Жить без тебя, зачем-то быть... Не верить, что тебе не нужен... ©Arda
Бежа-а-ать! Не останавливаться. Остановишься, задумаешься на мгновение – и снова будто раскаленные гвозди в мозг: пхут, Йирто! [плохо, предатель] Какое уж там жить дальше, какое там собирать осколки Твердыни, искать уцелевших и восстанавливать утраченное знание? Самому бы выжить и не сойти c ума. Он не винит старую Иртха, он никого не винит - нет сил, да и не сказала она ничего, кроме правды. Сам себе говорил то же самое, с момента как позволил Тано себя прогнать. А толку-то? Он был бы счастлив, безгранично, горестно счастлив разделить с Мелькором последние минуты жизни и боли, но это никого не касалось и было в сущности неважно. Не разделил же, и что теперь-то махать кулаками. Рагха права, йирто и есть. Чужой, ничей, этлерто [скиталец]. Инструмент в высшей воле. Никогда раньше он не чувствовал этого так остро, даже в кузнице Ваятеля много веков назад. Бежа-а-а-ать! Глядя на звездопад той ночью - каждая звезда как частичка сердца, по капле падающего в бесконечную тьму, - он яростно завидовал последним воинам Твердыни, у них хотя бы был шанс попрощаться с ним, если не встретить его там, за Вратами Мира. Он не успел, не сумел, не знал, что говорить и надо ли... Оказалось, не надо, Тано, как всегда, решил все за всех... Позволил остаться нескольким сотням файар. Смертных! Почему? За что? Чем он так отличался от всех, что даже среди последних смертников ему не нашлось места? Надо было промолчать, сделать вид, что согласился, а уже потом ломать аир [преступать клятву], как Элхэ. А там, глядишь, может и отбились бы вместе-то, ну или шагнули бы за край тоже вместе. Вместе не страшно! Упал бы звездой в ночи, одной из многих, зная, что поступает правильно. Гортхауэр опустился на колени у лесного родника, зачерпнул холодной воды и плеснул себе в лицо. Пхут, Йирто! Бежа-а-ать! Сколько лет прошло в этом бесконечном бегстве от самого себя? Он не знал. Внутри была звенящая тоскливая пустота. Слез не было, ни сейчас, ни тогда, ни в ночь звездопада. Ни когда Рагха выпнула его из последнего места, которое могло бы стать домом. Потому что нет и не может быть дома для Отступника. Он сел на землю, обнимая меч-силу как единственное родное существо. Как не потерял-то между сменой обличий? Как жил все это время? Жил ли? «Страшный подарок ты сделал мне, Тано. Мелькор. Отец. Знал ли ты, что творишь? Нет конечно, откуда, ведь даже умирая у тебя на руках, слушая это прерывистое «им-къерэ» [не уходи], глядя в глубину твоей любви, я не посмел открыть тебе свою. Думал, ты видишь достаточно... Отчаянно боялся занять больше места в твоем сердце, чем полагал достойным. Почему, почему я был такой дурак? Почему ты был такой дурак? Что нам стоило быть открытей, ближе, роднее, просто быть друг с другом, пока еще могли? Казалось, еще есть время, казалось, все еще будет, и зачем спешить. А вот теперь не будет уже ничего и никогда» Никогда. Йирто. Бежа-а-ать! Он подхватился с земли, обожженный звездопадом на внутренней стороне век, и побежал. Не заметил, как сменил шкуру, седым волком поскакал по полуночному лесу, сжимая в зубах меч-силу. Зачем? Для чего, для кого берег? Согбенный старик, опираясь на суковатую палку, неспешно шагал по лесной тропинке. Когда-то изученные вдоль и поперек места после падения Аст Ахэ изменились так, что теперь он с трудом узнавал их. Море подступило ближе, зимы стали мягче, а лета дождливей. Где-то там, дальше вдоль побережья, есть глубокая бухта с прозрачной льдисто-голубой водой. В сияющей глубине все еще можно различить осколки кружевных башен, за годы покрывшиеся вечно-подвижным слоем водорослей. В бухту иногда заходят киты, и, говорят, что если уметь слушать, то можно услышать их протяжную печальную песнь, пока они кружат над затопленными развалинами. Эта песнь уводит несведущих в странствия, вслед за отблеском Звезды по имени Сердце. Всю жизнь потом они что-то ищут, не в силах объяснить, что. Чаще не находят, еще чаще гибнут или сходят с ума. Иногда приходят в поселения выживших Детей Твердыни, да там и остаются. Говорят, что слышат осколки этой самой песни. Мало ли что говорят. Дальше за бухтой живут Иртха, из тех, старых, что еще знали Тано, х'артана по-ихнему. И сейчас старик направлялся к ним. Он не видел старую хар-ману [Мать Рода] уже несколько десятилетий - один вдох Вечности для нее, и полжизни для него, - и скучал по ее грубоватой откровенности. Они слали друг другу письма со специально обученным ястребом, человек и орк, сраженные общей бедой, но что письма, письмо не обнимешь, в письме не увидишь ее всезнающей усмешки, не услышишь мудрой, горькой, циничной иронии. Она спасла его тогда, эта ирония. Перед Рагхой, навек заключенной в клетку чужого мира, и все равно находящей над чем улыбнуться, его переживания казались мелкими и смешными. Когда Аст Ахэ пала, узы т'айро-ири [братство] были разорваны, и он перестал чувствовать своих братьев, он стал бесконечно, безжалостно одинок. Он скитался по свету, не находя пристанища. Что там, все они скитались. А встречи были горше расставаний. Приходил с распахнутым сердцем, ждал единства, тепла, понимания с полуслова, а оказалось, что надо заново учиться говорить. Слова не шли, и молчание повисало тяжелее черного камня. А когда - если - оттаивали, то начинали вспоминать, сыпать соль в незажившую рану. Больно было, вот и предпочли добровольное одиночество этим вот жгучим, ядовитым встречам. Не умели жить без Тано, и учиться не хотели, виделось это каким-то предательством. Так было сначала, а потом, постепенно, бесконечно медленно и трудно пришло осознание, что мир в общем-то и не изменился. Все так же зима сменяла осень, а лето весну, все так же пели птицы и сияли звезды, Солнце восходило на Востоке и угасало на Западе, луна росла и таяла, и только ежегодный звездопад в месяце Яблок, да одиночество напоминали, что что-то безвозвратно утеряно. Человеческая природа милосердна, и постепенно боль потери стала приглушенной, а там и вовсе почти ушла, если не бередить - то и не чувствуешь ничего особенно. Многие предпочли не бередить и перестали рассказывать детям про того, кто был огненным сердцем Твердыни, как чуть раньше перестали искать горьких этих встреч. Один из немногих, он не хотел отпускать эту боль, не хотел этого печального Смертного исцеления. Оно тоже казалось предательством. Потому и писал Рагхе, и когда мог старался разыскать ее, чтобы просидеть ночь у костра с разговорами и песнями. Потому, когда появились внуки, пел им песни Твердыни, рассказывал про Тано и как мог старался передать красоту единства, навсегда покинувшую мир. Он знал, Мелькор не вернется, для этого не надо было даже видеть звездопад. Тропинка круто забрала вверх. Оттуда было видно, что еще один пласт земли совсем недавно съехал в море. "Сколько лет прошло, а земля никак не успокоится". Он усмехнулся своей наивности. Что такое полвека для скал и леса? Как для Рагхи, один вздох Вечности, а то и меньше. "Это ты, ты сам никак не успокоишься". Хар-ману сидела у костра. Ее косы совсем поседели с момента их последней встречи. Не от старости, нет. Просто ночь звездопада, подернутая для него серебристой прохладой несуществования, все так же жива для нее, остра словно нож в сердце, и никуда от этого не деться. Когда он думает об этом, ему ее жалко. Смертному Бессмертную. Жалко. Она знает и иногда смеется над ним и над собой, и смех ее солон и покрывает губы липкой коркой. Он подошел к костру и сел без приглашения. Ощутил острый взгляд в спину, как копье. Заставил себя не обращать внимания. - Рад тебя видеть, старая грымза. - Взаимно, смертная падаль. Оба смеются. Кто другой схватился бы за оружие, а они смеются. Теперь ему часто кажется, что люди смеются, чтобы суметь вытерпеть боль, иначе непереносимую. - Что происходит в вашем быстром мире? - Забываем потихоньку. Лечим одно, калечим другое. Играем в мудрецов, становимся дураками. Что сама? - Ничего. Помним, ждем, живем. - Ждете... Он не вернется. - Знаю, но ждать буду все равно. Зря я так с Горхаром, наверное, ему бы тоже ждать... - Какое это имеет значение? Если он хочет чувствовать себя предателем, это его выбор... Хотел бы, рассказал бы, как все было на самом деле. Как ты ему поможешь, если он сам уверен в твоей правоте? - Верно. Ткнула с размаху в больное место, и права, Валар меня побери. Хотя бы для него и хотя бы тогда. Умеешь утешить. - А вот это уже твой выбор. Утешаться или нет. Оправдания ради могу только сказать, что мы все были тогда далеки от идеала, да и сейчас-то к нему почти не приблизились. - Ты его с тех пор видел? - Пробегом пару раз. Он был не очень в состоянии говорить. Бежал – бежит - от себя, да как от себя убежишь? Надо учиться как-то с этим жить. В самом деле, детство-то закончилось. -Закончилось, Хоннар. Только некому помочь нам всем повзрослеть. - Некому, Рагха. Разве это не всегда так? - Мир, где это всегда так, не заслуживает быть. Иди, Хоннар, ты наверное устал с дороги. Отдохни. - После смерти отосплюсь. Ты мне вот что скажи, если он придет к тебе такой же, как