Закрой глаза

Гулким эхом отдавались ее шаги, а вокруг была темнота. Вокруг всегда была темнота, этот извечный спутник, детский враг и взрослый друг. Она привыкла к своей черной пелене, расцвечивая мир звуками. И никогда не смогла бы описать своих картин. Ее мир ограничивался глухими шагами по деревянному полу, теплыми шершавыми полотенцами, плеском воды, горячим липким паром да вкусным шелестом страниц. Иногда пальцам становилось горячо во время чтения, и тогда она понимала: за окном солнце. Был еще добрый басовитый голос. Когда он гудел, чуть ощутимо вибрировала в комнате мебель. Голос этот обволакивал, был рядом с самого детства, сильный, мощный, перекрывающий все остальное. Как и его обладатель, объемный, высокий, с жестким ежиком волос на голове и длинным прямым носом. И был тонкий девичий голосок, нежный, с легкой хрипотцой. Такой голос не мог кричать, да он и не кричал никогда. Он журчал как ручей, звенел как капель в то чудесное время, что все кличут весной, когда пальцам так нестерпимо горячо читать, а откроешь окно – стынут. И хозяйка его пахла лимонами. Стоило ей зашелестеть в комнате платьем, как сразу же появлялся этот запах, бодрящий и свежий, вызывающий в памяти кислый вкус этих фруктов. Ей хотелось новых запахов и звуков. И однажды, когда в доме все замолкло, она выбралась из комнаты. Ей не было разницы, что происходит вокруг, она лишь слышала, как храпит обладатель баса через несколько стен, и пол едва ощутимо вибрирует от этого звука. Она шла уверенно, точно зная уже, какие доски скрипят, а какие нет. Шла тенью, бесшумной и безмолвной. Никто не появлялся поблизости, никто не потревожился, и она осторожно вышла за ворота, впервые услышав странный шелест под ногами. Нагнулась заинтересованно, прикасаясь к чему-то холодному и твердому пальцами. Какие-то кусочки, устилающие землю. Шелестели, сталкиваясь друг с другом, когда она осторожно ступала по ним. А затем – тонкий шорох, тихий, будто вдох, и она, узнавая его, сняла сандалии, погружая ноги в холодную и мокрую траву. Это – из детства, откуда-то издавна. Сколько не была она за гулкими деревянными пахнущими стружкой стенами? Впереди что-то шелестело, ухало, вибрировало, и она нетерпеливо направилась туда. Не было горячо ни рукам, ни лицу, что значило, на улице темно. На улице так, как вокруг нее всю жизнь. Она шла вперед, шелестя травой и платьем, выставив вперед руки с обувью, и не боялась. Она не знала, чего и бояться-то, разве что дорогу назад не найти. Но она найдет, по запахам и звукам отыщет. Запахи и звуки – куда надежнее каких-то примет, верстовых столбов. В них не потеряешься и не заблудишься, если мысленно нарисуешь, как звучит дорога. Ноги ступили во что-то колкое, теплое и сухое, и она надела сандалии. Запах изменился: из мокрого и свежего стал резким, каким-то пустым. Пахло всем сразу и ничем. И вокруг – шорохи, скрипы, уханье, чуть слышный звон… Лес. Это лес! Даже слово-то какое: л-е-с. Проговори тихо, медленно – и ты услышишь его шепот. Она пошла вперед, то и дело касаясь руками теплых шершавых стволов. Шла маленькими шажками, боясь споткнуться о корень, упасть. Страшно падать в неизвестность! Руки стали мерзнуть, нос защипало. Ноги больше не шуршали опавшей хвоей, они шагали по камню. Вокруг было холодно, ветрено, а запахов не было никаких. И звуков, кроме ветра и ее шагов, тоже. Свистело в ушах, чуть слышно шелестели ее волосы за спиной, а затем какая-то холодная обжигающая капля упала на лоб. Затем еще одна, еще… Оросили ее лицо, руки, стекая вниз, вымачивая тонкое легкое платье, приклеивая ткань к телу, впиваясь тысячами иголок, острых и ледяных. Это тоже из детства, это – снег. Он всегда такой, жалящий. Но если одеться потеплее, то