом к тридцати годам, – разрешает Ромка, демонстративно отворачиваясь и сгребая в кучу все свои брошюрки. – Вот не будет у тебя стоять, будешь не смеяться, а плакать.       – На тебя у меня всегда всё будет стоять по стойке «смирно!» – заверяю я его, но Ромка не ведётся на такую явную подначку и не пытается умереть от счастья в моих объятиях. И даже наоборот, силится сползти с дивана и исчезнуть в неизвестном направлении. Не пущууу… – Ну, Рооом, я вообще-то всё это уже в институте проходил, и картинки эти видел, честное слово. Вот только две недели назад семинар был про это.       Вру, конечно. Семинар был в прошлом году, но ведь Ромке необязательно знать об этом. К тому же я отлично помню всё, что рассказывали нам о вреде курения. И чёрт возьми, если уж Ромка так сильно хочет, чтобы я бросил курить, я брошу. Ради него я и в самом деле готов на многое. Практически на всё.       Ромка смотрит на меня и моргает. В прозрачных голубых глазах – отчаяние миссионера, убедившегося в том, что аборигены не только не хотят встать под знамена христианства, а вообще предпочитают самого миссионера, только в варёном виде. Ну, на худой конец – в жареном.       – Тошка, ты просто… – в мягком голосе возмущение. Праведное, а как же! Мы по-другому и возмущаться-то не умеем. Единственный способ это возмущение пресечь на корню – срочно поцеловать. Куда поцеловать – вопрос в данный момент совершенно не актуальный. Куда придётся, туда и целуем. В этот раз первым попадается нос. Аккуратный маленький нос недовольно морщится, зато голубые глаза смеются. Уфф. Не сердится. А это самое главное…       – Ты там что, курить собрался, что ли? – хрипловатый бабушкин голос был полон сарказма. Они с Ромкой заключили пари, в котором пока с лёгкостью побеждал мой котёнок. Ну да, спорили они на меня. Вернее, на то, сколько я продержусь без сигарет. Бабушка считала, что меня хватит самое большее – на месяц, ну, два-три, учитывая моё врождённое упрямство. Ромка просто верил в меня. Бессрочно.       – Нет, – отозвался я с усмешкой. – Даже не думал.       – Ага, – заговорщицки прошептала бабушка в трубку, словно Ромка мог подслушать наш разговор. – А ты бы покурил. Серьёзно. Тебе сразу же стало бы легче.       – Бабуль, – укоризненно сказал я, – если Ромки нет… дома, это не значит…       – Да лааадно, – протянула бабушка снисходительно, – одна сигаретка…       – Бабуль, – улыбнулся я, – ты знаешь, что ты просто…       – …провокатор? – она снова засмеялась. – Знаю. Но наша жизнь такая скучная…       Вот уж нет. Сегодня у меня был совсем не скучный день. Весёленький такой денёк… Одно слово – понедельник.       – Тош, ты не кисни, хорошо?       Я не поверил ушам. Она мне всё-таки сочувствовала. Неожиданно к горлу подкатил комок, а на глаза навернулись непрошенные слёзы. Ха, непрошенные?.. Как бы не так! Слёзы как раз просились наружу давно. С самого утра – с того момента, как я увидел Ромку на каталке. Но я сдержался, бабушка не должна знать мои маленькие слабости.       – Я не кисну, – заверил я ее жизнерадостно. – Вы же с Васильмихалычем сказали, что с Ромкой всё будет нормально.       Она вздохнула. Всё она понимала, моя мудрая бабушка. Слишком хорошо она меня знала.       – Ну ладно, бабуль, – сказал я, не позволяя ей больше вставить ни слова, – я пошел спать.       – Спокойной ночи, Тошка, – хмыкнула бабушка и отключилась.       Я был по-настоящему благодарен ей за этот звонок. Бабушка была самым близким для меня человеком, после Ромки, конечно. Мы с ней знали друг друга лучше, чем можно себе представить, но до сих пор продолжали открывать друг в друге что-то новое. Я не собирался звонить ей и сообщать о случившемся с Ромкой. Если бы не Василий Михайлович, с которым они были знакомы почти тысячу лет, она бы ничего и не узнала. Ну, или потом. После выписки Ромки из больницы. Я не хотел её беспокоить, считая, что моя суровая бабушка не способна понять, как мне сейчас плохо. Не способна мне посочувствовать. Ей были несвойственны жалостливость и сентиментальность, но тем не менее… Оказалось, что она вполне может поддержать и без всяких сантиментов. Как ни крути, после ее звонка мне стало намного легче.       Я и правда отправился спать. Без Ромки не хотелось ничего. И я повалился на кровать, уткнувшись носом в его подушку, вдыхая тонкий аромат своего котёнка. Блин, в этой кровати было так холодно и пусто одному. И так тоскливо… Я никогда не думал, что кто-то так прочно поселится в моей душе, что весь мой мир когда-нибудь может замкнуться на одном человеке… Ромка. Мой маленький котёнок…       Я, наконец, позволил себе расслабиться, и глупые слёзы, весь день теснившиеся у самого горла, хлынули наружу. Я так давно не плакал, что совершенно разучился это делать. Рыдающие звуки, рвущиеся из меня, гораздо больше напоминали рык раненого зверя, чем плач, но мне было всё равно. Я был один в нашем с Ромкой доме и мог позволить себе избавиться от боли в сердце таким примитивным, абсолютно детским способом. Я не знаю, сколько я рыдал, смачивая Ромкину подушку горькими слезами, и даже не заметил, как забылся тяжёлым сном без сновидений, провалившись в него, как в яму.