тогда, опять прогонишь? - Будут силы терпеть - не прогоню. - А будут? - Как знать. Ты погоди, старый, ты что, его искать собрался? - Нет, мать, найти его уже не успею. Знаю, мне пора, и так задержался сверх меры, братья заждались. - Подождут, старый ты дурак! Пхут, нельзя так говорить! - Спасибо, мать, - старик приподнялся на колене и крепко обнял Рагху. Он лег спать там же, у костра, и только смежил веки, как его обступили сыновья Твердыни, протягивая прозрачные руки, и он улыбнулся им легко и светло и шагнул прочь из тела. И только Тано не было там, в звездной пустоте. А над еще теплым телом по-волчьи завыла старая Иртха, и не смели подойти к ней дочери ее рода, такое горе слышалось им в ее голосе. Они все уйдут. Хоннар не был ни первым, ни последним. Они шагнут за грань, оставив горести этого мира позади. И память умрет. И больше не будет надежды на возрождение Аст Ахэ. Нужно действовать, пока не поздно, иначе чего ради Хоннар сбивал старые ноги, держался за жизнь обеими руками, добираясь сюда. И ушел в спокойствии, с улыбкой, словно грязную заскорузлую одежду снял. А дым погребального костра поднялся в небо высоким прямым столбом. Может быть, на эту смертную волю к жизни и рассчитывал х'артан Мелхар, когда понял, что не сможет быть с ними всегда, может потому и отослал Горхара, чтобы у того был шанс повзрослеть, пусть даже и без родителя. Может потому и просил всех уйти, затеряться, не складывать свои один раз живущие головы за него, Бессмертного. Спросить бы, да некого. Впрочем, детство закончилось, пора жить своим умом и так, как сам считаешь нужным. - Спасибо, Хоннар. Прощай, Хоннар. Сказала, и внезапно пришло понимание, что боль отступила, а впереди - много работы, и жить, в сущности, есть зачем. Кривые тропы вывели Гортхауэра к бывшей Ирисовой Долине, ставшей приливным болотом-маршем. Теплая соленая вода обвила ноги, рыбья мелочь щекотно пыталась выщипывать волоски, видимо принимая их за что-то живое. Он улыбнулся. Кажется, он снова мог улыбаться. Пахло прелыми водорослями, стоячей водой и камышами. Полуденное солнце падало на затылок боевым молотом, из ивовых кустов слышался птичий трезвон, а в тени на него накинулись голодные болотные комары. Правда он заметил это не сразу, зато заметил стрелки ирисов по опушке леса, остатки былой роскоши. Подумал мимоходом, и уже собирался забыть, как вдруг понял, что многолетняя безумная гонка от себя самого, кажется, заканчивается. Ирисовая Долина... Она одновременно изменилась и осталась неизменной, и он стоял там, по щиколотку в воде, в одной руке сапоги, в другой меч-сила, чувствуя, как на измотанную душу снисходит покой. Нет, боль не стала меньше, просто нужно было как-то жить дальше, как-то лепить из боли и тоски нечто похожее на смысл. «Тано, мне кажется, я понял, что ты чувствовал, когда Лаан Гэлломе в одночасье превратилась в Лаан Ниэн. Вряд ли тебе было меньше больно... И, не в силах покинуть мир, ты выбрал жить. С этой болью. Ковать из нее силу и мудрость, чтобы Лаан Ниэн больше не повторилась. Не твоя вина, что тебе не хватило времени... Тано, Тано-эме, мы так привыкли, что ты просто есть, как горы, как море, как звезды, мы не могли себе представить, как это: быть - без тебя, не задумывались об этом, даже случайно. А теперь... ты ушел, а мир не изменился. Почти... Помнишь звездопад? Я смотрел на него, на разорванное в клочья ночное небо, и думал - умру. Не умер, не дано. Почему? Зачем ты меня такого создал? О чем думал? Кем хотел видеть? Ты никогда не говорил, а я не спрашивал. Потому что мы – были, то вместе, то порознь, то в мире, то в войне, но всегда зная – месяц-два-три в пути, и снова увидимся. Как же это было пронзительно прекрасно! А я не понимал. И потребовалось тебя потерять, чтобы понял. Обнять, обнять и не отпускать. Все бы отдал, чтобы быть там - с тобой, чтобы умереть, не выпуская твоей руки. Знаю, ты хотел, чтобы я жил. Знаю - теперь знаю, - боялся меня пережить, но что теперь мне делать? В этом изменившемся и неизменном мире? Без тебя? Без тебя умею только бежать. Где та Аст Ахэ, где те Люди? Где то знание и красота? Выходит, сам я даже не умею этого охранить? Я, твой меч и щит, я, Гортхауэр Жестокий! О небо, как же глупо звучит. Как же стыдно...» Он закрыл лицо руками и из-под пальцев потекли слезы. Слезы, которых не было ни тогда, ни в ночь звездопада, ни когда Рагха выпнула его из последнего места, которое могло стать домом. Белый Единорог неслышно развернулся и ушел. Сегодня его помощь оказалась не нужна - и у него в сердце вдруг затеплилась призрачная надежда. - Ортхэннэр, - Наурэ застыл на пороге, не веря своим глазам. Гортхауэр был оборван и грязен, его волосы, теперь совсем седые, словно в них запутался тот ночной звездопад, выглядели так, будто не знали гребня по меньшей мере несколько лет, а на руках и ногах не было живого места от царапин, ожогов и трещин. Но вот глаза на обветренном лице жили. Только теперь - сколько эпох они не виделись, две, три? Жестокий никогда не приходил его навестить после Лаан Ниэн. Теперь у него были очень взрослые глаза. Если долго смотреть в них, можно было умереть от боли. - Я. Наурэ, ты мне нужен. Как нашел-то? Спроси его - скорей всего сам не скажет. Но лицо, знакомое, родное лицо. Будит память о Лаан Гэлломе, лучше бы не будило. Только крыльев за спиной не хватает, так похож на Тано, когда они прощались перед Войной Гнева... - Сначала иди умойся, - Наурэ вдруг заметил, что улыбается. - А потом ужин, ну или завтрак, как тебе заблагорассудится. Гортхауэр, не говоря ни слова, шагнул в дом, увидел свое отражение в старинном зеркале, одной из последних вещей Гэлломе, и ужаснулся. Будь он на месте Наурэ, он бы себя такого в дом не пустил, во дворе из ведра обливал бы, по крайней мере пока первый фут грязи не отвалится. А ему-то казалось, что он сумел себя привести в порядок в болоте Ирисов! - Я не понимаю. Чем это будет отличаться от того, что я сейчас делаю? - Мы объединим силы, нас будет сложнее взять голыми руками, мы будем делить знание на всех, вместе мы сможем позволить каждому следовать за его собственным даром. - Будет вторая Аст Ахэ? Ты знаешь, тогда, после Лаан Ниэн, Тано звал меня вернуться, я не пошел. У нас было – да и есть - больше шансов уцелеть маленькими поселениями. Мне дороги эти люди, Ортхэннер. Хэлгор не сработал, не сработала Аст Ахэ, а мы все еще есть, копим знания, потихоньку постигаем мир, живые, в отличие от. У нас нет и не было войны с Нолдор, и Валар мы не нужны. - Не будет второй Аст Ахэ! - Гортхауэр дернулся, и Наурэ проклял свой язык, сработавший быстрей мысли. - Нам не обязательно всем жить вместе. Просто держать связь, я знаю, я могу! Его пальцы скользнули по мечу-силе, словно по лицу любимого человека. - Просто быть вместе, не порознь. Валар хотят, чтобы мы были порознь. Порознь мы беспомощны, недостойны даже войны. Их испугали узы Твердыни, разве ты не понимаешь, их испугало, что мы были более, чем кучка отступников и искаженных. - Уходи, - тяжело бросил Наурэ. - Я сказал это Тано, и говорю тебе. Уходи, пока ты не успел разрушить то, что я построил кровью своей души. Уходи, Ортхэннэр, ты безумен, ты жаждешь вернуть невозвратное, а я - я слишком боюсь потерять, что имею. Оннэле, Альд, Аллуа, Моро, черный дракон Дхэнн с человеческими глазами, Олло, он нашел их всех, кроме Айони и... и Элхэ, и везде был один и тот же ответ: уходи. Мы сделали все, что могли, мы теперь сами по себе. В конечном счете он их понимал, с болью в сердце, горечью на губах, но понимал, они жили этой жизнью со времен Гэлломе, они выросли, пока он ждал и скорбел, у них у всех было, что защищать, они успели построить мир из осколков мира, а ему еще предстоял этот горький, тяжелый труд. И похоже, что в одиночестве. Что ж, поделом тебе, мальчик, застрявший в детстве под ласковой рукой всепрощающего родителя. Не того ли хотел? Не о том ли мечтал, чтобы встать вровень с Учителем... Не о том ли мечтает каждый ученик? Он не позволял себе тосковать. Он нашел всех, кто когда-то был связан с Твердыней, он собрал большинство уцелевших книг в своем доме, окнами смотревшем на Болото Ирисов. Он спел этот дом из сосен на верхушке холма, где когда-то жил Элдхэн, лунный дракон, а сейчас было пусто и тихо. И в ночь, когда к нему постучал первый Ищущий Знания, Идущий за Песней, Гортхауэр почувствовал, что не зря выжил в Войну Гнева. Единственное место, куда он не заглядывал еще - было поселение Иртха рядом с Китовой Бухтой, сияющей могилой Аст Ахэ. Страшно было снова услышать это "пхут, йирто" от матери матерей. Еще страшней было не найти ее в живых. И уж совсем невыносимо было найти в ней понимание. Это последнее удивляло его безмерно, если кто и был способен понять его сейчас, это была старая Иртха, ибо от Детей Твердыни, настоящих т’айро-ирэй, почти никого не осталось, а кто остался, те частенько не видели разницы между ним и троюродным внуком. Никто не старился так страшно в Твердыне. В Твердыне уходили сильными телом и здоровыми духом, каким-то образом т’айро-ири питало и фаэ и эрдэ. Не иначе Мелькор отдавал часть