Акварель

Маленькая девочка Полли съела дома все конфеты с алкоголем. Думала – ЯД.

      Типичные московские вечерние пробки поработили город. Вылетев из салона Макса, я очутилась на чересчур оживленной улице. Пытаться доехать до дома на машине – бессмысленно: нетерпеливые водители раздраженно сигналят и пытаются продвинуться хоть на метр дальше, однако продолжают стоять на месте. В городе кавардак: вчерашний снегопад парализовал движение, снегоуборочные машины сами встали в многочасовых заторах, народ пересаживается на общественный транспорт. Мерзкая коричневая жижа – все, что осталось от снега на главных магистралях столицы – повсюду. От салона Максима до меня от силы полчаса пешком, неужели я не осилю? Бросить автомобиль в центре города мне не впервой. Меня вдруг передернуло и будто бы зазнобило. Действительно, холодно на улице, Поль. Поджав немного распухшие от рыданий у Макса губы, я поправила воротник черного полушубка и натянула на озябшие кисти перчатки. Все так же стоя посреди оживленного проспекта, я прокручивала в голове варианты дороги до дома: дворами, чтобы быстрее, или же по прямой, прогуляться, проветриться? Неожиданно меня кто-то легонько схватил за плечо и потормошил. Я удивленно обернулась и непонимающе подняла бровь. Очевидно подвыпившая компания парней и девиц не особо приличного вида засмеялась, а одна из девушек протянула мне пластиковый стаканчик с, кажется, шампанским. – Эй! С Новым годом, красотка! – проблеяла она заплетающимся языком. Остальные вновь разразились хохотом и загоготали. – Ну, со Старым Новым, то есть, – противно икнув, исправилась девица и ослепительно улыбнулась. – Не хочешь с нами где-нибудь зависнуть? Ты вон как не по погоде одета, небось на тачке? Нам не помешала бы красотка с машиной… Парни позади нее обольстительно закивали и захихикали. – Нет, я не за рулем, простите, – жестко ответила я и, обойдя пьяную молодежь, направилась в сторону дома под мерзкие выкрики все той же девки. Дорогие сапоги утопали в слякоти, шея продолжала мерзнуть, а на душе вновь заскребли кошки. – Тоже мне, праздник нашли! – тихо выплюнула я. – Веселье! Когда в мире Бога нет, разве стоит отмечать праздники? Я шла, упорно стараясь не замочить ноги, под гудки машин, говор пробегающей мимо толпы. Шла и с грустью осознавала, что Москва вдруг перестала быть для меня домом. Мой дом там, где ты дышишь, хмуришься, думаешь, где хватаешься за первый попавшийся клочок бумаги, чтобы скорей записать очередную чудную строку; где ты улыбаешься с набитым ртом, задыхаешься от смеха с криками «счас умру», а потом вдруг успокаиваешься и глядишь серьезно, задумчиво, изучающе. Мой дом там, где живут твои песни.* Всего лишь твои песни и ты вместе с ними. Помнишь, спустя полгода после дня, когда все началось, я проснулась среди ночи и крепко схватила тебя за ладонь? Отчего-то испуганная или скорее встревоженная. Ты сонно поцеловал меня в щеку, оставив на коже влажную точечку, и вновь предался Морфею, а я прошептала тебе на ухо «если когда-нибудь твой дом исчезнет – приходи». Глупая фраза, верно, Дим? Ты ведь так ее тогда и не услышал. А я тащусь по городу «не меня», понимаю, что если следовать логике, мой дом – солнечный Майами, только вот, кто меня там теперь ждет? Там теперь занято. Твое место занято, Поль.       