Ученик фэйери

С невольным вздохом Верлена устало провела рукой по высокому лбу, согласно традиции аккуратно укрытому простым полотняным платом. По-крестьянски коротким, но настолько необходимым в этой изнуряющей жаре, что поневоле спасибо скажешь тем, кто на вековом опыте – не иначе – додумался заставить женщин скрыть красоту волос. Хороша бы она была – красота эта, в трудовом поту, на луговых ветрах да на постоянных поворотах! От лица убирать – и то замаешься, а расчесать после – это сколько же времени потратишь… Да и больно это – колтуны разбирать. Пусть уж под защитой плотной ткани будут, пока мысли о другой пользе убранных волос в голову не полезут. Уж ей ли не знать, насколько сильна запущенная в растрепанную гриву мужская пятерня, и как тяжело по-настоящему вырываться, если кожу разрывает такая боль, что от одной нее в голос кричать в пору. Ведь именно такой – девически простоволосой – ее и увидел тогда молодой король. Как раз на сенокосе. А под вечер прислал в деревню троих солдат из тех, что перечить в нечистом деле не станут. И не очень-то ее прокусишь – толстую кожаную рукавицу, предохраняющую руку воина от лишних мозолей. И родня в этом деле девчонке не заступница. Отца вон едва конями не затоптали, а мать… что она может против троих-то мужиков, да еще и убивать приученных не хуже, чем она – кур щипать по праздничному дню. Не уберегли они в тот день свою кровиночку, а волосы Верлена тогда едва сгоряча не отрезала. Предали они ее. И красотой своей, и болью, с коей она совладать не сумела. Потом поняла – не убежать ей из замка, даже если бы из чужих рук вырвалась. И смирилась, не стала убивать эту пушистую волну цвета спелого каштана. Только заплела с тех пор косы, а когда поняла, что не одна теперь по свету ходит – скрыла, как подобает, чтобы не ходить по двору шлюхой: с животом и простоволосая – будто и в самом деле стыд потеряла. Сколько не просила ее мать, не сняла она этого убора; ни до рождения ребенка (на чем та не больно-то настаивала), ни после. А как похоронила родителей – до девичества ли стало??? Надо было хозяйство тянуть: и огород со скотиной-птицей обихаживать, и хлеб печь, и зерно веять. Не до волос уж: им, коли открыты, уход нужен. Девушкой все равно, на лицо глядя, никто ныне не назовет… Время-то идет, его не остановишь. Вон и сын как-никак подрастает. Приемный, конечно, но и ему тринадцатый годок пошел. А сколько было бы сейчас родному – вовсе считать не хочется. Зачем прошлое ворошить, да о старости думать? Ей теперь на него одного, ненаглядного, смотреть. Радоваться, что опора в жизни есть, планы материнские строить… И не пускать на поверхность из глубины души подспудные мысли о том, что взрастила она, лесная малиновка, похоже, не дрозда и даже не зяблика, а зимородка какого или и вовсе – не ровен час – темнокрытлого сокола. При мысли о Роберте женщина не смогла не повернуться в сторону от почти затенявшей ее опушки. Туда, где предполуденный зной был сильнее всего, где по ее прежнему опыту и следовало искать взглядом несносного приемыша. Да надо же было ему – смуглокожему – полезть в самое пекло! Ничего не боится, бесенок… Ни жары, ни холода, ни дождя. Любит, правда, сухость и тепло; у огня посидеть – только время дай; но ни в зной, ни в стужу дома его не удержишь. Если в голову ему встрянет ненароком мысль куда-нибудь собраться, обязательно уйдет. И от работы не бегает, ссылаясь на погоду. Вечно ищет, где потруднее, словно себя проверяет или кому-то что доказать пытается. Только с дождем и не ладит. А в нынешнее сухое лето – вовсе сладу никакого не стало. Дела в доме переделает – и ищи его, как ветра в поле. Ночевать еле приходит… Может, в сердце кто запал? Нет, не похоже. Да и рано ему еще… “Странный стал,” - подумала Верлена, и от чувства гордости за сына чуть не переметнулась мыслью к почти привычному – только бы в деревне никто не заметил. Она же правда не знает – что отвечать. Однако то, как справно уже сейчас он управлялся с косой, как ладно двигался там, куда его сверстников по слабосилию да из-за постоянного их нытья и близко не подпускали, снова уверило женщину в том, что страхи, ее тревожащие, попросту ерунда. Ну не похож он ни на кого из соседей, ну повадки не без замковых замашек, ну норов таков, что уже года два как поставил на место всю деревенскую малышню. Так ведь не знают селяне по-прежнему ничего об его родне, а в замке парня многие привечают… А что при щуплости сложения силы у него куда поболе, чем у иного здешнего простачка – так откуда ж ему с их-то хозяйства