своей силы, чтобы уберечь людей от бесчестия, от горького предательства самих себя, когда смертная оболочка не в силах больше вынести огня страннической души. Ему пока до этого было далеко, все что он мог - помогать лечить и учить, делиться знанием и видением красоты. И это было очень много. Для него, ставшего из восторженного ребенка щитом и мечом, а там и оковами ненависти для всех, кто смел умышлять против Твердыни. Он учился быть Учителем. Не Дар, но нечто, что необходимо постичь во что бы то ни стало. И он постигал. Трудно, болезненно. Часто казалось, что безнадежно... Но Мелькор научил его учиться, и наверное таким образом спас от неминуемого поражения. Она ждала, не решаясь признаться себе, что ждет. Не позволяя себе мечтать, что однажды дождется. Потому что, хлестнув по открытым ранам круто посоленной плетью, трудно ожидать, что тебе сделают первый шаг навстречу. Если бы она могла покинуть племя, она бы бросилась искать Горхара, но и без того все трудней было не давать Иртха скатиться обратно в дикарство. Не далее, чем две луны назад Ррауг попытался добыть поющего кита. Хар-ману в ответ пообещала добыть самого Ррауга. Трудно, ох как трудно было без х'артана и Йерри [Эллери], без Аст Ахэ и Горхара, расползались под пальцами остатки дареной цивилизации, и хар-ману горько смеялась над собственной самонадеянностью у погребального костра Хоннара, кажется тысячу лет назад. А Горхар был далеко. Изредка до нее доносились слухи о Последнем Воине Твердыни, а однажды из леса вышел потрясающей красоты Единорог, белый, будто лунный свет, и говорил с ней без слов, и когда он ушел, хар-ману почувствовала, как у нее отрастают крылья. Хотелось обернуться, но она боялась разрушить наваждение. Письмо пришло неожиданно. Прилетело, привязанное к лапе голубоглазого ястреба, он таких раньше не видел, не иначе фэа-алтээй [душа леса] в обличье птицы, но допытываться не стал. Ах'энн в письме был ломаный, а почерк чересчур аккуратный, словно писавшая боялась случайно черкнуть что-то не то. Письмо спрашивало про простые-простые вещи, а ему чудилось "прости меня" в каждой строчке и сердце не знало, чего хочет: остановиться или безудержно нестись вскачь, а по щекам текла непрошеная соленая вода. Это письмо было самыми теплыми словами, что он услышал за долгие-долгие годы. Он скормил ястребу огромный кусок оленины и отправил обратно одну лишь фразу: "Я уже в пути". Ранняя зима, покрывшая побережье Китовой Бухты тоненькой корочкой кружевного льда, застала его на той самой тропинке, которой пару человеческих жизней назад удивлялся Хоннар. Он не знал, что тропинка с тех пор поменялась еще несколько раз, но, впрочем, какое это имело значение. Он спешил на встречу с самым родным существом во всем мире, и ноги его легко приминали выпавший за ночь пушистый первый снежок. Летел бы на крыльях, если бы знал, как. - Ты седой! - Ты крылата! Он встал перед ней на колено и спрятал лицо у нее на груди. Она перебирала длинные седые волосы, выбившиеся из хвоста, в который он в последнее время привык их собирать. Говорить не хотелось, хотелось, чтобы тепло объятий продлилось вечность, а потом еще две, а лучше четыре. Иртха в услужении у матери матерей заинтересовано смотрели в их сторону, но ни один не решился ничего сказать. - Мой огонь - твой огонь, Горхар, - наконец произнесла Рагха. - Мой меч - твой меч, мать матерей, мой дом - твой дом, и да не узнаешь ты беды. - С бедами мы друзья, - она усмехнулась, - Сможешь ли простить меня, Горхар? - Невозможно держать зло на правду, мать матерей, но сможешь ли ты простить меня? - Мы все были дети без отца. Нельзя держать зло на детей. - Мы выросли. Верно? - Мы научились жить сиротами. - Это только первый шаг. - Первый, но самый трудный. - И самый важный. Он остался у Иртха зимовать, лечил и учил, менял техники и тактики, пытаясь нащупать нужные струнки, добиться настоящего понимания, которое живет даже не в сознании, в теле, в движениях, в том, как живое существо смотрит и слушает. Было трудно, порой ночами он сидел у костра и неслышно плакал от бессилия. Но на следующий день стискивал зубы и начинал все сначала, и в первый день весны был вознагражден возгласом из класса: - Учитель, я знаю, как! Рагха училась летать над заснеженной бухтой, порой приходила скованная, стараясь не хромать и пряча под плащом обмороженные руки, благо все заживало на ней так же быстро, как и в начале времен. Он видел, что ей нелегко, пел над ней тихонько на рассвете, когда никто не мог его услышать, и у нее прибавлялось сил. Если она и догадывалась об этом, то предпочитала молчать. - Ты стала похожа на него, - он не произнес имени, но они оба знали, о ком он говорит. - Ты тоже. Снял у меня с языка, - они засмеялись. Они часто смеялись вдвоем, смех помогал пережить неудачи и трудности, смех приглушал вездесущую бессмертную боль, смех был спасением. Как он не знал этого раньше - он не мог себе представить. В середине весны в поселение Иртха заглянул человеческий отряд. С ними шла одна из дочерей Твердыни. Она была чудовищно стара, она была из тех немногих, у кого, как и у Хоннара, хватило сил хранить память. Она была Помнящей. Не удивительно, впрочем. - Тано! - с больной надеждой в голосе. Гортхауэр обернулся, наваждение рассеялось. - Нет. Прости. - Ты меня прости, ты седой совсем, вот мне и показалось. - Оставь. Что в вашем мире? - Помним и ждем, это легенда теперь, я не хочу отнимать у молодых надежду, зачем жить тогда? - Записывала легенду-то? - Тебе прислать книгу? - Лучше я приду. Возьмешь с собой предателя? - Все мы предатели. Верные сложили головы в Войне Гнева, - она тяжело закашлялась. Гортхауэр гладил ее по спине, помогая пережить приступ, и чувствовал, как некрепко держится за тело ее душа. Им-къерэ, не уходи. А еще лучше - возьми меня с собой! - Все вы идиоты, - беспощадно отрезала подошедшая Рагха, - Подумали, как ему будет возвращаться домой как в могилу? Думали ему предложить опять начинать с чистого листа? Ни хрена, сами вот попробуйте! Пхут, совсем на голову плохие. Тут уже закашлялся Гортхауэр, захлебнулся горьким пониманием, перехватило горло, из глаз хлынули слезы, прямо на виду у Смертной и у Иртха, позор, Тано никогда бы себе такого не позволил. Тано... За что? За что я провел тебя через это, тогда, после Лаан Гэлломэ? Ведь ты оставил меня в Эндорэ продолжать твое дело, ты верил, что я смогу, а я смог только ждать тебя и жалеть себя, упиваться своей болью, лелеять свое одиночество, чтобы когда ты пришел - увидел бы вот это... Тано, Тано-эме, какой же я безнадежный идиот. Рагха подошла и обняла их обоих. - Что это у тебя, мать матерей? - Аэйо протянула руку и коснулась черного кожистого крыла. Без страха, без благоговения, но глаза зажглись ярким детским любопытством. - Единорог подарил. - Белый Единорог? Я думала, это легенда... - Такая же как про то, что Тано вернется? - в глазах Иртха заплясали насмешливые огоньки. - Да не слушай ты эту старую вешалку, - вмешался Гортхауэр. - Не умеет Единорог так. Сама она. Просто очень захотела. - Так ты его видел, что ли? - казалось перед ним опять бойкая смешливая девочка, способная подбить сверстников на самые невероятные приключения. Такой он ее помнил, такой знал ее Тано. - Мы соседи. Там раньше была Долина Ирисов, теперь приливное болото. Может и не так красиво, зато кишит живностью до краев, - он улыбнулся. - Вы часто говорите? - Вовсе нет. Он просто есть, и я есть, иногда это очень много. - Да, только чтобы это понять, нужно стать взрослым. Ты вырос, Гортхауэр, - огненная ее душа спряталась обратно в старое тело, - Я пойду с тобой, я хочу увидеть его. "Прежде чем мне придет пора уходить", - догадался он, но промолчал, лишь пальцы скользнули по мечу-силе. Ведь ты не хочешь уходить, Аэ, ты знаешь, чувствуешь, сколько ты еще смогла бы сделать. Безумие, но мне кажется, что все еще будет... Странно, он знал, что с помощью меча-силы он сможет многое, что раньше не давалось. Откровенно говоря, ему было одновременно жутковато и интересно, но он ни разу не испытывал желания разузнать. Может быть не пришло еще время... Они ушли в начале лета. Гортхауэр сначала хотел задержаться, но потом понял, что с Аэ они будут идти медленней, чем он в одиночку, и потому решил поспешить, чтобы уж точно успеть до дождей. С ними ушли несколько Иртха из тех, кому легче и интересней всего давалось обучение и несколько людей из сопровождения Аэ. Рагха - конечно - осталась. Прощание вышло печальным. Он обнимал старую Иртха, и долго не мог отпустить. Краем сознания понимал, что будет очень скучать, и это вот тоскливое бездомное чувство было для него внове. Раньше он ни по кому кроме Тано не скучал. Но с Тано было по-другому, без жгучего - не усидеть на месте - нетерпения, без постоянных воспоминаний о свете и тепле разделенных мгновений, просто - жизнь без него превращалась в пустое бесконечное ожидание, так заброшенный инструмент ждет руки мастера, так вспаханное поле ждет семян, не живо, не мертво. "Скажи мне, Мелькор, чувствовал ли ты что-нибудь подобное, когда уходил в эти длинные свои странствия?" В