Still fight

Взрослые часто говорили нам, что в нашем возрасте, во времена сериалов, социальных сетей и школьных драм, любая проблема кажется концом света. Они говорили, что в будущем мы будем оглядываться назад и смеяться над собой и над тем, как много мы переживали из-за пустяков. Возможно, это касалось споров с родителями, двойки по тригонометрии, домашнего ареста, вечеринки, на которую тебя не пригласили или чего-то в этом роде. Что насчет любви? Они солгали. Когда в свои пятнадцать ты влюбляешься по-настоящему, это чувство не отпускает тебя на протяжении долгого времени. И тогда, повзрослев и обернувшись назад, ты не будешь смеяться над тем, что страдал от любви. Потому что твои страдания до сих пор не окончены. Боль не утихла. Раны не затянулись. Огонь не потух.

***

В день, когда мне исполнилось пятнадцать, я встретил его. Он словно был моим подарком ко дню рождения. Хотя слово «встретил» не совсем подходит ситуации. Я видел его и раньше. Всегда. Мы встречались глазами в шумном школьном коридоре, когда шли каждый на свой урок. Я даже не знал его имени, да и никогда не интересовался. Мне было, можно сказать, все равно. Он был лишь «просто прохожим, который поглядывает на меня». В то время я как раз пребывал в том нежном возрасте, когда у тебя начинается влечение к противоположному полу. У меня его не было. Я все ломал голову, почему мои сверстники вовсю обсуждают свои свидания и даже первую интимную связь, а я словно застыл в своем детстве, неготовый испытать первое потрясение любовью. Мальчишки говорили о девушках повсюду, где бы я не появлялся- в столовой, в раздевалке, на переменах. Обсуждая их прелести, они восторженно взмахивали руками и их глаза горели, словно два зажженных факела. Я слушал и не понимал, почему я отрешен от подобных разговоров. Но однажды мне выпал шанс понять, в чем дело. Как раз в день моего пятнадцатилетия я оказался в кабинете, где проходили занятия хорового кружка. Помню, я выполнял какое-то поручение учителя, что-то переносил по его просьбе. Но войдя в это помещение, я уже не смог выйти. Там было пусто, лишь один мальчик сидел за фортепиано. Я узнал его, как только он поднял голову - слегка взъерошенные каштановые волосы с упавшей на голубые глаза челкой. Мелодия, которая лилась из-под его пальцев, не прекратилась даже тогда, когда он смущенно улыбнулся мне. Именно эта светлая улыбка стала первой на свете вещью, которая смогла заставить мое сердце биться неимоверно быстро. Помню, как я сказал ему «привет», и он ответил мне, продолжая улыбаться. Что-то в этом мальчике было такое, что заставило меня подойти ближе и посмотреть на его пальцы, изящно и ловко скользящие по клавишам. - Лунная соната. Бетховен, - известил он меня, хотя я и не спрашивал. Знал бы я тогда, что спустя время эту композицию он будет напевать мне, пока я засыпаю в его руках. Забыв про указания учителя, я сидел рядом с ним на скамейке и наблюдал за его игрой. Он говорил мне о музыке, о великих композиторах, о том, как однажды напишет свою уникальную мелодию и станет знаменитым. А я был готов слушать его вечно, вникая в каждую рожденную им мысль. Я поглощал каждое слово и незаметно для себя влюблялся. Это было не так опрометчиво, как с первого взгляда, но все равно, слишком быстро. Только тогда я и думать не смел о том, что это теплое чувство внутри, похожее на любовь, у меня вызывает парень. Я помню, как шел домой в тот день, окрыленный и непомнящий себя от незнакомого мне ощущения счастья в животе. Мне хотелось прыгать до небес, танцевать прямо на улице и петь во все горло. Помню, как обнял маму, прейдя домой. Мне хотелось рассказать ей об удивительном мальчике, которого я открыл для себя в хоровой, как это делала моя старшая сестра. Но что-то внутри подсказывало мне, что моя новость ее не обрадует. Всю неделю я проводил время в хоровой. Мальчик, который однажды станет великим композитором- Луи Томлинсон, с радостью