Still fight

Суть домашнего обучения заключается в том, что к тебе приходит учитель по всем предметам и на протяжении трех часов пытается впихнуть в тебя как можно больше информации. Я немного завидовал Луи, потому что его возили в какую-то частную школу, где на уроках присутствовало три-четыре человека- хоть какое-то общение. Мне же было запрещено выходить из дома в одиночку. Со мной всегда шла мама или сестра, как мой личный тюремный надзиратель. В ситуации с Луи было так же. Казалось, что наши родители не понимали, что губят нашу жизнь и психику еще сильнее, чем, если бы просто смирились с тем, кто мы есть. Они делали только хуже, но были уверенны в обратном. И единственное, что помогало не сойти с ума в этой атмосфере, был Луи. Мы звонили друг другу, когда была возможность. Чаще всего мы говорили раз в два дня. Я бежал на первый этаж к телефону, когда сестра уходила на свидание, а мама отправлялась в душ. Я набирал номер, скрещивая пальцы в надежде, что трубку возьмет Луи, а не один из его родителей. Когда он говорил это заветное «Алло?» своим до боли родным голосом, у меня подкашивались колени. В его голосе слышалось столько надежды. Он всегда ждал моего звонка. Страшно представить его разочарование, когда на другой стороне провода ему отвечал чужой голос, не мой. Я знал, каково это. Я частенько отвечал на звонки и ждал его голоса в трубке, но слышал лишь незнакомые. Первым вопросом всегда был: «Ты можешь говорить?». И когда мы получали положительный ответ, то шепотом начинали признаваться в том, как сильно соскучились друг по другу. Обычно, деление новостями длилось около пяти минут, а все остальное время мы лишь напоминали друг другу о своей любви. После таких разговоров я подолгу рыдал в подушку в своей комнате, и мама видела это. Она прекрасно знала причину моих слез, и меня всегда мучил вопрос: «Неужели ей никогда не было жаль меня? По-матерински жаль». В один такой вечер она села на край моей постели и погладила меня по голове. Мне казалось, что сейчас она скажет, что принимает меня, и что я могу, наконец, увидеть Луи, но все, что она произнесла своим мягким, ласковым тоном было: - Я попрошу доктора Гриммера назначить тебе антидепрессанты, хорошо? Я поднял на нее свое заплаканное лицо. Мне хотелось узнать, не шутит ли она. Она и правда думала, что от всего на свете можно спастись таблетками. Тогда я впервые снова заговорил с мамой о Луи, хотя прежде мы никогда не касались этой темы напрямую. - Мам, я не смогу разлюбить его. Мистер Гриммер не поможет, его таблетки тоже, так же, как и те хулиганы, и домашнее обучение. Я всхлипывал, мягко объясняя ей это, и боялся, что она и слушать меня не станет. Но она оставалась терпеливой. - Гарри, ты же знаешь, что это грех. Мужчина создан для женщины, для продолжения рода. В нас природой заложено влечение к противоположному полу. Ты болен, раз у тебя его нет. - Я здоров, мам,- я снова разревелся и положил голову на ее колени. Она перебирала мои волосы и тоже плакала. - Завтра у тебя нет уроков. Я взяла отгул на работе, чтобы отвести тебя в церковь, - я так и замер от неожиданности, а он лишь добавила,- Я не позволю тебе сломать свою жизнь. Мама, мамочка, знала бы ты, что тем самым уже ломаешь ее. Это Луи моя жизнь. Без него меня нет. На тот момент я был в церкви один раз, в детстве, и это не считая крещения. Там пахло ладаном и чем-то сверхъестественным. Мама ввела меня за руку под высокий золоченый купол. Святые с икон, висящих на стенах, казалось, смотрели только на меня. Я был обычным мальчиком, со своими увлечениями, особыми талантами, первой любовью, но моя мама заставляла чувствовать меня неправильным. Находясь в церкви, я ощущал себя грязным, грешным, безбожным. Мне было стыдно смотреть на пастора и на лики святых. Я чувствовал себя недостойным, хотя и не был таковым. Я помню, как мама заставила меня покаяться в своих грехах. Я сидел в небольшом, тесном помещении, а за узорчатым окошком ждал моей исповеди пастор. Я говорил ему, что люблю мальчика, а он твердил