первый раз в мыслях не Тано, но Мелькор. Четыре месяца, почти вдвое против запланированного, пролетели как один день, да что там, одно дыхание. Наверное, потому что рядом была Аэ. Несколько раз, когда ему казалось, что она совсем сильно уставала, он пел для нее в ночи, и поутру ее шаги были легче, а приступы кашля реже. Он никогда не умел, да и не хотел быть Целителем, для этого был Тано, Тано, который вбирал в себя боль арта-ири [детей Арты] и отдавал частичку сердца, пока не раздарил его целиком. Кто-то из детей Твердыни однажды сказал - все черпаешь в себе, а Гортхауэр особенно не задумался. Некогда было. Зато теперь - думай, не хочу: впереди вечность. Иногда по ночам она не могла заснуть от усталости, и почти каждый раз Гортхауэр подсаживался к ее походной постели и пел, не разжимая губ, если думал, что она не слышит. Сон прилетал на этот зов, нежный словно касание его рук, легкий как крыло бабочки, ясный как свет далекой звезды, а наутро у нее словно по волшебству прибавлялось сил. И все же путешествие далось ей с трудом. И когда они наконец пришли, она свалилась и несколько дней пролежала не в силах самостоятельно подняться и дойти до отхожего места во дворе. Гортхауэр и Иртха по имени Ирго были все время рядом, Гортхауэр приходил ночью и снова пел. А когда его не было, ей казалось что весь его дом поет, как пела когда-то Твердыня, только тише, уютней что ли. Ирго варил из каких-то ягод и трав удивительно вкусный кисель, заправлял его медом и красным перцем, и от каждого глотка по телу разливалось живительное тепло. На пятый день она встала на рассвете, словно что-то позвало ее, плеснула холодной водой в лицо и ушла к болоту, никому ничего не сказав. В комнате Гортхауэра все еще горел свет, но он не вышел на звук ее шагов - а зачем? Она провела на берегу весь день и половину прохладной осенней ночи, но Единорог так и не появился. Впрочем, она не ждала, что все будет так просто. Так и повелось. Они жили в этом странном поющем доме, собирали травы и яблоки, ягоды и грибы, заготавливали соленья, вино, охотились, солили и вялили мясо и рыбу, рубили дрова, готовясь к зиме. Она порой уходила к болоту, возвращалась ни с чем, Гортхауэр не спрашивал ее ни о чем, только смотрел, и иногда она видела, как туманятся печалью его глаза, тогда подходила, брала его за руку - кто коснется рук, коснется сердца - улыбалась и молчала. И им обоим становилось светлей. А вечерами у них была музыка у огня, терпкое вишневое вино из прошлогодних запасов и разговоры. Они никак не могли наговориться... Люди и Иртха поочередно рассказывали и записывали рассказы, иногда читали вслух книги из старых, по очереди складывали стихи. Или просто молчали все вместе, и в том молчании тоже была истина. В первый день зимы, когда выпал первый еще стеснительный пушистый снежок, она опять ушла на болото, и опять никого не встретила, лишь когда собралась возвращаться, услышала на грани сознания: "Не бойся желать!", да увидела на обратном пути следы раздвоенных копыт. Ей было странно, а Гортхауэр улыбнулся и покачал головой, глядя на ее озадаченное лицо. А ко дню солнцеворота они вдруг заметили, что она больше не выглядела согбенной старухой, да и кашлять стала меньше, и ощущение подвижности, непрочности связки между фаэ и эрдэ, истончившейся грани между мирами, куда-то пропало. "Все еще будет, теперь уже совсем неизбежно". Солнцеворот, время маленьких чудес. Она и ее люди ушли весной, он рвался ее проводить, но она мягко остановила его: не надо, я вернусь. И он крепко в это поверил. Сам не знал почему. Еще чуть позже ушли Иртха, унося с собой копии книг, все, кроме Ирго, он хотел учиться дальше. В середине лета от Рагхи пришло письмо, из которого он узнал, что ей стало легче держать Иртха в узде, спасибо тем, что провели с ним зиму. Из них вышли хорошие учителя. Он поймал себя на том, что улыбается - письмо сквозило грубоватым юмором и теплом. Сел сочинять ответ, понял, что не может усидеть на месте, бросил все и ушел в лес, смотреть на зацветающий кипрей и думать, складывать единственно верные строки. Хотелось написать что-то бесконечное, бессмысленное, прекрасное как рассвет, положить в письмо засушенные ирисы всех цветов радуги, гэллаис, звездоцвет. Постеснялся, послал ирис из самых первых в этом году - зачем-то ведь сорвал и засушил весной, - написал о жизни, об Аэ, о том как Ирго притащил невзрачный пучок травы из леса и, захлебываясь счастьем, рассказывал, какая для чего подойдет, сам услышал, не в книге вычитал, о птичьих семьях, выведшихся на болоте, и кузнечиках, которых не заткнуть ни днем, ни ночью. О синих полях люпинов в месяце Звезд. Как все в слова вместилось? Отправил, и две недели после ходил как летал. А к концу лета неожиданно пришло письмо от Аэ. С ястребом, как две капли воды похожим на того, что приносил письма от Рагхи. Аэ писала, что получила его от Иртха в подарок, и что они пишут друг другу, и она скучает, дожидаясь писем от старой хар-ману. Он засмеялся - кому-то еще пишет старая вешалка. Как же мы все были слепы... Боялись смотреть на Иртха? Только Мелькор обращал на них внимание, да и то меньше, чем на Эллери Ахэ и на людей. Лечил, учил, но словно бы через силу, без души. Потому ли, что Иртха - Арте обуза, приемные дети, а он был - Арта? А может просто не очень понимал, что с ними делать? А потом еще Морхэллен, увидевший в них удобное не орудие даже, оружие. Какие мы были бессердечные в своем счастье идиоты. Смотрели на них как на больных, ущербных, не способных слышать мир, а всего-то надо было начать искать общий язык. Начать с начала, не ожидать и не предполагать, а смотреть и учиться. Самонадеянные, самовлюбленные идиоты. Мы все, и ты, Тано, тоже. Морхэллен... Может ли быть, что ему тоже не хватило любви? Внимания, понимания, времени на поиск пути познания? Поддержки? Как теперь узнаешь. Трудно быть не таким как все, трудно пытаться приспособиться, когда все вокруг работает в своей собственной системе, непостижимой, чужой для тебя. Тано говорил, что Морхэллен нужен ему. Может ли быть, что Тано сам учился у нас? Учился быть Учителем, учился искать разные пути для всех и каждого, учился понимать себя и других? Потому что не знал какими будут арта-ири? Потому что видел и не понимал Иртха? Спасибо тебе, Рагха, за этот урок. Как просить у тебя прощения за то, что мы с тобой сделали? Как выразить все это в словах? Как пережить время между письмами? Аэ писала, что скучает. Раньше никто ему такого не писал. Писали ли Тано? Как знать. Он вдруг озлился на то, что Арта такая большая. Как можно собирать знание, как можно надеяться на хоть какое-то единство, если письмо из конца в конец занимает несколько месяцев. Как бы это было прекрасно - уметь говорить через расстояния, уметь переноситься в мгновение ока из одного места в другое. У долгих и дальних странствий - своя щемящая красота, но как же хочется порой просто шагнуть за порог и очутиться у друзей. В нетерпении он выбежал из дома, хлопнув дверью, Ирго проводил его изумленным взглядом, а он обернулся волком и помчался к морю. Он умел творить живое, он умел изменять материю и творить красоту. Но ни пространство, ни время не были ему подвластны. Умел ли Мелькор? Как много всего хочется спросить... А ведь раньше и не задумывался. Морхэллен... Может быть его дар именно в этом? Может поэтому ему так мучительно не удавалось все, что шло от сердца, от их наивного восхищения юным миром на заре времен? Морхэллен... Впрочем, что теперь жалеть. Прибой окатил его соленой пеной, и в памяти всплыл Соото. Соото-предатель, Соото-Без-Пути, Соото-Отверженный. Гортхауэр не искал его, ведь предатель же, но так и не почувствовал его смерти, а значит была еще надежда. В последний день Твердыни Соото что-то говорил про видения в черном хрустале, не это ли решение? - Ирго, - он вошел в дом, как был волком, соль запеклась в шкуре белыми разводами. Иртха посмотрел на него сначала испуганно, а потом расхохотался. - Ты бы видел себя, Гор, - это коротенькое - домашнее! - имя придумала Аэ, а Гортхауэр так и не нашел времени сказать, как оно ему нравится. "Напишу в письме!". - Ирго, я ухожу. Когда вернусь не знаю. Ты сумеешь выжить здесь один? - Да уж как-нибудь. Если что, вернусь к своим. - Или Рагхе напиши. - Или так. Что ты затеял, Гор? - Расскажу, когда пойму. Уже в пути ему пришло в голову начать писать книгу, записывать свои вопросы и размышления, осознание ошибок. Он назовет ее... Жизнь после смерти? Путь к Возрождению? А может просто: письма к другу? Да в общем Эру с ним, этим названием, не в нем суть. Возбуждение первых дней слегка улеглось, и он мерил землю попеременно то двумя ногами, то четырьмя лапами и думал, как будет разговаривать с Соото. Нужные слова не приходили, зато очень хотелось с кем-нибудь это обсудить, а было не с кем. На обратном пути - к Рагхе пойду. Решил и ощутил непостижимый прилив сил, а разговор впереди перестал быть таким уж страшным. Седые волосы, забранные в хвост, темная одежда, не черная, просто темная. Размеренная поступь, в которой от полета лишь краткий миг, когда нога отрывается