разделял со мной скамейку у фортепьяно. Я узнал его имя, узнал, что ему тоже пятнадцать. Мы проводили слишком много времени вместе. Я был удивлен, что ему со мной так же интересно, как и мне с ним. Я имею в виду, как? Как со мной может быть интересно? Я и представить себе не мог человека, который будет с любопытством слушать мои истории о звездах и космосе. Я бредил астрономией, а все вокруг говорили, что я зануда. И только Луи мог слушать меня часами и соглашаться с тем, что было бы не жалко потратить все свои карманные деньги на новый, усовершенствованный телескоп последней модели. Он ничего не понимал в планетарных туманностях, метеоритных дождях и звездных скоплениях, а я - в квартах, октавах и звукорядах. Мы казались совершенно разными, но у нас было кое-что общее - наш светлый взгляд на мир. Скорее всего, это было побочным эффектом детства, его остаточным последствием. Мы оба думали, что жизнь будет всегда благосклонна к нам, отчего-то решили, что каждое наше желание должно сбываться. Мы видели в людях только самое хорошее, относились ко всем с пониманием и уважением, и мы ни на секунду не могли усомниться в том, что к нам будут относиться так же. Мы могли рассмотреть в каждом непримечательном событии что-то поистине важное, видели волшебство вокруг себя и никогда, никогда бы не поверили в то, что однажды мир будет к нам жесток. О, как мы ошибались! Мы поняли это однажды, когда, поглощенные друг другом и этим захватывающим чувством, которое нас одолевало, мы слишком долго смотрели друг другу в глаза, сидя в столовой. - Перестаньте глазеть друг на друга!- пренебрежительно бросил один из тех парней, для которых пренебрежительное отношение ко всем и вся- норма жизни. - Вы, как два педика. Педик. Это слово не выходило у меня из головы. Я долго выжидал подходящего момента, чтобы спросить у сестры, что оно означает. Помню, как она поморщила свой вздернутый носик и засмеялась. - Фу, Гарри! Спросишь тоже… Это парень, который втюрился в парня. Я долго смотрел на нее отрешенным взглядом, пока она вертелась перед зеркалом, распустив волосы и не замечая меня. У меня в груди было странное чувство, будто я горю изнутри - так было больно. Слезы щипали мои глаза, когда я вернулся в свою комнату и залез под одеяло. То светлое, чистое чувство, которое я питал к Луи, вдруг оказалось осквернено пренебрежительным выражением лица школьника из столовой и моей собственной сестры. А еще это угнетающее «фу»… В последующие дни я не мог смотреть на Луи, не мог говорить с ним и проводить время. Он лишь с болью в глазах провожал меня взглядом, когда я отмахивался от него, думая, что совершаю что-то ужасное, желая всегда находиться с ним рядом. Но моей обороне не суждено было выдержать, и уже через два дня я на всех парах летел к нему, чтобы объясниться и снова говорить с ним обо всем, как раньше. И, я видимо, слишком соскучился по нему, потому что вместе с объяснениями я вдруг сказал, что люблю его. Его глаза цвета неба долго изучали мое лицо, а мне казалось, это длится вечность. И тогда он ответил мне тем же, только в три раза красивее – видимо, сказывалась его творческая натура. Он говорил, что никогда не хотел ничего больше, чем поцеловать меня, а сам дрожал. Мы оба дрожали. Мы были скованны своей неловкостью и неопытностью, но, только так, взявшись за руки и глядя друг другу в глаза, мы перебороли страх. Это был наш первый шаг, наше общее волнение. Мы делили его так же, как эту дрожь в руках - на двоих. Наверное, прошла целая вечность, прежде чем наш губы коснулись друг друга. Мы двигали ими медленно, едва касаясь, и это напоминало трепыхание крыльев бабочки. И пока я нежно целовал его теплые губы, в моей голове не укладывалось, как это может быть отвратительным? Как любовь, столь бескорыстная, столь светлая, может ассоциироваться этим неприязненным «фу»? Мы любили друг друга, не могли расстаться ни на минуту, проводили вместе все