Не переставая волочиться по слякоти, я поглядела на часы. 22-33. Я перевела взгляд на противоположную сторону улицы, где располагался огромный детский гипермаркет. Все верно, работает! Голову пронзила странная идея, а ноги сами понесли меня в магазин. Оказавшись внутри, я немедля ни минуты направилась к стойке с красками. Кисти разного размера, гуашь… Да ну, к черту! Я схватила первый попавшийся набор акварельных красок, самую простую кисточку и встала в длиннющую очередь на кассу. Вы знаете, как людей поглощает обида? Ну, сжирает их изнутри, не дает дышать ровно, все время подбивает резко взмахнуть руками, громко взвыть и разразиться слезами, бранью, грубыми обзывательствами? Моя обида медленно растекалась по телу, заставляя усиленно моргать и все чаще сглатывать. … Тебя променяли, Поль… Кому теперь нужна?... Это конец, хоть «облюбись» теперь до смерти… Пытаясь быть сильной, плачь в подушку лишь по ночам… Думай о том, как бы все позабыть, а на самом деле, просто обманывай себя, мол, «и не такое переживала»… Врешь! Такого ты не переживала и, как ни прискорбно, увы, ах, как жаль (ну, что там еще говорят?) не пе-ре-жи-вешь. … Ты душу ему на ладошке, а он ею мазался, будто кремчиком, в утешение. Ты ему завтраки, а он чувственное «люблю» в ответ, только будто бы не тебе… Смотрела в глаза, а он сквозь, чуть вбок от тебя, помнишь? Звонила, волнуясь, а он… стоит ли говорить, что ни разу? Предлагала познакомить с мамой, а он «рано, Полюш, рано!», прекрасно зная, что «вот теперь» никогда не настанет. Ты его ласково «Дииимка!», а он чаще отрешенно так «Поля…». По-ля. Четче произносил последнее «ЛЯ» будто для него оно значило что-то особенное. Он рассказывал про первую любовь, ту девушку-художницу, чье имя на …-ЛЯ (вот да, милая, именно так!), а ты верила, что это лишь давно забытая история из его жизни: та девушка, последний слог имени которой он произносил так же, как и твой. ЛЯ. – Женщина! – раздраженное восклицание кассирши вывело меня из унылых воспоминаний и грустного анализа наших с Димой отношений. – Оплачивать собираетесь? Женщина? Она назвала меня женщиной? Не девочкой, не девушкой, женщиной! Ты взрослая женщина, Поль. А на самом-то деле, ну, если по-честному… Глупая, глупая баба. Я нервно передернулась и отдала кассирше давно заготовленную купюру. – Извините… Схватила краски и кисточку, запихнула в сумку и отошла от кассы. – А сдачу? – меня удивленно окрикнули. – Оставьте себе. ***       Я вновь на улице, в грязи и посреди шума. Так хочется рухнуть лицом в лужу и пролежать там до весны. За воротник опять задувает, я ёжусь и облизываю обветренные губы. Мгновение – и мысль поражает сознание: холодно без волос. Я ведь теперь модная, под «каре», а волосы остались в салоне Максима. Волосы, сотканные из любви? Если отрежу, перестану умирать? В волосах любовь? Любовь моя, любовь Димы? Черта с два! Не помогло, а волосы не вернешь. За углом видится родной дом (да, тот, куда впервые не хочется приходить – там все еще пахнет Ди и счастливой жизнью). В сумке полно всякой чуши, давно разряженный телефон и акварельные краски. Я – боль. Хожу – боль. Дышу – боль. Люблю – болище. И голова забита как никогда: Акварель, не дающая мне покоя. Любовь-Дима, улыбающийся чужому городу, сплетенному из незнакомых часовых поясов. Ненавистная девушка, что так же на …-ЛЯ; успешная художница. Снова акварель. Снова художница. И меж всем этим скромно затесалась я – совершенно не умеющая рисовать, но слишком желающая быть хоть чуточку похожей на ту, что малюет изо дня в день нестандартные портреты самого лучшего человека во Вселенной. Когда ты уйдешь, я отрежу волосы, изменю походку, перестану краситься, стану грубее на полтона голосом и не буду вообще кому-либо нравиться. Когда ты уйдешь, я забуду главное – как молиться Господу и просить прощения; я не буду вещи делить на равные подцеплю все стадии отвращения. Я закроюсь в комнате на замки стальные, удалю все файлы – конец диффузии, пересмотрю блокбастеры мировые и не выйду впредь за предел иллюзии. Пересеку, не глядя, две сплошные полосы и ещё похвастаюсь перед бурной прессой. Если ты уйдешь, я отрежу волосы и не буду больше твоей принцессой. *