от земли. Меч в черных ножнах качается в такт. Этого не может быть, но это есть. - Тано! - полушепотом. И уже громче, - Тано, Тано-эме! Догнать, обнять и не отпускать. Не было этих черных лет, не было этого ледяного "уходи!", не было этого обжигающего непонимания, и звездопада тоже не было. Все - страшный сон, а теперь проснулся и все будет хорошо, все - будет. Все отдал бы, чтобы посмотреть в глаза и увидеть в них прощение. - Прости, Соото, это всего лишь я. Гортхауэр оборачивается, только чтобы увидеть мир звездопадом рушащийся в глазах Эллеро. - Твои волосы - как снег. Его ведь нет больше, да? - Его - нет. Есть мы. Не так уж мало, - спокойная сила в этих словах. - Нет, ты не понимаешь! Я-то понимаю. Только как донести, как объяснить? Как рассказать, помочь увидеть, что мир продолжается? Шел уламывать гордеца, наставлять предателя на путь истинный, нашел - больного, осиротевшего ребенка. Ох, Рагха, как же тебе было непросто! Тебе, по сути Отверженной, пришлось утешать меня, спасенного бездельника, предателя, не сумевшего даже переступить через приказ. Он молча взял Соото за руку и повел. Тот не сопротивлялся - не было сил. Шел, загребая ногами пыль, опустив голову, спутанные волосы скрывали лицо. Ты не один, Соото, пока я жив, никто из нас не один. Сказать это сейчас, пока не началось исцеление? Бессмысленно, не услышит. Некоторые вещи могут прийти только изнутри. Если подумать, что бы Рагха тогда ни сказала, результат был бы одним и тем же, я все равно продолжил бы бежать. А ты еще свое не пробежал, и еще долго не пробежишь, потому что я действовал по слову Тано и против своей души, а ты наоборот, и для нас тогдашних это было гораздо страшнее. Соото за всю дорогу не сказал ни слова. Еды не просил, когда давали – автоматически жевал, полночи лежал с открытыми глазами, не шевелясь, наутро долго-долго просыпался, сидел, уставившись куда-то в пространство невидящим взглядом. Гортхауэр его без нужды не трогал, только следил, чтобы еда был съедена, а тело содержалось в тепле и чистоте. Расспрашивать не пытался, убеждать в чем-то тоже. Наступила зима, выпал снег, и идти по бездорожью стало почти невозможно. Они завернули в какое-то человеческое поселение, и их приютили на постоялом дворе в обмен на работу. В поселении нашлось несколько людей, слышавших об Аст Ахэ, но Гортхауэра, а тем более Соото они в лицо не знали, и Гортхауэр не стал им ничего говорить, назвался Артгором, Соото переименовал в Гэле, о себе старался больше отмолчаться, и в конце концов его перестали спрашивать - мало ли, что у человека за прошлое, зачем в больное место тыкать. В первый день весны, за мгновение до рассвета Соото сел на постели, посмотрел на Гортхауэра прояснившимися глазами и непослушным голосом спросил, где это они. Гортхауэр спустился на кухню, согрел молока с медом, и лишь потом, поддерживая Соото за плечи и следя, чтобы молоко было употреблено по назначению, начал рассказывать. - Он тебя послал за мной? Гортхауэр открыл рот, чтобы ответить, но Соото вздрогнул, чуть не выронив кружку и ответил себе сам. - Нет, что же я, его же нет больше. - Мы есть, - повторил Гортхауэр свои же слова. И с удовлетворением отметил, что Соото его услышал. Может быть пока еще не понял, но услышал. Взял у Соото из рук пустую кружку, бережно помог ему лечь. Эллеро закрыл глаза, а на лице его проступило выражение какого-то выстраданного, измученного покоя. Так валятся дома в постель после многодневного путешествия, ощущая, как тело гудит и жалуется и тихонько радуясь, что назавтра никуда не надо идти. Как только снег сошел, они распрощались с хозяйкой постоялого двора и двинулись дальше. Гортхауэра сжигало нетерпение, и он прибавлял шагу. Соото не жаловался, просто начинал отставать, и Гортхауэр ругал себя последними словами и ненадолго подстраивался под шаг Эллеро, но потом нетерпение опять брало свое. А Соото виделось будто фаэрни летит над землей, едва касаясь ее ногами, совсем не так как прошлой осенью. Он не спрашивал, понимал, что и так скоро все узнает. И узнал. Они вышли к Китовой Бухте, сияющей голубизной, как раз чтобы увидеть огромные тени, скользящие в глубине, и услышать завораживающую Песнь. - Что это, Гор? - Могила Аст Ахэ. Соото дернулся, открыл рот, чтобы что-то еще сказать, и промолчал. А потом они увидели Рагху, спускающуюся вниз с пригорка. На ее плече сидел голубоглазый ястреб с кожаным чехлом, прикрепленным к ноге. Гортхауэр повернулся и медленно пошел к ней, улыбаясь все шире и шире. "Выгляжу как идиот наверное!" Она шевельнула плечом, и ястреб пересел ей на макушку, цепляясь сильными лапами за туго свернутую косу, а Иртха обняла фаэрни и долго-долго не отпускала. - Как сам? - Постепенно. Ты? - Лучше. Спасибо тебе за Аэ и моих обалдуев. - А тебе за письма. Мне от них жить теплее. А Аэ все сама, я здесь не при чем. - Гэленнар. - Мать матерей, - Соото поклонился в пояс. С замиранием ждал продолжения. Боялся услышать "уходи", и увидеть в ее глазах отражение страшных глаз Тано. Даже теперь, когда Гортхауэр, казалось, помолодевший на десяток сотен лет, стоял рядом с ними обоими и безуспешно пытался спрятать улыбку. - Не думала, что ты вернешься. Мой дом - твой дом. Задохнулся щемящим теплом, тщетно боролся с комком в горле, по лицу катились непрошеные слезы, а ведь казалось, разучился плакать еще тогда, в заросшей черными маками долине Гэлломе. - Благодарю тебя, мать матерей, - полушепотом. Так вот куда ты так безудержно спешил, Гор! Простишь идиота? Вижу, что уже простил, уже ничто другое не имеет значения, потому что ты дома, и я дома, и неожиданный дом этот прекрасен как тысяча рассветов. А в его собственном доме его ждал подарок. Волшебный светильник - звезда на дне бокала - на его столе и венок. А в венке - вереск и чернобыльник, аир, и яркий цветок лхайни. Наурэ... В кэни йоолэй нет слова "прости". Но тут и так все понятно. Память и боль твои разделю, верность мне в радость. Гортхауэр снял сапоги у порога. Какое это было счастье - пройти по дубовым доскам босиком, рухнуть в глубокое кресло и вытянуть ноги. Только сейчас понял, как бесконечно устал. Потянулся к столу, взял в руки светильник, ладони налились теплым розовым сиянием. Хлопнула входная дверь - вернулся Ирго с сумкой, полной трав, и заячьими тушками, свисающими с пояса. Надо было выйти поприветствовать - не успел. Иртха заметил сапоги у дверей и подошел сам, осталось только встать и сделать шаг. - Трудно было? - Не очень. А как ты сам ответил бы на такой вопрос? - Запасы вина тебе придется пополнить, Гор, - у Иртха в глазах смешинка. - К тебе тут Йерри приходил, пламенный, вон какую-то ерунду оставил. - Видел. Йерри приходил дружить, да разминулись. - Сказал, что к зиме ближе опять придет, и чтобы ты его не искал, все равно не найдешь. - Была бы нужда - нашел бы. Но да раз сам хочет - значит сам. Они пришли еще до зимы, и его дом наполнился живым дыханием, звуками голосов, запахами еды, вина и огня. Вместе с Эллери и их людьми пришли Соото с группой молодых Иртха - в зимнее обучение, Аэ с группой незнакомых людей и настороженный дортонионский уруг-ай - полузверь. Сказал, что изгой племени, пришел посмотреть, о чем это слухами земля полнится, а по дороге прибился к Иртха Соото. Гортхауэр мягко улыбнулся, спросил, что за слухи, и Аэ увидела, как он напрягся, услышав про Северные Земли, где всем найдется место под солнцем. Но потом словно бы принял какое-то решение и оттаял. Места в доме всем не хватило - когда пел-строил, не думал, что столько народу в гости нагрянет. А всем еще и хотелось остаться на зиму, так что пришлось в спешке достраиваться. Всем миром возвели общинный дом - из живых бревен, но тут уж ничего не поделаешь, будет надобность - следующим летом доведут до ума. В доме том было тесновато, зато у каждого было свое теплое местечко у печи. Оннэле и Аллуа набрали на болоте тростника, перемололи в мелкую крошку, замешали с каким-то клейким веществом и раскатали в большие плотные листы. Когда листы высохли, они наделали из остатков дерева тонких реек и сколотили ширмы, чтобы у всех было чуть-чуть своего пространства. Тростниковая бумага прямо звала взяться за перо или за кисть, и вскоре ширмы покрылись разными рисунками - птицами и цветами, туманными акварельными пейзажами, знаками и словами, каждый хотел изобразить на своей что-то удивительное и неповторимое, свое, и общинный дом запестрел смесью культур и языков. Гортхауэр, когда это увидел, долго смеялся, и было не очень понятно, его забавляет получившийся компот, или ему приятно видеть всех вместе, да еще и готовых вот так свою душу в это самое «вместе» вложить. Аэ рискнула спросить, но внятного ответа не получила. Это происходило вечерами, а днем арта-ири, равно смертные и бессмертные, сообща готовились к зимовке. Нужна была еда, нужны были дрова и целебные травы, нужно было утеплять дом. Гортхауэру было немного не по себе из-за того, сколько всего нужно было сделать: все-таки очень близко к зиме они нагрянули, опасно близко. Но никто без дела не сидел, а общая работа всех очень быстро перезнакомила и породнила, и