свое свободное время. Я обожал наблюдать за тем, как он играет на фортепьяно, а он за тем, как я соединяю пальцем созвездия на ночном небе. Мы подолгу лежали в парке, на холме, когда темнело. Он клал голову на мою грудь, а я рассказывал ему о каждой звезде. Я всегда считал, что звезды- это самое прекрасное и совершенное творение, которое мог придумать Господь Бог, но потом я опускал глаза и видел Луи. Подолгу смотря на него, я понимал, что ошибался, ведь нет ничего и никого прекраснее этого мальчика. Мальчика, который стал моим необъятным миром. Чаще всего, люди не находят свою любовь так рано, но мы были исключением. Мы были уверенны, что это чувство с нами навсегда и не хотели думать иначе. Оставаясь наедине, мы подолгу фантазировали о том, как станем мужьями, заведем детей и поселимся в домике у моря. Луи с упоением рассуждал о том, куда мы поставим фортепьяно и телескоп, и представлял, как я буду наслаждаться звездопадами под «Симфонию сердца» Моцарта, которую он будет играть в это время. И не смотря на все эти прекрасные грезы, в нас сидел страх, словно заноза, от которой никто был не в силах нас избавить. Мы никому никогда не рассказывали о Нас. Может от того наша любовь и была так прекрасна, что она была тайной. Но, будучи умными и рассудительными мальчиками, вскоре мы поняли, что, если хотим быть вместе всю свою жизнь, нашим родным придется узнать о Нас. Я помню тот день, словно он был вчера. После уроков мы долго стояли под трибунами, прячась от посторонних глаз, и обнимались. Объятые страхом, мы жались друг к другу и дрожали, словно листочки на ветру. Луи зарывался пальцами в мои кудри, а я утыкался носом в его шею, желая навсегда пропасть в этом запахе, оказаться в другом измерении, где были бы только мы вдвоем. Я бы тогда никогда не знал ни страха, ни разочарования - только Луи, каждый день, каждое мгновение моей жизни. Мы долго не могли оторваться друг от друга. Казалось, что вне его нежных объятий существовал какой-то отдельный мир, полностью противоположный тому, который сосредотачивался у Луи в руках. Но мы должны были пройти через это. Вместе. - Я обещаю, что позвоню тебе сразу же, как поговорю с родителями, - говорил мне он, гладя мою щеку пальцами. В его взгляде было столько любви и трепета, что мне казалось, я не выдержу без него и секунды. Я отрицательно покачал головой. - Нет! Давай встретимся в семь часов на нашем холме в парке? И Луи согласился. Поцеловал меня напоследок в губы, пожелал удачи, еще раз поцеловал в щеку и убежал. Страх снедал меня изнутри, пока я шел домой. Хотелось нарочно замедлить шаг, чтобы оттянуть судный час, но, в итоге, я все равно пришел туда. Волнение значительно ослабло, когда мама встретила меня ласковым поцелуем в лоб и жизнерадостно пригласила за стол. Я счастливо улыбался, пока мыл руки в ванной. Мысленно я обзывал себя дураком, потому что зря боялся, что мама не примет меня. Я вдруг вспомнил о том, что она всегда любила меня своей бескорыстной материнской любовью. Я вспомнил, как она всю жизнь заботилась обо мне, как не спала ночами, качая меня на руках, как готовила мне мои самые любимые блюда и баловала подарками и сюрпризами. Она любила мою старшую сестру, но я всегда знал, что ее любовь ко мне была сильнее, ведь я был ее младшим ребенком. В этот момент все мои страхи рассеялись, и я отправился на кухню. Единственное, что меня волновало, был Луи. Я не знал его родителей, и понятия не имел, как они отреагируют. Я каким-то образом ощущал его беспокойство нутром. Словно бы между нами была незримая связь, позволяющая нам чувствовать друг друга на расстоянии. Мама и сестра странно смотрели на меня, пока я мял салфетки, рассказывая им о мальчике из хорового кружка и о том, как сильно влюбился в него. Я пытался донести до них всю красоту наших чувств, всю их серьезность, уверенный в том, что они поймут. А они лишь поморщились так, словно перед ними сидел не родной им