мне о грехе под названием мужеложство. Я не понимал, о чем он, ведь разве мужеложство не означает интимную близость? И разве гетеросексуальный секс- это не такой же грех? Тогда почему каждый человек не идет в церковь и не кается в этом? Я вышел из церкви таким же, каким вошел в нее. Мамина попытка снова оказалась напрасной, и вот я уже звонил Луи в тот же вечер. Когда к телефону подошел его отец, я положил трубку. Мне было страшно жаль, что сегодня мы не поговорим. В тот день было ровно две недели, как мы не виделись, и я страшно, страшно скучал по нему. Мне нечем было дышать, я не находил себе места. Без Луи мне не хотелось жить. Наверное, если бы меня попросили назвать самый счастливый день моей жизни, я определенно выбрал бы именно тот. Кто-то постучал в окно моей комнаты, когда я лежал на кровати и читал учебник по астрономии. Я не на шутку испугался, потому что-то жил на втором этаже. Отбросив книгу, я с опаской поднялся с кровати и посмотрел за стекло. То, что я там увидел, заставило мое сердце бешено колотиться. Это был Луи. Не помня себя от счастья, я отворил окно и помог ему забраться в мою комнату как можно тише. Господи, как мы торопливо целовали друг друга, словно пытаясь наверстать упущенное! А как мы стискивали друг друга в объятиях, желая раствориться друг в друге! - Ты сумасшедший! А если родители увидят, что ты ушел?- задыхаясь, говорил я и терся носом о его щеку, вдыхая любимый аромат кожи. - Не увидят. Они уехали на ужин с маминым боссом и оставили меня одного. Сначала я хотел бросать камушки тебе в окно, чтобы ты просто выглянул, а потом увидел дерево, по которому смог сюда забраться. Мы лежали в моей постели, не переставая целовать друг друга куда только доставали наши губы. Мы прислушивались к каждому шороху, а потом я нарушил правило этого дома и запер дверь в свою спальню. Мама запрещала делать это, но в тот момент мне было все равно. Я не мог оторвать глаз от моего Луи- так долго я его не видел. Мне казалось, что он слегка возмужал и стал еще красивее. Помню, как целовал его появившиеся скулы, которых не было раньше. - Я так сильно люблю тебя, - шептал Луи, когда я покрывал поцелуями его опущенные веки с густыми ресницами, - Господи, как же сильно я люблю тебя. То ли я так сильно соскучился по нему, что мне было катастрофически мало его в ту ночь. То ли эти мысли о сексе в церкви натолкнули меня на это. Но я лег на Луи сверху и, прижавшись к нему всем телом, попросил заняться со мной любовью. Я всегда знал, что мы родственные души, и то, что он без малейших колебаний согласился на мою просьбу, только подтверждало это. Значит, он тоже думал об этом. Значит, он так же сильно хотел этого. Значит, он тоже был готов. И мы снова проходили через это волнение вместе, как тогда, под трибунами, впервые пробуя губы друг друга на вкус. В ту ночь, мы узнали, что секс- это невероятное проявление любви. Мы сблизились настолько, что теперь принадлежали друг другу не только всем своим сердцем, но и телом. Я целовал тело Луи, не пропуская ни сантиметра, а он так же трепетно исследовал каждый потаенный уголок моего тела. И я не видел ничего пошлого в этих легких поглаживаниях вспотевшей, обнаженной спины кончиками пальцев, в этом ласковом скольжении языка по шее, в этих осторожных покусываниях плеч и негромких вздохов на ушко. Я видел во всем этом лишь любовь- необъятную, безграничную и безрассудную. После всего этого мы лежали под одеялом, обнаженные и счастливые, в любящих объятиях друг друга. Луи напевал мне «Лунную сонату» Бетховена, мысленно возвращая нас в первый день нашей встречи. И в ту ночь, прижимаясь щекой в гладкой юношеской груди моего любимого, я задавался одним единственным вопросом: «Как это может быть грязным?». Разве то, что мы только что делали, греховно? Грех- это убийство, насилие и прочие страшные вещи, но ни в коем случае не любовь. Но даже если я ничего не смыслю в религии и мы все-таки согрешили, я не боялся ада, потому что единственный рай для меня — оставаться наедине с моим любимым.