даже хмурый и настороженный уруг-ай Рулук был замечен за громким смехом над чьей-то шуткой, пока они вместе тащили тяжелое бревно на дрова. А потом ударил мороз и пошел снег, и наступили дни сидеть дома и листать старые книги. Иртха хотели учиться, и Гортхауэр взялся помогать. Как-то незаметно к процессу подключился Рулук и люди Аэ с одной стороны, Эллери и Ирго с другой, и процесс, странный, сумбурный как смесь языков, пошел. Новым Иртха все давалось легче, чем их предшественникам, а может у Гортхауэра наработался навык их учить. Впрочем, навык тот приходилось совершенствовать и постоянно менять, и в этом была какая-то своя радость. Аэ выглядела словно бы еще моложе, чем год назад. Нет, седина никуда не делась, но тело будто налилось силой, а душа поняла, что не готова уходить. И она - такая - была прекрасна, а Гортхауэр поймал себя на том, что смотрит на нее и почему-то очень счастлив. Как тогда, после письма Рагхи. А еще эта спонтанная зимовка, объединившая их всех, таких разных, была большим и странным счастьем сама по себе. - Ты стал очень на него похож, - Наурэ сел у огня, - И не похож одновременно. Сегодня был их с Гортхауэром черед ночевать в настоящем доме – еще в начале зимы они решили, что у всех должна быть возможность оказаться в четырех стенах в относительном одиночестве хотя бы раз в какое-то время. Гортхауэр участвовал в этом вместе со всеми. Очень не хотелось отделять свою жизнь от их жизней, да и им нравилось. Гортхауэр протянул Наурэ глиняную кружку с подогретым вином и засмеялся. - Ты уж остановись на чем-нибудь одном. Похож или нет? Было легко, в разы, неизмеримо, легче, чем при последней их встрече, когда фаэрни пытался уломать Эллеро отстраивать Аст Ахэ. - Ты черпаешь радость в учительстве, в помощи другим. Но ты вместе с ними, не всемогущий, но равный. Не Учитель жизни, и даже не старший друг, просто ты что-то знаешь, а они нет, а потом - рраз, - и они тоже это знают. Я вижу в этом надежду. Потому и пришел, когда об Иртха услышал. - Ох уж рраз, - проворчал Гортхауэр. - Чтоб ты знал, сколько было этих рраз - и получите, обломитесь. - А то я не знаю? Я между прочим подольше твоего в профессии. Это неважно, а важно, что они могут жить без тебя. Как и мои без меня. Им труднее, много труднее с тобой, чем с Тано. Но им будет легче, если вдруг тебя не станет. Не будет новой Аст Ахэ, Гор. Будут люди, которые выживают вместе. Как этой зимой. Я не сумел хорошо объяснить, да? - Я тебя понимаю. Не знаю, соглашаюсь ли, но понимаю. - Знал ли он, что ты таким станешь? Может потому и спас... А может он и не умел вот так рассчитывать, - голос Наурэ стал тише, а речь медленней, словно он разговаривал сам с собой. И вдруг, глаза в глаза: - Ты скучаешь по нему, Гор? - Так ли тебе нужен ответ? - внезапно печально, очень тихо, словно боясь потревожить рану, свою ли, Наурэ ли? И вслед за маленькой тишиной - поток слов. Как жил после первой войны, как выживал после второй, как ждал, и как все не получалось быть вместе, и как умирал у Мелькора на руках, и как Мелькор у него на руках умирал, и какое это было ледяное, ядовитое "уходи", и как хотел ломать аир, и не смог, скрученный его последней волей. Об этом - почти кричал. А на лице Наурэ стыло что-то не очень понятное, но он молчал и слушал, а когда Гортхауэр окончательно выдохся, то сказал: - Любить тяжело. Но какие же мы все были идиоты. И он в первую очередь. И пришел черед Наурэ говорить. Как шли, спасаясь от Стаи, волокли на себе Айони. Как прощались, не зная, встретятся ли снова, как он потерял Айони, как искал и не нашел, как пришел к людям, лечить и учить, сам толком ничего не умея, и в первую очередь жить без Тано, без его поддержки, без знания, без единения с миром через его музыку. Как жил, пытался что-то делать, как не получалось - и тогда месяцами странствовал вдали от кого бы то ни было, и возвращение к неудачам было горше стократ. Ребенок славных родителей и теплого дома, не знавший трудностей и печалей. Все всегда удавалось ему легко, а что трудно, к тому можно было вернуться позже, а то и совета пойти спросить. Здесь трудности были настоящие, решения нужны были сразу, а спрашивать было некого. Наломал дров пока научился, наворотил всякого, до сих пор - а сколько лет прошло! - разбирал завалы. А первая удача, первая победа наделила такими крыльями, что казалось шагни неосторожно - от земли оторвешься. А когда понял, что его такого зауважали и полюбили - весь мир был готов обнять. Вернуться в Твердыню мучительно хотелось, отказался - как вырезал сердце. Боялся стать прежним, боялся за самостоятельность свою, купленную дорогой ценой, боялся не выдержать и снова полагаться не только на себя. Дурак был, ох дурак, не знал, что такое не пропадает, а Тано, похоже, ранил. - Любить трудно, Наурэ. А тебя он простил. Он нас всех простил - заранее, что бы мы ни натворили. Даже Соото, даже Морхэллена. А тебя, думаю, еще и понимал хорошо. Не грызи себя. - Это я позже понял, а когда увидел его крылья - сам себе пожелал ослепнуть. Я ему был нужен в Твердыне, и как друг, и как помощник, а я... Предатель. - Халлэ [спасибо], Наурэ, за то, что ты есть. За то, что ты такой какой ты есть. И он сказал бы тебе то же самое. - Халлэ, Гор. Да только как теперь узнаешь. - Может и узнаешь, - туманно сказал Гортхауэр, - Душа не ведает смерти. На том и разошлись по постелям, но спать Наурэ не удалось. Душа не ведает смерти. Это была какая-то пронзительная правда в том мире, каким они его знали, как учил их Тано. Гортхауэру сон был не нужен, но он все равно взял привычку несколько часов проводить в постели, вытянувшись под одеялом и давая себе волю думать о чем подумается. А думалось сегодня о странных словах, сорвавшихся с языка: о душе, которая не ведает смерти, о легендах, которые рассказывает своим людям Аэ, и об Иртха, которые Ждут. Сказал-то больше в утешение, думать не думал, что так прозвучит. А тем временем между Эллери что-то затевалось. Его в свои планы они пока не посвящали, но о чем-то постоянно шушукались, и самое странное, центром всего этого были Аэ и Соото, удивительно спевшиеся за время подготовки к зиме. Гортхауэра сжигало любопытство, но он сдерживал себя, - надо будет - скажут сами. А потом они начали пропадать в его мастерской днями и ночами. Ходили черные от усталости, с руками, перемазанными какой-то дрянью, в прожженной одежде, но такие пронзительно счастливые! В какой-то момент в тайне оказались замешаны все, кто хоть что-то да знал: люди, Эллери, Иртха и даже дортонионец Рулук, хотя казалось бы... Терпеть все это было трудно, ходить мимо, делая вид, что слеп и туп - еще трудней. Он утешался тем, что безжалостно драл по три шкуры с учеников, - те даже в отхожее место с книгами ходили. Сунулся было в мастерскую, но тут же в священном ужасе высунулся обратно, там было не пройти от всевозможного хлама, в колбах что-то жило, дышало, разве что еще не говорило, из инструментов были выстроены хэлгорские башни, и самое главное - и страшное, - во всем этом бардаке был какой-то необъяснимый порядок. Он с позором бежал, и только потом до него дошло, что что-то подобное очень давно, еще в Гэлломе он видел в мастерской Соото. А между тем миновал солнцеворот, от Рагхи прилетело послание, и он даже отпустил учеников по постелям на денечек, чтобы обдумать и написать ответ. И только закончил, как услышал нетерпеливый стук в дверь. За дверью оказалась Аэ, которая без лишних слов поволокла его за руку в мастерскую. Лицо и руки у нее, надо сказать, были на этот раз чистые. В мастерской была чистота и порядок, зря он зажмуривался на входе. Все инструменты на своих местах, колбы сверкают прозрачными боками. От неведомой цивилизации – ни следа. А на верстаке стояло нечто. Нечто было плоское, темное и блестящее. - Так, ну и объяснит мне кто-нибудь, что здесь происходит? - в душе было какое-то ощущение праздника, оставаться серьезным и чуточку ворчливым было очень трудно. - Ну вот, ты извини, тут был такой бардак, но мы кажется что-то изобрели, - смущенный Соото, не менее смущенная Аэ, все остальные тщательно прячут улыбки. - И что же это? - Потрогай, - Аэ кивнула ему на нечто. Он осторожно провел пальцами по гладкому боку, и мастерскую наполнила музыка. Он обвел их всех очень странным взглядом. Это была музыка его дома, но в ней звучали еще не воплощенные темы, которые он только начал обдумывать, потому что еще осенью понял, что дому предстояло стать городом. - Ты думаешь построить здесь город, - сказала Аэ, и сама погладила нечто. Музыка изменилась, теперь в ней были нетерпеливая радость свершения, тихая гордость и бесконечная усталость. - А ты изобрела что-то и оно работает. Не хочешь ли ты сказать, что вы воплотили в этой стекляшке узы Твердыни? - Не знаю. Мы еще сами не очень понимаем. Нам нужно провести еще не один эксперимент, но очень хотелось похвастаться. Соото протянул ему молоток. Гортхауэр приподнял бровь, но молоток взял. Все отступили назад на шаг. - Разбей. Он размахнулся. Он ожидал, что брызнет во все стороны стеклянная крошка, но нечто, мягко хрустнув, развалилось