человек, а большой прессованный кусок мусора, источающий зловония. - Боже, какой позор, - говорила мама, хватаясь за голову и закрывая глаза. – Мой сын - гей. Что скажут люди? Так я впервые узнал, что общественное мнение для нее важнее счастья собственного сына. Я был лишен дара речи. -Тебе пятнадцать. Ты не можешь так быстро понять, что ты…- моя сестра замолчала, а я заранее знал, что дальше должно было следовать грязное и унизительное прозвище «педик». Во мне не было сил бороться. Мне хотелось рыдать на плече у Луи. - Но я люблю его, - прошептал я, глядя на них полными слез глазами. Мне никогда не забыть, как мама выдохнула, словно бы я только что признался в убийстве человека. Она даже не смотрела на меня- так я ей был противен. В этот момент она казалась мне непреодолимо далекой и какой-то чужой. Мне хотелось закричать: «Мама, мамочка, посмотри на меня! Я здесь! Я все еще твой сын!». - Это моя вина! Это я не доглядела. Это все из-за отсутствия отцовского воспитания,- причитала она, мечась по комнате, а потом, наконец, посмотрела на меня: - Это глупое подростковое увлечение! Уверенна, с возрастом пройдет! - Не уверена, мам, - отозвалась моя сестра, и мама бросила на нее взгляд, полный необузданной паники. - Нет, пройдет! Я позабочусь об этом. Она говорила так, словно моя любовь была обычной простудой, а я точно знал, что, если это и болезнь, то, скорее всего, рак - неизлечимая, до конца жизни, от которой я умру однажды. Возможно, всю оставшуюся жизнь я буду помнить слова, которые она решительно произнесла, прикладывая трубку телефона к уху и набирая номер: - Мой сын не станет геем! – она бы сказала еще что-то, что, скорее всего, разбило бы мое сердце окончательно, но на той стороне провода кто-то поднял трубку. Последнее, что я услышал, прежде чем убежать из дома, было: - Доктор, Граммер? Я бы хотела записать моего сына на прием. В этот вечер я ждал Луи на нашем месте. По моим щекам текли слезы, когда я смотрел на наши с ним звезды. Мне казалось, что сверху они глядят на меня с сожалением и от этого хотелось плакать еще больше. Мама, мамочка, почему ты не поняла меня, не обняла и не сказала, что все будет хорошо? Почему не сказала, что тебе неважно, кого я люблю, ведь я по-прежнему твой сын? Впервые в жизни я чувствовал, что меня предали. Это как огромная пробоина в сердце, кровоточащая и требующая лечения. Но мое лекарство все не шло и не шло. Я изнемогал, желая увидеть свое голубоглазое чудо как можно скорее, прижаться к нему и поплакать у него в объятиях. Но еще сильнее я жаждал увидеть его счастливую улыбку оттого, что его родители, приняли его, как не приняли мои. Я ждал час, два, три. Трава подо мной покрывалась росой, а его все не было. Я помню, как прибежал домой вне себя от ужаса и позвонил Луи по домашнему. Грубый мужской голос, от которого у меня сжались все внутренности, сказал, что Луи не может подойти к телефону, что он спит. Мужчина лгал. Луи не мог проспать нашу встречу. Что-то случилось. И я убедился в этом, когда на следующий день едва узнал в прохожем Луи. Я ахнул от ужаса, когда увидел кровоподтеки на его лице, огромные ссадины и синяки под глазами. Он долго не хотел говорить об этом, и только оказавшись со мной под трибунами, он упал ко мне в объятия и зарыдал. Я никогда не видел его таким и готов был продать душу дьяволу за то, чтобы никогда больше не видеть. Он всхлипывал и рассказывал, как отец избивал его на глазах у матери, которая даже не попыталась его защитить. Я держал его лицо в ладонях и так сильно хотел забрать всю его боль себе, пережить это за него, только бы он больше никогда не плакал. Я потратил больше часа на то, чтобы осторожно целовать каждый миллиметр его истерзанного лица. Истерзанного, но по-прежнему прекрасного. Его покрасневшая, местами посиневшая кожа была слишком горячей, но я неустанно скользил по ней губами, желая утешить любимого, успокоить боль. Я шептал ему, как