Акварель

      Очередной рабочий день подошел к долгожданному концу. Измотанный и впервые ощутивший, что мне осточертело все и вся, я устало развалился на небольшом диванчике в углу помещения и угрюмо огляделся. Когда я последний раз устраивал здесь генеральную уборку? Пустая отговорка как то «творческий беспорядок» уже не подойдет, ибо ничего творческого тут не осталось и в помине. Высокие стеллажи завалены тонной профессиональных журналов, на столе громоздятся вырезки с наиболее поразившими меня прическами, остальные шкафы разламываются от количества парикмахерских принадлежностей. Сколько здесь бутылочек с засохшим лаком для волос? Моя уютная каморка давно перестала быть непопулярным местом для избранных артистов. Я полностью состоялся, давно известен в своих кругах и в принципе доволен жизнью, но в последнее время подобное существование начинает меня угнетать. Я черств и безрадостен. Душа высосана, и тело опустело. «Тебя посетили дементоры?» – серьезно спросит очкастый мальчишка со странным шрамом во лбу. Меня посетила любовь. Она пришла, потешила сердце, порадовала рот, который чуть не разорвался от искренних и чутких моих речей, а после – украла тот, непонятно под каким ребром затаившийся, 21 грамм. Украла и не вернула, а мне теперь без него куда?!       На верхней полке самого любимого стеллажа надрывался новенький радиоприемник: у диджеев праздник, глупый Старый Новый год и отчего-то «День Димы Билана» на Europa plus. Счастливый Дима сейчас где-то в Лос-Анджелесе, кажется, а может, и в Майами, с сестренкой и тенью слишком хорошо известной мне (ввиду некоторых обстоятельств) девушки. Тенью? «Тень отца Гамлета» или, господи, не гневись, извечный силуэт мисс Lali Whisper.       Внезапно я услышал шаги за дверью кабинета, быстрый обмен приветствиями моей «нечто вроде секретарши» Кати и некоего до боли (до чертовой хрипоты от крика в горле) знакомого голоса. Я моментально схватил первый попавшийся под руку журнал и сделал вид, что увлечен изучением последних модных тенденций сезона весна-лето 2015. Распахнув дверь, это маленькое тельце-Голос, не здороваясь, будто по воздуху переместилось к большому столику с зеркалом и уселось на кресле, располагавшемся перед рабочей поверхностью. Это Голос, от которого трещины на ладонях, изломаны (читай «раскромсаны») колени, непонятные пустоши меж зубов и измятая голова. / У того, кто слушает больше суток, потихоньку сходит на «нет» рассудок, и глаза в полопавшихся сосудах, и края рукавов в слезах. *       Я устало поерзал на диванчике и мутным взглядом посмотрел на посетившую меня девушку. Пелагея. Чудная моя Пелагея. Откинув шикарные златые кудри назад за спинку кресла, она сидела прямо и уверенно. Лишь пальцы правой руки, нервно теребящие ткань симпатичной синей юбки, выдавали ее беспокойство. Немного безразличными глазами я продолжал изучать давно любимую мной спину /женщина, которая всегда держит спину/ и ждал хоть каких-нибудь слов приветствия. Что стоило мне подойти к горячо любимой девушке и как можно беспристрастнее чмокнуть в розовеющую щеку? Дружеский жест, и ничего более. Но что-то упрямо удерживало меня на месте, всей своей сущностью запрещая приближаться к Пелагее. Это что-то давило, тянуло вниз, будто прибивая к моим ступням толстые гвозди, которые острыми концами входили в покрытый дорогим паркетом пол. Лень? Апатия? Отвращение. Мое огромное отвращение.       Приложив немало усилий, я все-таки наклонился вперед таким образом, что моему вниманию предстало Полино лицо, отражавшееся в чуть забрызганном лаком зеркале. Лицо глядело на меня: измученное и обиженное, с искусанными в кровь губами и не накрашенными глазами, еле видными за синеватыми мешками под глазами. Лицо притворно улыбалось, чуть хмуря брови от яркого света, и, казалось, вся кожа на нем свернулась и превратилась в один большой вопросительный знак: почему молчишь, мол? где твое внимание? Я отвел взгляд и продолжил безмолвно восседать на мягком диване, теребя мозг единственным вопросом: «Я ведь люблю ее, отчего же сейчас так отвратительно?». Поля все так же удивленно искала меня в зеркале, почему-то не желая