на крупные бесформенные куски. Они все подобрали по осколку. И чуть не оглохли, столько разных тем вдруг зазвучало вокруг. - Это тээссэ-лиэн [песнь времени]. Они слышат нашу музыку, - Соото захлебывался мыслью. – И когда-то в прошлом были единым целым. Если бы мы могли двигаться во времени по своей воле, они и оставались бы единым целым, продолжали бы звучать вместе, но и мы бы были другими, были бы всегда вместе, неважно как далеко друг от друга. Я пытался уловить этот принцип очень долго, и ничего не получалось. - А сейчас получилось! - Гортхауэр безудержно улыбался. - Получилось же, Мастер! - Нет, ты не понимаешь, без Аэ я бы не смог. Я Мастер Пространства, это она Мастер Времени. Но Время без Пространства не имеет смысла, а Пространство без Времени не существует... Я плохо объясняю, у меня пока нет языка, чтобы это хорошо выразить. Знаешь, у Морхэллена наверное получилось бы лучше... Не знаю, как сказать, - он затих, только руки двигались нервно, словно он не знал, куда их деть. -Значит, ты все-таки нашел свой Путь, Соото... - теперь все так стройно укладывалось в его голове. Как Аэ шагнула назад, не захотев уйти за грань, как Тано не сказал Соото, что Путь его избран. Как бесконечно потерян был Соото без Аэ, как хотел восполнить эту пустоту внутри себя, и не мог, не знал - чем. - Да, я теперь знаю, думаю Мелькор не знал тогда, никто из нас не знал, а Морхэллен не знает и до сих пор. - Морхэллен? - Ты думал я не замечал? - Простишь дурака? - Да что с тебя взять-то... Я хотел у него учиться, мне казалось он впереди на похожем пути, мне казалось он сможет мне помочь. - Он не впереди... - тихо и осторожно. - Да знаю я, когда он сдал нас всех Валинору - я понял, пока еще мог что-то понимать. А потом, ты сам знаешь, что было потом. - У вас были очень похожие дороги. Но его дорога привела его в Валинор, а твоя тебя - к пониманию. - Нет, Гор, просто с ним не было его Времени. И тебя. Сказал, как хлестнул. Вряд ли имел это в виду, вряд ли вообще понимал, что говорит, но попал ровно в точку. Гортхауэр вздрогнул, по лицу прошла волна боли. - Я идиот, прости меня, прости! - Ну что ты, Соото, ты не идиот, ты прав во всем. Меня действительно не было рядом с Морхэлленом. До - он был мне безразличен. А после, после я его ненавидел. - И никто из нас не имеет права тебя в этом обвинить, - шагнула вперед Аллуа. - Потому что все мы были там, и никого из нас не было с Морхэлленом. Как никого из нас не было и с Соото. - Ллуа, если я правильно понимаю, о чем ты, я сейчас от стыда сгорю, я был такой свиньей. Прости меня, пожалуйста, - Соото нагнул голову, и Ллуа не замедлила щелкнуть его по носу. - Мы в расчете. Ты был чем был, я была чем была, по крайней мере никто из нас друг другу не врал. - Гор, я хочу найти Морхэллена, - ширма между их альковами раздвинута, Гортхауэр лежит на кровати, Соото сидит на своей и стягивает с ног мокрые шерстяные носки - весь день сегодня охотился, приволок добычи на ужин всей большой и разношерстной семье. - И как ты собираешься это сделать? В Валинор не пущу, - Гортхауэр садится и откладывает в сторону книгу, которую читал. - Да я и не поеду. По крайней мере во плоти. - Мне кажется, у тебя есть план, так что продолжай. - Я сделаю эйа-лиэн, такой же как тот, что дома оставил. Песнь Пространства. Только видно в нем будет дальше. Вместе с Аэ мы, наверное, сможем, я, кажется, знаю, как. - Ну увидишь ты, а дальше что, у него же нет тээссэ-лиэн, чтобы ты что-то мог ему сказать. - Видишь ли, если он и правда такой же, как и я, я может быть смогу с ним говорить, когда в эйа-лиэн увижу. - Нет. - Почему? Объясни! - Говорить ты с ним не будешь. Либо уходи и живи от нас отдельно и забудь про нас. - Я понял, ты войны боишься... Твоя правда, если они придут сейчас - у нас мало шансов. - Я боюсь потерять все, что построил. А еще я боюсь потерять тебя. Я не могу тебе запретить играть с огнем, я не Мелькор и на его место не претендую, но ты должен думать о тех, с кем рядом живешь. Они доверяют тебе, ты им нужен, и ты не имеешь права рисковать их жизнями. - Но ведь если получится, у нас будет могучий союзник. - А если не получится, мы все отправимся вслед за Мелькором. Мысль привлекательная, но не проще ли организовать групповое самоубийство и не мучаться? - Понял. У тебя есть идеи получше? - Не говори с ним. Попробуй выманить его в Эндорэ. Без слов. Без соприкосновения мыслей, без музыки даже. Удастся, значит и дальнейший разговор будет иметь смысл, не удастся - пусть гадает, ему из прошлого привет прилетел, или правда кто-то связаться пытался. А если и вынесет это на суд Валар, то пусть они будут знать не так много. - А еще говорил на место Мелькора не метишь. Это ж почти план! - Плохо ты Мелькора знаешь. Он как раз пошел бы говорить, если б думал, что это нужно. Один, пешком, чтобы если что - там и остаться. Самому, без всех. Правильно Наурэ говорит - любовь - сложная штука. - Я... прости, Гор. - За что? Я знаю его не лучше. Он не давал нам знать себя, а мы и не настаивали. Достаточно было, что он знает нас. - Ты изменился. - Мы все изменились. - Ты поможешь мне с Морхэлленом? - Когда - если - он придет сюда. До того – не хочу рисковать. - Понял. И, Гор, я уйду подальше от нас прежде чем начну что-то делать. - Халлэ, Соото. И халлэ за это 'нас' тоже. Остаток зимы Аэ и Соото провели в мастерской, доводя до ума тээссэ-лиэн. Гортхауэр старался им не мешать, но у него нестерпимо чесались руки сделать свой. Этот камень будет прозрачно-голубым, а когда Гортхауэр осторожно стукнет по нему маленьким ювелирным молоточком, он развалится ровно на две части. Он представлял, как отшлифует эти две половины, и вправит одну в широкий кожаный браслет, на котором будут цветы и ночные травы, кое-где подчеркнутые серебряными и чернеными вставками. А другую он шлифовать не будет, оставит как есть. Он сошьет для нее маленький чехол из мягкой замши, вышьет на нем одно единственное крошечное соцветие гэллаис и будет носить на шее, не снимая и никому не показывая. Он сам отнесет браслет Рагхе, не доверит никому. Передаст с рук на руки, научит пользоваться. Они будут подстраиваться друг под друга, учиться слышать друг друга и говорить друг с другом. Это будет почти осанве [мысленная речь], но одновременно глубже и проще. Это будет первое осанве с Иртха. У них непременно получится, не может не получиться. - Ты не влюбился ли часом? - Аэ подошла сзади, положила ему локти на плечи, а подбородок на макушку. - Что? - Ничего, сидишь, голову на ладонь положил, глаза туманные, улыбаешься чему-то. Он засмеялся. - Подарок Рагхе придумываю. - Ты думаешь, с ней получится? - Думаю да. Думаю, что может не сразу и не так очевидно, как у нас самих. Думаю также, что тебе очень жжется попробовать. - Кто бы говорил, мечтатель. Мы с Соото закончили эйа-лиэн. Я тебе помогу твой тээссэ сделать. И он понял, что камень под молотком распадется на три части. Совершенно случайно. Третью он вставит в черненое серебро в виде крыльев. Крылатое сердце, нужно сделать так чтобы оно мерцало в такт сердцебиению Аэ. Влюбился, а? Ну что ж, может и влюбился. Только... как объяснить, что любовь — это такое бесконечное пространство со всевозможными переливами цвета и музыки, и слово 'влюбился' не характеризует в нем даже точку. И одновременно обозначает все это пространство. Да и стоит ли объяснять? - Ты все мои слова обдумываешь, - они смешивают загадочные вещества, пульсирующие в их руках, ощущение пространства и времени течет и плавится, музыка мира иногда играет задом наперед, и он не совсем понимает, как все это работает, но Аэ выглядит, будто знает, что делает. - Перестань, это шутка была такая неуклюжая. - В каждой шутке есть доля шутки. А все остальное - правда, - сказал, как гвоздь забил. - Пой теперь. Про Рагху, про себя, про время, - Аэ предпочла не отвечать, - Сейчас споешь, и там внутри останется часть твоей мысли. Легче в любви объясняться будет. Пой, кому говорю! - Да иди ты знаешь куда со своей любовью, - вот и объяснил про континуум, ага. Он запел только чтобы этот момент замять. Без слов, не открывая рта, про Рагху и про Аэ, про время, про пространство, про то как мучительно ждать писем и встреч. Про то, сколько всего хочется сказать и спросить. А когда замолк, в реторте лежал полупрозрачный камень, меняя цвета, от нежно-голубого до иссиня-черного. Гортхауэр протянул руку и коснулся новорожденного тээссэ-лиэн, ритм смены цветов изменился, камень был теплым и каким-то почти мягким на ощупь. А стоило взять его в ладони, как сам развалился на три округлые части, никакого молотка не понадобилось, да и шлифовать было нечего. - Вот это работа мастера! - в ее словах проскользнула ехидца. - У Соото все топорней. - Зато работает. А я так и не понял, как нам это удалось. - Ой уж. - Вот тебе и "ой уж". Между прочим, это тебе, - он протянул ей один из камней. - Только я еще хочу оправу сделать. Теперь вот сама думай, влюбился я или нет, и если да - то в кого. - Чувства юмора у тебя нет, - внезапно рявкнула Аэ, вышло громко, он, сам того не желая, зажмурился, и мгновением позже