бутузом быть? И работать с малолетства пришлось – не чета многим, кто за отцов-матерей да за старших братьев привык прятаться. Вот сила-то и появилась. Да и выносливость тож... Зато помощник – каких поискать. - Отдохнул бы, - окликнула Верлена сына, когда тот, вовсю съедаемый луговой мошкой, остановился наконец, чтобы перевести дух. Выпрямился и с наслаждением втянул в легкие свежий воздух, которого при работе ему далеко не всегда хватало. - Полдень на дворе, да и дядюшке Браэну сено обещали возить, - добавила она через минуту, а затем первой пошла под спасительную тень подлеска. Туда, где еще с прошлого года таилась пара лишенных коры бревен, возле которых с утра был оставлен их узелок с дневными пожитками. Роберту не оставалось ничего иного, как устало поплестись следом. Обтереться ветхим куском холста, надеть рубаху и молча устроиться на одном из бревен в ожидании хлеба, молока и сыра вперемешку со всякой огородной зеленью. Мошкара на него больше не садилась. Все же вышеперечисленное наоборот – планомерно появилось на чистом куске свежесотканного льняного полотна, ловко разложилось по местам сноровистыми руками Верлены и постепенно было съедено. Достаточно неторопливо, чтобы получить от этого удовольствие, и достаточно аккуратно, чтобы не вызывать сомнений в том, что в их семье знают о том, откуда что берется и какой труд за этой трапезой стоит. А так как пива в доме Верлены отродясь не водилось, пили молоко, имея прекрасную возможность ограничивать себя лишь размерами принесенного кувшина. За едой почти не разговаривали, но перед тем, как пойти наконец отдыхать (а у него было на это некоторое время и вполне законное право), Роберт неторопливо отошел к опушечному редколесью, где на длинной веревке флегматично пасся невысокий соловый конек, на спине которого и предстояло возить вышеозначенное сено. Фостэр не принадлежал ни ему, ни Верлене. Просто барышник, живущий перепродажей скота, проходя мимо их деревни, столкнулся с неожиданным увечьем лошадки, разбившей роговую часть копыта об острый булыжник. Прослышав о травнице, живущей в этих местах и берущейся время от времени врачевать всякую домашнюю живность, этот человек договорился с Верленой о том, что женщина присмотрит за его приболевшим товаром до тех пор, пока через несколько месяцев он не окажется здесь, когда будет идти обратно. За лечение загноившегося копыта и содержание Фостэра в течение нескольких месяцев заплатить он собирался довольно хорошо, а потому, несмотря на хлопоты, Верлена согласилась на заказ. Всю весну она возилась с припарками, компрессами и постоянными перевязками, закладывала в корм нужные травы, промывала рану теплой проточной водой, и к середине лета конек выглядел уже достаточно здоровым для того, чтобы изредка какой-то несложной работой его вполне можно было загрузить. Однако нрав у него был совсем не крестьянской коняги. В меру своевольный, он, отъевшись на свежей траве, брался как играть, так и кусаться, любил дружески ударить человека головой в грудь и артачился при любой попытке к чему-либо его принудить. Пришелец с далеких северных холмов, напрочь продуваемых холодным, почти никогда не прерывавшимся ветрами, он обладал крепкой костью прирожденного дикаря и без труда доставлял некоторые неудобства тому, кто не был с ним достаточно строг и осторожен. Пока во рту его не было удил, он даже Роберту ухитрялся устраивать веселую жизнь, но мальчишке это скорее нравилось, тем более что половина сложностей происходила из-за легкости его сложения, и всегда кончалась в пользу человека. Коснувшись лбом маленькой звездочки под его взъерошенной светлой челкой, мальчишка привычно похлопал Фостэра по плечу и устало опустился на траву возле какого-то дерева. Перед предстоящим ему через какое-то время непрестанным мотанием от покосов дядюшки Браэна до деревни следовало дать стоящий отдых ногам, и он ни в коем случае не собирался отказывать себе в этом удовольствии. Тем более, что сделанного им за сегодня на их собственном наделе, вполне хватало для того, чтобы суметь завершить намеченное на день всего часа за два-три до заката. Ведь Верлена, в отличие от него, никуда не уходит и, отдохнув, тоже вновь примется за работу. В конце концов, крестьянский быт опирается не столько на вечный отдых, сколько на постоянный расчет… И это стоит иметь в виду даже тому, кто, крестьянином быть никак не собираясь, на данный момент ведет именно такую жизнь. Здесь, под деревьями, летний зной почти не ощущался. Листву ерошил легкий ветерок, а птицы, гнездо