поворачиваться. Милая По / «недавно меня стали так называть» /, куда ты пропала? Где моя По? Где румяные щеки и улыбка во все лицо? Смеющиеся глаза и самые добрые слова, всегда вылетающие именно и только из ее ротика? Милая По утеряла детскость и милость. Милая По докучает мне глупыми страданиями, бессмысленными рыданиями, обидными любовными речами, посвященными отнюдь и безусловно не мне. Милая По надоела даже самым родным друзьям; они бегут он нее, отключая телефоны и меняя сим-карты. Ей не повезло с друзьями? Какая грусть. Милая По утратила себя за две недели, превратившись в проигравшую слабачку, не нужное «ни-че-го». Милую По обидели, знаете? Милой По больше нет. – Максим! – Пелагея все-таки повернулась и позвала меня, странно вглядываясь в мое потемневшее лицо и зачем-то схватившись за мои любимые рабочие ножницы. Я преодолел себя, нехотя поднялся с дивана и, игнорируя длинноволосую гостью, подошел к стеллажу, дотянулся до радиоприемника и прибавил звук, заранее готовясь выслушивать Полины занудные речи и надеясь, что музыка немного приглушит их. Внезапно за моей напряженной спиной щелкнули все те же ножницы. Кажется, таким образом, Пелагея призывала меня обернуться. – Стриги! – металлический голос разорвал атмосферу и заставил резко взглянуть на его обладателя. Поля вперила в меня мутноватый взгляд и еще раз прищелкнула ножницами. – Стриги! – повторила она, казалось бы, с все тем же металлом в голосе, но все-таки не так твердо. – Мне нужно, Максим. Я непонимающе оглядел мою гостью, подмечая неадекватную красноту, разлившуюся по ее щекам. – Поля, ты здорова? – как можно спокойнее задал я вопрос. – Я здорова. Максим, стриги, пожалуйста! – Пелагея нервно ответила, немного повысив голос, и в третий раз щелкнула опасным в данный момент предметом прямо передо мной. – Что случилось, Поль? С чего это мне отрезать тебе волосы? Мы их столько растили совместными усилиями! Что за капризы? Пелагея раздраженно фыркнула и вдруг ни с того ни с сего (черт, да я и не заметил, как!) схватила себя за концы волос и резво отмахнула ножницами неровную часть своей прически. – Твою мать! – воскликнул я, расстроенно глядя на то, как Пелагея с каким-то болезненным удовлетворением разглядывает пучок отрезанных волос (этак сантиметров 10 одним махом!). – Ну что? Теперь согласен? – Поля скривила личико, выдавив из себя подобие невинной улыбки. – Р-р-работайте, дорогой Максим! Постоянная клиентка решилась на смену имиджа.       Пелагея вальяжно устроилась на кресле, откинув голову назад, и прикрыла глаза, ожидая моих действий. В эту секунду раздражение, теплившееся во мне все это время, вдруг достигло той точки, когда удерживать его оказалось невозможным. Меня бесила эта девушка! Я любил и бесился, бесился и любил. Чертова истеричка! Безусловно, у нее снова что-то случилось и, конечно, что-то феерически ужасное, поражающе глобальное и нерешаемое; и к кому она прибежала? К Максиму! Макс выслушает и поможет. Макс – лучший друг. Макс – добро и участие. Насрать! Надоело! Осточертело так, что искры из глаз, здорово? Эта девчонка во мне по горло! Надоевший рекламный ролик, ежедневный одинаковый маршрут, острая рыбья кость посреди глотки. Я будто сильное родное плечо, пухлая розовая подушка, в которую лишь плакать да выть. Пелагея, ты эгоистка мелкая, Пелагея. Врываешься в любое (удобное именно тебе, прошу отметить) время, творишь чушь, бред, хаос, делаешь все, чтобы стать центром Вселенной, заставляешь забывать о личных проблемах, пытаешься быть главной, несбывшаяся воевода. Пользуешься необъятной к тебе любовью, дружеским теплом и, проще, человеческими чувствами. Кто ты есть, Поля? Маленькая кровопийца. Чертов энергетический вампир. Ты не нравишься мне, Пелагея. Ты мне не нравишься вот уже недели две как. Превратившись в протухший кисель за считанные дни, ты опротивела всем своим друзьям, величавшим тебя «лучом света в темном царстве»*. Неизвестный мне человек – Пелагея, Вы мне надоели. – Максим, сколько можно ждать? Я же попросила быстренько подстричь меня до плеч.       