будет казаться пушистым. Часто залетает в открытый рот, если говоришь, и ни разу, если специально пытаешься его словить. Он падает с неба перед праздниками. Но сейчас ведь тепло, да и праздники закончились. Откуда взяться снегу? Она шла по камню, ежась и с ужасом понимая, что назад дороги найти не сможет. Эта дорога не пахнет и не звучит: куда ни пойди, всюду гулкий камень и ледяной снег. И ветер воет одинаково. И вдруг, на пределе слуха, звук. Свист, хрип, скрежет. Какое-то большое животное? Сдавленный стон, столь тихий, что его едва слышно за ветром. Она идет туда, на звук, с каждым шагом слыша как все вокруг стихает, заглушаемое лишь глухими ударами ее сердца. Она ощущает запах. Такой же, как от басовитого мужчины, когда тот приходил к ней под вечер. Запах скрипящей твердой кожи, запах крови и металла, резкий, соленый. Склоняется, уже заранее чувствуя зябкими руками тепло, едва уловимое тепло другой жизни. Руки сразу утыкаются в мокрое, холодное, но еще не замерзшее, и стон усиливается. Это не животное, это… человек? Привычно проводит она руками, едва касаясь лица. Длинные мягкие волосы, тонкий нос, брови вразлет, усы с косицами, небольшая борода. А ниже – рана. Она не слышит стона, но чувствует его, чувствует вибрацию в горле. Рана кровоточит, толчками выталкивая теплую жизнь, и она проводит руками дальше, спешит, ищет что-то. Ниже, ниже, кожаная холодная одежда, отороченная теплым мягким мехом, твердый металл пуговиц, полоска ткани, на ней явно что-то вышито гладкими нитями, но времени разбирать узор нет. Она ищет что-то, нужное ей одной. Недаром же она просиживала над заморскими книгами, разбирая символы из точек, представляя то, чего никогда не видела… И она находит. Сразу и больно. Понимает, что это сгодится, поднимая полоску металла, отточенного остро, верного хозяину, кусающего чужачку. Рядом – второй, такой же верный, но она уже научена, ищет рукоять, не хватаясь за металл, поднимает. Отрывает узкую ленту ткани от платья, прикладывает один из клинков к голове и груди раненого со здоровой стороны, плотно прибинтовывая, так, чтобы пережать жилы под раной, путаясь в волосах, то и дело дергая за них, и удовлетворенно вздыхает, когда прекращаются толчки теплой жидкости. Горло раненого снова вибрирует, но стонать он не может. Под ее ледяными руками его лоб тоже холоден. Ресницы щекочут ее ладонь – он в сознании. Должно быть, удивленно моргает. Скрипит снег, звякает металл, кто-то шикает. Она подхватывается, выставляя вперед второй клинок. Скрип все ближе. Она не видит их, но знает – трое. Пытаются окружить, но еще пока далеко. Пусть их. Она не отдаст им раненого вот так вот просто. Не зная ни его ни их, тем не менее, за свою жизнь она попытается стать полезной хоть сейчас. Такую жизнь и отдать не жалко. Берите! Она разворачивается на звяканье металла, очерчивая клинком свистящую дугу, встречая болезненно-гудящую, звенящую преграду на своем пути. Боль катится по руке вниз, вгрызаясь в плечо, и пальцы так хотят разжаться. - Кто ты? – спрашивает темнота напротив, и вопрос этот, хриплый, пахнет табаком. - Отдай нам Фили, мы его друзья, мы не причиним ему вреда, - спешно говорят сбоку. Шелестит одежда, но оружие не звенит, и даже ветер не рассекается лезвием. Безоружный? Позади едва слышно поскрипывает, словно колодезный ворот, только чуть тише, и она узнает этот звук, разворачиваясь в темноте, бессильно опуская клинок. Так скрипит тетива, и это - тоже из детства. - Да она ж слепая! – звонкий голос с придыханием, видать, лучник тоже ранен. Слова бьют больнее, чем ударила бы стрела, и полоса металла с шорохом входит в снег, освобождаясь из ослабевших пальцев. Стреляй, лучник! Стреляй быстрее. Прекращай эту звучную темноту.