которых, очевидно, было спрятано в соседних кустах, озабоченно попискивали прямо над головой. Их тревожил человек (да при том – мальчишка, вроде тех, что охочи до разорения гнезд), расположившийся так близко к их дому. Но ничего откровенно опасного он пока не делал, а потому беспокойство пичуг не спешило перерастать в панику и звучало, как чириканье, неискушенным ухом принимаемое даже за пение. Впрочем, ни яйца, ни птенцы Роберта действительно не интересовали. Он и в детстве не слишком часто стремился к подобным забавам, и обычно, найдя что-то подобное, больше интересовался повадками его обитателей, чем видом крови и болезненного трепыхания беспомощных жертв. Другие мальчишки, конечно, смеялись, но лишь до того времени, пока не выяснилось, что с возрастом эта пустая на первый взгляд трата времени сделала его куда лучшим охотником, чем выросли те, кто был когда-то разорителем гнезд. Ибо по одному только свисту безобидных и бесполезных с виду пичуг он безошибочно узнавал о передвижениях куда более крупного зверя. А заодно на память помнил столько лесных закоулков, овражков и болот, что в нормальные годы не было ни дня, когда он возвращался в дом с пустыми руками. Но сейчас ни о какой охоте не могло быть и речи, а потому даже привычные исследования его не заинтересовали. Ему просто хотелось спать, веки его сомкнулись, и усталость уступила место покою, непременно ведущему за собой самые необычные и красочные сны. *** Они неторопливо ехали вдоль края обширной луговины. Молодой мужчина и девушка, едва ли намного старше шестнадцати лет. Великолепный вороной жеребец под одетым в темное всадником так и красовался перед ни в чем не уступавшей ему подругой. Однако хозяин привычно держал его в узде и бедолаге не оставалось ничего иного, кроме как норовисто всхрапывать в ответ, да заинтересованно прядать ушами в надежде на то, что какой-то неожиданный звук позволит ему испуганно прянуть в сторону, хоть на долю мгновения выйдя из власти седока, а потом… Однако никакого “потом” не случалось. Даже тогда, когда чуть ли не из-под самых копыт вспархивали с наезженной дороги птицы или яркие бабочки. Рыжая кобылка наоборот – степенно вышагивала рядом и ни сбрасывать всадницу, ни убегать в луга не собиралась. Лишь косилась на разыгравшегося спутника и, коротко встряхивая гривой, как будто говорила ему о том, что из его затеи ничего не выйдет. Сбруя на обеих лошадях отличалась изяществом и простотой. Но кажущаяся эта простота ничуть не мешала яркому летнему солнцу едва заметно поблескивать на серебряных бляшках отделки, играя в пятнашки с трепетом ближайшей листвы и почти такими же бликами, то и дело вспыхивавшими в одежде и волосах всадников. Луговина простиралась перед ними, колосясь невысокой травой и где-то там – за горизонтом – очевидно, переходя в обширные холмистые пустоши, но лесная опушка, зеленевшая совсем неподалеку, не позволяла ей превратиться в степь. Что-то неуловимое невольно роднило ее с уже виденным когда-то Волшебным лесом, однако через некоторое время стало ясно, что это место c окрестностями неведомого дворца связывает не пейзаж. Волшебством тянуло от всадников; таких непохожих на первый взгляд, но друг с другом и со всем, что их окружало, составлявших, казалось, единое целое. Старший из них был черноволос, и выглядел скорее воином, чем магом. Его удивительные темно-зеленые глаза невольно приковывали взгляд, а движения были уверенными и не лишенными лихости человека, привыкшего к тому, что ни его силе, ни его молодости не прекословят. Он почти дурачился, радуясь дальней прогулке, и благородная чернота шелка и кожи его в меру сдержанного одеяния лишь подчеркивала то, что со своей точки зрения он имеет право на все. На войну, на высокомерие, на любовь… О первых двух вещах говорило его лицо и повадка, о последней – взгляд. Ибо он без сомнения любил ту, что ехала с ним рядом, иначе никакие духи Земли и Неба не заставили его быть настолько ослепительно красивым, открытым и почти полностью свободным от Судьбы. А заодно и от проклятий, без сомнения, сыпавшихся на него не реже, чем по сто раз в день. Девушка в изумрудно-зеленом платье сидела в седле боком, дерзко выпрямив спину и пустив по ветру огненно-рыжие кудри, едва собранные на затылке в некое подобие простейшей прически. Укротить эту неистовую волну не под силу было, казалось, даже богам, но несколько шпилек и одна-две цепочки делали с ней, что могли, а остальное… Остальное отдавалось в дань красоте загорелого, тонкого чертами лица и неистовству “разбойничьих” серых