Немного неприятный голос вывел меня из рассуждений. Кабинет. Кресло. Поля. Она сидит, все так же откинув волосы теперь уже разной длины назад, и рассматривает себя в зеркале, бормоча под нос какую-то сплошную несуразицу. Внезапно Пелагея прекращает изучение своего лица, устремляет бездонные серо-зеленые глаза вглубь отражения… И происходит разрыв: легких, сердца, как она любит говорить, аорты? Я вдруг поглядел на ее чудную обкорнанную головушку в зеркале, и под ложечкой так засосало-засосало противненько. Малышка еще совсем Поля, малыыышка! Кажется, такая сильная, волевая девица, а сидит сейчас передо мной, глазешки вылупила, бровки принахмурила, и будто в ясельки пора. Наверное, не стоит на нее обижаться? И ругать ее тоже не стоит? Хаять, обзывать «кровопийцей», орать, что задолбала? Она чудная все же, чудная. Просто период у девоньки такой. Девоньку обманули, бросили, растерзали. Она же искренняя. Девочка-дом, Полечка-всемлюбовь, Полюшка-полерусское,чистоедоброетеплое. А ее будто кошку драную за порог да на всю страну. Любовь зла – полюбишь и козла? Любовь зла – полюбишь и … – Поля, солнышко, что опять случилось? – я задал изрядно поднадоевший мне вопрос и, подобравшись к блондинке ближе, уселся перед ней на колени, взяв ее холодные ручонки в свои теплые ладони. Пелагея не ответила; лишь прекрасные, подернутые неприятной пеленой глаза красноречиво заблестели. Она сжала мою руку цепкими, пухленькими пальчиками и прошептала: «Макс, я хочу просто короткие волосы с намеком на каре. Можешь? Не спрашивай ничего, просто сделай, будь другом!». Наверное в этой ситуации мне и правда ничего более не оставалось как взяться за привычную работу.       Спустя полчаса труда в абсолютном молчании, нарушаемом лишь пением Билана, которое раздавалось из громко работающего приемника, Полина голова приобрела совершенно новый для нее вид. Я аккуратно рассматривал результат своей работы и с каждой минутой становился все довольнее. Да Пелагее определенно идет эта длина! Сама же хозяйка новой прически все это время сидела неподвижно, закрыв глаза. Она не начинала беседу, а у меня не было сил на расспросы. Захочет – сама расскажет, как, собственно, и всегда. Маленькая Поля старательно пыталась придать лицу блаженное выражение абсолютной безмятежности, что ей совершенно не удавалось. На лоб то и дело набегали морщинки раздумий, щеки то бледнели, то становились пунцовыми, веки подергивались, будто пытаясь стать преградой для норовящих потечь из глаз слез. Она хотела плакать, понимаете? Поля сидела в моем кресле, теребила краешек юбки и скрывала истерику, которая, кажется, разрывала ее, разламывала пополам, на части. С верхней полке того самого стеллажа, заполняя собой все, несся ее любимый голос. Диджеи радостно пересмеивались, обменивались воспоминаниями о лучших моментах биографии поющего, в большинстве своем останавливаясь на подробностях личной жизни, а голос надрывался. «Ты уснешь, малыш… Люблю тебя, ты слышишь…»*       Наконец, пение Билана начало раздражать даже меня. Слишком много его в этот вечер: в мыслях, на радио, в моей гостье. Очередной трек закончился и программа ушла на рекламу, а Пелагея открыла глаза и, заценив свой новый облик, довольно улыбалась, добродушно глядя на меня. – Красиво, Макс! Очень! Спасибо! – она легонько похлопала меня по руке и радостно рассмеялась. – Рад, что нравится, – мило ответил я и, наконец, задал самый главный вопрос. – Поль, зачем это все? Пелагея наигранно захлопала глазками. – Только не рассказывай сказки про смену имиджа, прошу, – продолжил я. Поля осознала, что от меня не уйти, и поникла. – Понимаешь… Лучше так… С короткими…Ну, – она замялась. – Как тебе объяснить… В волосах любовь, Максюш. Его любовь, моя, наша… Легче без них… Веришь? Легче. – Как ни странно, понимаю, – ответил я с заметным облегчением в голосе. Слава богу, хоть какая-то причина имеется. Поля радостно улыбнулась и вновь чему-то рассмеялась. Кажется, была слишком довольна тем, что я не пристал с расспросами… Хотя о чем мне вопрошать? Я знаю все до последней капли (до последней Полиной слезы, так будто бы вернее). На мгновение мне показалось, что вот он, этот миг, она вернулась; вернулась забавная девчонка Поля, она