сильно он нужен мне и как я люблю его, и мне не нужно было слов, достаточно этого взгляда голубых глаз, чтобы понять, как сильно он любит меня тоже. Домашний арест, который Луи назначили родители, был еще одной кровоточащей раной в груди каждого из нас. Мы больше не могли смотреть на звезды теплыми вечерами, теперь я приходил туда один и гадал, что Луи делает в этот момент. Мне казалось, что все испытания свалились на его спину, потому что моя мама не назначала мне домашних арестов и не била меня. И это казалось мне несправедливым. Мне хотелось испытаний, чтобы Луи не страдал в одиночку. Но, видимо, я накликал беду, потому однажды, вернувшись из школы, мама усадила меня в машину и отвезла в клинику психологической помощи. Я сидел на пассажирском кресле, словно ее собственная тряпичная кукла, беспомощная и безвольная, и смотрел в окно. Несмотря на все происходящее, во мне не было желания закатить скандал и выскочить из машины. Возможно потому, что я все еще находился в возрасте, когда мама казалась правой во всем. Или, возможно, я просто до сих пор доверял ей и знал, что она не причинит мне зла. - Итак, Гарри, ты чувствуешь нехватку отца в твоей жизни?- спрашивал седой и усатый доктор Граммер, медленно вращаясь в своем кресле, а я лишь отрицательно качал головой. – По шкале от 1 до 10, насколько ты оценил бы свое желание иметь отца? - Три или четыре. Раньше мой ответ был бы «десять», но после случая с Луи я понял, что иногда его отсутствие- это не самое плохое. Отец точно не принял бы меня и тогда жди беды. Показывая кляксы на бумажках, доктор просил меня говорить, что я вижу. И я называл все, что на моем месте увидел бы любой другой обычный здоровый человек: самолет, собаку, дерево. Мистер Граммер спрашивал меня обо всем на свете, только не о моей любви к Луи, словно бы нарочно игнорировал любые вопросы об этом. За время общения с психологом мне показалось, что он понял – я не болен, я такой же, как все. Внутри меня даже зародился огонек доверия к этому пожилому мужчине, и я с надеждой уповал на то, что он убедит маму в моем здравомыслии. Она ждала меня в коридоре, и как только я вышел из кабинета доктора, он позвал ее к себе. Когда моя мама вернулась обратно, мистер Граммер вышел следом за ней. - Спасибо за преждевременную оплату, миссис Стайлс, - он пожал ей руку, а затем похлопал меня по плечу, - Не волнуйся, парень - всего один курс и ты станешь нормальным. Нормальным? Я смотрел, как доктор возвращается в свой кабинет и не мог поверить в то, что он тоже предал меня. Неужели, он не увидел, что моя любовь- это уже нормально? Неужели никто не видит этого? Дни сменялись днями, и чем больше все доказывали, что нам нельзя любить друг друга, тем больше мы любили. Единственным местом, где мы могли видеться, была школа. Мы пропускали обед в столовой, внеклассные часы, подготовку в библиотеке. Вместо этого каждую свободную минутку мы проводили вместе. Однажды, сидя в темной и тесной комнате для уборных принадлежностей, Луи прижимал мою руку к своим губам и оставлял на ней мокрые следы. - Этот доктор прописал мне таблетки. Как – будто существует лекарство от любви, - я усмехался, а Луи смотрел на меня испуганными глазами. - И ты принимаешь? - Мама заставляет меня открывать рот и проверяет, все ли я проглотил. - Гарри, а вдруг, - его голос перешел на шепот, - вдруг у них получится разлучить нас? Тогда я обнял его что есть силы, чувствуя, как любовь сжигает меня изнутри. - Никогда. Они никогда не заставят меня перестать любить тебя. Луи цеплялся за мою спину, как спасательный круг. Я знал, что он задыхается и что я его глоток воздуха. Мы целовали друг друга с таким чувством, будто все, что у нас есть- это сегодняшний день. Мы не могли надышаться друг другом, насладиться и насытиться. Нам всегда было мало, мы не хотели расставаться. Всегда было чувство, что я живу только тогда, когда нахожусь рядом с Луи. Без него я влачу жалкое