глаз, без труда подошедших бы беглой принцессе, но… Именно принцессой-то она, судя по всему, и не была. Одетая гораздо богаче своего спутника, она легко забавляла его разговором, милостиво кивала шуткам и нарочито-дурашливой похвальбе, на которую горазды развлекающие дам мужчины, и по собственному желанию следовала за ним туда, куда вела избранная им дорога. Постепенно волей черного всадника лошади, с шага и рыси перешедшие на галоп, миновали сопутствующий дороге лесной мыс и, сорвавшись, наконец, в долгожданную скачку, свободно вылетели в поле. Изящество движений со временем превратило их в Сказку, а неумолимая власть горизонта – в недостижимую мечту, всегда скрытую там, где никакой мечтатель ни за что на свете не в силах ее рассмотреть. И может лишь грезить ею, стремясь достичь, но лишь в воображении своем способный представить такой, какой надо. *** Такого пробуждения Роберт не испытывал даже после сна о Волшебном лесе. Та сказка, как ему показалось, принадлежала фэйери. Увиденные же теперь были людьми. Людьми, жизнь которых настолько не походила на то, что происходило вокруг него самого, что в первый момент проснувшегося охватило отчаяние. Он едва успел накрепко стиснуть зубы, чтобы слезы, навернувшиеся на глаза, не пересекли установленной ресницами границы век. Того, что едва не случилось, не стоило видеть никому, а если он позволит себе расклеиться, то произошедшее наверняка заметит хотя бы Верлена. И вопросов о том, что случилось, у нее будет!.. Никаким враньем не отмахаешься. Поэтому, решительно стерев непрошеных гостей тыльной стороной ладони, он нарочито спокойно подошел к пасшемуся неподалеку коню, привычно поймал его за привязь и первым делом предусмотрительно вложил в его рот ослабленные прежде удила. Норовистый жеребец, до того блаженно чесавший шею о ближайшую зеленую ветку, вскинулся было в возмущенном рывке, но, почуяв всадника уже на своей спине, рассерженно фыркнул и покорно покинул лесное убежище, ходкой рысцой выкатившись на недоскошенный луг. - Я поехал! - окликнул Роберт какое-то время назад вышедшую туда же матушку, и, ей в угоду сдержав Фостэра на не слишком быстром ходу до поворота на нужную тропинку, в лесу позволил ему сорваться-таки в легкий галоп. Пусть перед работой отбесится. Не ровен час, станет под вьюком играть: хлопот с ним не оберешься… Только и забот будет – сено за ним по лесу собирать, да обратно на конскую спину взваливать. Так они и до ночи с обещанной помощью не управятся, а, значит, и на их лугу работа будет стоять дольше, чем они могут себе позволить. Если же погода переменится… Не за тем они с Верленой часами с окотом мучились, да ягнят выхаживали, чтобы осенью почти половину стада под нож пустить. Да и корове зимой сена нужно – целая прорва. Если падет – следующий год придется жить, если не впроголодь, то уж никак не в достатке. Тем более, что, чем быстрее удастся с нынешним покосом управиться, тем быстрее возникнет возможность снова с чем-либо тренироваться. А то эти луга-огороды скоро окончательно поперек горла встанут. …Зеленые ветки то и дело задевали одежду и лицо, пару раз попались на пути тонкие бревна упавших стволов, едва примятая за время сенокоса трава комьями летела из-под копыт. Не скачка, конечно, так – баловство одно, и все же… Ветер немного остудил его лицо, дурь кое-какую из головы повыдул и дал возможность по-настоящему осмотреться. И вот уже чем-то вроде сказки оказалось возможным признать жизнь Нового короля, и сын Верлены… Не похоже, чтобы сплетни деревенских почву под собой имели. Не такова его приемная мать, чтобы младенца со свету сжить. Хотя правда (такая, какую он таковой полагает, зная то, что знает на данный момент) как раз на вымысел куда больше походит. Но тогда и его собственную встречу с Лисенком тоже придется за вымысел признавать. И Драко… Даром, что он, говорят, исчез после своей кончины… Да, тут есть над чем в подходящий момент голову поломать. И дракон менее, чем четверть века назад тут живал, и про гоблинов Лисенок тоже кое-что говорила. И сама фэйери… Не привиделась же она ему! …Ага!.. Вместе с энергией, источниками и той сломанной лещиной, обломки которой до сих пор торчат из земли там, где им и положено это делать… А заодно – снами, духи их забери, в ту же логическую корзину положенными. Тут или весь мир сошел с ума, или он один в районе сумасшествия приключается… А так как сам он себя сумасшедшим все-таки не чувствует, то придется ему работать с теми вещами, которые у него есть. И, прежде всего – с сеном дядюшки Браэна.