вновь заливисто смеется, чуть обнажая десны, и дарит мне свои добрые прикосновения. Я улыбнулся в ответ и приобнял блондинку за плечи. – Чай будешь? Поля принахмурилась и в ту же секунду растянула рот. – А давай! Поболтаем хоть, мы ведь давно не… Внезапно она осеклась и крепко схватила меня за запястье. Я удивленно посмотрел на Пелагею и… Ну если честно, мне захотелось убежать, куда глаза глядят, зарыться там в мокрую землю и умереть. Я никогда не видел, чтобы за какие-то несколько мгновений человек мог претерпеть подобные метаморфозы. Пелагея, будто статуя, замерла на кресле, вперив взгляд в отражение, однако, смотря куда-то сквозь зеркальной себя. Ее лоб как-то сморщился, отдельно от тела постарев лет на 30, миловидный носик вдруг заострился и вытянулся, чудные щеки пропали, а вместо них, вечно румяных, нежных, появились жутковатые впадины, нижняя губа предательски затряслась, и из глаз хлынули ручьи слез. Стоп, я сказал «из глаз»? Прошу извинить, уважаемые. Там ведь не было глаз, верите? Это были не глаза, скорее две угрюмые черточки с едва различимым зеленоватым оттенком. Даю слово, эти черточки даже не имели способности созерцать окружающий мир, они просто были и все, как было само это тело – существовало, сидело у меня в кабинете, по привычке вздымая грудь, пустое, бездушное, страшное. Внутри него будто человечек умер. Была Поля, улыбалась мне еще секунду назад, а сейчас нет Поли: тело сидит, рыдающее сквозь плотно сжатые зубы.       Я нежно обхватил блондинку за голову и, прижав к себе изо всех сил, поцеловал в то, что сейчас меньше всего походило на любимую пухлую румяную щеку. Мои губы окунулись в океан соленой жидкости. –Не реви, не реви, не реви! – забормотал я Поле в лицо. Она захныкала еще пуще и, оттолкнув меня, закрыла личико руками. Я понял, что ЭТОМУ горю ничем не помочь, и уселся обратно на свой диван. Мы просидели так, кажется, минут 10-20, а может и все полчаса. Я откровенно зевал, Поля ревела, из приемника вновь голосил Билан. Возможно, я вел себя неправильно, отвратительно, совсем не по-дружески, но это лишь мое дело, извиняйте. Думаю, Пелагея недоумевала, почему ее дрожащее тело никто не обнимает, ее никто не утешает, и я знал это, но как-то наплевал. Ей пора вырастать, маленькой. Да и когда плохо мне, я также не наблюдаю ее хотя бы поблизости. Наконец, Поля выплакалась, утерла жидкость с лица и выдохнула. – Кажется, это все, – тихо произнесла она, поворачиваясь ко мне. – Что все? – не понял я. – Я – все, Максим. Я закончилась. Нет меня больше. Жить нечем, понимаешь? – так же тихо прошелестела Пелагея, вставая с кресла. – Не-чем жить. – Поль, скажи мне, что ты несешь? – утомленно осведомился я, поднимаясь ей навстречу. Пелагея хмыкнула. –Ты не слышал, что ОН сказал сейчас в эфире? Разъяснять, кто же такой ОН, не потребовалось. Я помотал головой. – Там просто крутили Димины песни. Ничего больше, Полюш. Нижняя губа Пелагеи вновь затряслась. – Они позвонили ему в эфире! Веселый такой, радостный, – Поля заговорила быстро, чуть заикаясь от подступающих к горлу рыданий. – Он в Майами, представляешь? С Лялей. Он снова с ней! С каждым словом Поля прибавляла громкости, и на последнем «с ней» окончательно заорала. Чертов Билан! Я не знал, что сказать и как успокоить эту визжащую девочку. – Ты даже не слышал этого сейчас по радио! – угрюмо констатировала Пелагея и, схватив сумку, направилась к двери. – Я как дура, понять не могу, почему исчез, а он там с этой Лялей! Опять. Я попытался было остановить Полю, успокоить, ну, что там еще можно сделать, но она резко отшвырнула мои руки от себя. – Он снова с ней… – хрипло заговорила она будто бы самой себе. – А я здесь… Идиотка. С этим долбанным радио. Последняя фраза отчего-то больно ударила по моему самолюбию. Я проводил вновь до жути расстроенную Полю взглядом (здесь на самом деле должно говориться о том, как она затряслась от обиды, как снова не смогла контролировать водопад рыданий, как опять превратилась в кисель, но мне искренне лень описывать сию грустненькую картину) и, наплевав на нее, столь любимую на самом-то деле, в ту же секунду, начал собираться домой.