существование. Мне хотелось касаться каждой клеточки его тела, хотелось впитать его своей кожей. Иногда меня всем телом трусило от того, как сильно я люблю его. От переполняющей сердце нежности хотелось плакать, и это больше походило на наваждение, чем на психическое расстройство. Я не знал, есть ли на свете еще люди, которые так безрассудно любили бы друг друга, как мы. И каждый раз, когда мы просто смотрели друг другу в глаза и молчали, я спрашивал себя: «Как это может быть неправильным?». Есть ли на свете что-то более идеальное, чем наша любовь? День, о котором я сегодня вспоминаю с болью в сердце и дрожью в голосе, не предвещал беды. Я помню, как тем утром, перед уроками, я как обычно ждал Луи у школы. Его всегда подвозил отец, а я делал вид, что не знаю этого парня. Все было так же, как и всегда, только в этот день шел дождь. Мы снова прятались под трибунами, целуя друг друга и шепча ласковые признания. Кто знал, что во время дождя место, которое всегда было только нашим, становится пристанищем и для других школьников? Нас застукали старшеклассники. То, что позже о нас узнала вся школа, не шло ни в какое сравнение с тем,что с нами делали. Нас били до потери сознания, выкрикивая оскорбительные слова и заставляя смотреть друг на друга. Я не чувствовал собственной боли, хоть и лежал в луже крови. Единственное, что рвало мою душу на части, был Луи, избитый, рыдающий от боли, но продолжающий смотреть на меня по приказу обидчиков. Они бросили нас в таком состоянии, напоследок плюнув в нашу сторону. Я помню, как полз по асфальту, несмотря на тошноту, дикую боль во всем теле и резкий вкус крови во рту. Я полз к Луи, который неподвижно лежал, закрыв глаза. Ведомый страхом за него, я из последних сил тащил свое тело на одних руках и звал его с надрывом в голосе. Он шепотом позвал меня в ответ, все еще не открывая глаз. Когда я, наконец, добрался до него, то просто рухнул рядом. И прежде чем потерять сознание, я почувствовал, как его рука слабо сжимает мою. Мы лежали в одной больнице около недели, даже не подозревая об этом. Я все понял, когда увидел свою маму с родителями Луи в коридоре. Я даже мог частично слышать их разговор, лежа в своей палате. Так я узнал о том, что мы оба переведены на домашнее обучение. Подальше от обидчиков, подальше от позора, подальше друг от друга. Я помню, как искал его по палатам, везя за собой капельницу на колесиках, когда все уже спали. В итоге я нашел его, разбитого и несчастного. Такого же, как и я. Не знаю как, но мы оба уместились на его узкой кровати. Не смыкая глаз всю ночь, мы только и делали, что разговаривали и целовались. Потерянные и непринятые, два влюбленных мальчика, просто мечтающих о свободе. Весь мир, казалось, был настроен против нас. Мир, который когда-то казался нам таким дружелюбным и волшебным, теперь стал чужим и неизвестным. Откуда-то появились правила, стандарты, иерархия, жестокость и предательство. Нам словно открыли глаза, и теперь все виделось в серых тонах. Куда подевались те яркие краски? Почему музыка больше не казалось неизведанным чудом, а стала восприниматься как простой набор звуков? Где эта мистическая загадочность мерцающих звезд на небе? Почему они превратились в обычные скопления газов, излучающие свет? Что с нами стало? Нас словно силой заставили повзрослеть. Но лежа в объятиях друг друга той ночью мы поклялись, что ни за что не сдадимся, не позволим им сломать нас. Мы пока не знали, как нам видеться, но знали, что обязательно найдем выход. Мы, два пятнадцатилетних мальчика, бессильных перед волей своих родителей, продолжали бороться. Мы напоминали маленький плотик, дрейфующий в бескрайнем океане жизни. Плотик, который не ломался и не тонул, когда огромные волны во время шторма топили его и бросали во все стороны. И мы верили, что однажды нас прибьет к берегу какого-нибудь солнечного необитаемого острова, где мы, наконец, будем счастливы и свободны.