ощутил теплое прикосновение ее губ. А когда открыл глаза, ее уже не было рядом, только дверь хлопнула. Почему-то хотелось спросить, целовала ли она вот так Соото. И еще много всего другого, он плюнул и пошел делать оправы для камней. На душе, впрочем, было как-то легко и весело. Крылатое сердце заняло у него одну ночь. Делал, а руки были словно невесомые, и не было так, чтобы инструмент соскользнул и пришлось исправлять. Делал, а внутри звенело что-то как натянутая до упора струна. Делал, как когда-то клинок с двумя переплетшимися змеями. Сам себе удивился, когда это воспоминание в голову пришло. А когда закончил и вышел из мастерской на рассвете, свалился возле очага в доме и проспал больше суток. В первый раз с ним такое случилось, чтобы не от ран, не от боли, а вот так, по завершению работы. И никто не посмел его трогать, только - заходили поддерживать огонь, да кто-то оставил на теплых камнях котелок с душистым травяным отваром, который Гортхауэр, проснувшись, не замедлил выхлебать мало не целиком. Крылатое сердце в ладонях Аэ билось синим огнем. Гортхауэр прикоснулся к своему осколку, и на Аэ свалилась вся музыка мира, ей показалось, что она вот-вот оглохнет, а Гортхауэр каким-то образом очутился совсем рядом, готовый ее подхватить, если что. Не понадобилось, не прикоснулся, но стоял так близко, что она чувствовала его тепло. - Ты так слышишь? - К этому привыкаешь. Перестаешь обращать внимание на мелочи. Ты когда летней ночью окна открываешь, за ними же нет тишины. А ты можешь и спать, и книгу читать, и творить. Верно? - И сколько у тебя заняло привыкнуть? - Я с... м-м, ну да, с детства с этим, с рождения, я по-другому не могу. Сейчас убрать все это - места себе находить не буду, буду думать, что умер. - Трудно, - она убрала руку с камня. - Трудно. Мне тебя тоже слишком много слышно. У тебя чесалось ухо, и ты никак не можешь выбрать между двумя объяснениями связи между временем и пространством. А еще ты со вчера не ела, и скоро свалишься с ног от усталости. А посему - ужин и в постель. - И ты не мог промолчать ни про один из этих пунктов. - Ну почему, кое про что я промолчал. А вот щас не промолчу - не переживай ты так. - Потому что пространство, а не точка? - И потому что все все равно будет так как будет. Понимаешь? Прекрати есть себя поедом! - Прекратила. - Угу, как же. Гортхауэр посмотрел на нее и расхохотался. За руку повел в дом, кормить и укладывать спать. Сидел у ее постели с лютней, перебирал струны, пока не удостоверился, что она уснула. Случалось ли это с тобой, Мелькор? Чтобы вот так, чтобы твое сердце было полноводней весенней реки, а поступь легче ночного ветра? Чтобы свершение превращалось в счастье просто потому что оно - для кого-то? Что ты делал с этим? Позволил ли себе просто – быть? Просто – чувствовать? Что-то подсказывало Гортхауэру, что нет, но какое это имело значение. А потом он встал и ушел делать браслет для Рагхи. И руки его были ничуть не менее невесомы. Работа спорилась, расцветали серебром ночные травы на темной коже, а тээссэ-лиэн вспыхивал синим огнем как далекая звезда. Потому что не точка, а пространство. К весне Эллери нетерпеливо засобирались по домам, беспокоились о своих людях, да и просто хотелось дома побывать. Уносили с собой тээссэ-лиэн, оправленные во что у кого душа лежала. Не увидев их достаточно - не отличишь от простых украшений. Ирго ушел со своими Иртха едва потеплело, не дождались даже пока дороги высохнут - хотелось начать применять знания на пользу племени. Гортхауэр все-таки отдал ему браслет для Рагхи и теперь предчувствовал, как начнет не находить себе места к началу лета и ждать, пока Рагха соберется исследовать подарок. Аэ и Соото задержались, чтобы завершить работу, а потом Соото начал вдумчиво готовиться к дороге. Аэ разрывалась между ним и домом, и в конечном счете дом пересилил, там ее ждали люди, там она была нужнее. Соото внял ее объяснениям, и отпустил с улыбкой и шуточками, что там под этой улыбкой происходило, понятно, - никто не знал, но Гортхауэр все равно смотрел на это прощание с изумлением, не мог поверить, что это тот же самый Соото, который досаждал Аллуа в Гэлломе. Ты не узнал бы нас, Мелькор! Сам он провожал Аэ со спокойным и светлым сердцем. И видел - слышал - ее легкую безмятежность. Теперь они всегда смогут связаться, буде возникнет нужда или желание. Рулук остался с Гортхауэром - учиться дальше. С ним не было просто. Взлеты, озарения одномоментно превращались в падения. Иногда дортонионец не мог вспомнить, о чем говорили накануне, а иногда цитировал наизусть книги прочитанные осенью. Иногда что-то схватывал на лету, а иногда простейшие вещи никак не могли уложиться в голове. Гортхауэр, когда оставался в одиночестве - готов был взвыть и сам себя покусать за то, что никогда уруг-аями не занимался, потому что понимал - в Рулуке говорит непривычка учиться абстрактному, закрепленная многими поколениями не читавшими книг. Как же он вместо того, чтобы вытащить их из этой трясины, заклеймил их зверьем и учил Черных на них охотиться? Будучи сам в долгу у Рагхи и ее племени. Ну не кретин? А Тано что ж молчал? Впрочем, Гортхауэр сомневался, что стал бы тогда его слушать, если бы он не молчал. Не слушал же про Морхэллена. Но прогресс был, очень медленный, трудный, но был. И каждое озарение дарило Гортхауэру те самые крылья, о которых говорил Наурэ. Так прошла весна. А там и половина лета. За это время прилетел вызов от Наурэ, теплый как летний вечер, а потом от Оннэле. И еще, и еще. Принимать эти вызовы так, чтобы не оглушить их и не оглохнуть самому, было очень трудно, не спасало даже аванирэ, потому что строго говоря не было вот это вот настоящим осанве. Стихийней, мощнее, непредсказуемей. Как будто пальцы в чужую душу сунул, и чувствуешь, как она вибрирует. Но они учились смещать акценты, дисциплинированней чувствовать и думать, чтобы передавать то, что хочешь, а не то, что вчера пчела укусила за ногу, и нога теперь не влезает в сапог. Конечно, все эти вещи тоже всплывали, и они вместе смеялись над тем, что собеседник не может перестать думать о том, что пора бы голову вымыть, а то скоро на люди показаться будет стыдно, да и окрестные птицы поглядывают на нее как на потенциальное гнездовье. В какой-то момент им всем начало казаться, что именно такие мелочи лучше всего сближают, и делают рассказы красочней и полней. А Аллуа прозвали Гнездом, просто чтобы увековечить открытие. Каким-то образом через несколько недель прозвание просочилось в народ и Аллуа не знала, как от него отделаться, а кто-то из местных еще и сказал как припечатал, что птенцы, выглядывающие из ее копны, очень пойдут ее образу. И это было последней каплей, Огненная Дева рявкнула в ответ, что еще одно слово, и это будут птенцы грифа, а кормить она их будет плотью вот таких шутников. Шуточки, впрочем, не прекратились. Отозвалась Аэ. Она была занята формулировкой пространства-времени, ей не хватало слов, и она начала разрабатывать систему символов, в которых бы не было противоречий, и, естественно, закопалась. Сказала, что приедет зимой советоваться. Была окачена теплом, и обрадовалась этому теплу как ребенок. А у него появилась причина ждать зимы. И только Рагха никак не появлялась. Сначала Гортхауэр решил, что старая Иртха просто никак не найдет времени играть со стекляшкой, потом заволновался. К концу лета извелся совсем и велел Рулуку собираться в дорогу. Вызвал Аэ, поделился планами: мы туда и обратно, если опоздаем, то ненадолго. Придешь раньше - располагайся, будь дома, и ни о чем не переживай. Вызвал Соото, тот был почти готов привести в исполнение свой план. У него заняло много времени вернуться домой и сейчас он проверял последние детали. - На мне попробуй сначала. Хоть посмотрим, как это выглядит. Пришло молчаливое согласие. Гортхауэр снял руки с общего тээссэ-лиэн и только тогда ощутил слабое биение под рубашкой. Руки в миг затряслись, он дернул с шеи шнурок, с трудом распутал завязки чехла. Дрожащими пальцами вытащил свой осколок, чуть не выронил, ругнулся. Тут же ругнулся еще раз. Тоже мне приветствие вышло: здравствуйте, мать вашу. Ой, вашу мать. Осознал весь этот сумбур только когда почувствовал из камня что-то, очень похожее на теплый смех. Засмеялся сам, и понял, что не понимает, с кем говорит. Удержался от ругательства, но от вопроса удержаться не смог. Они плоховато еще умели вот так разговаривать. В ответ прилетело очень похожее: а ты кто? Не ответил. И почувствовал, что к разговору присоединилась Аэ. Как... - нет, нельзя сейчас. А, вот как. Я - Артгор. И поднять аванирэ. Услышать, как Аэ замолкает. Тепло ей кивнуть. Ты – элда [эльф]! - пришло из ниоткуда. Согласился. Элда Артгор. Вырос среди людей. Вспомнить этих людей - и вспомнилась Аэ, и ее поселение. Ответная улыбка от нее, так держать, сыночек. Это лучше чем... стоп, нельзя! Как же так получилось, вернется Гэле - голову оторву. Молчаливое согласие от Аэ. Кто Гэле? Друг - и ощутить это, вот так, как теплое прикосновение. Друг. Гэле. Вернется - голову оторву. Снова смех. По ниточке этого смеха туда, к собеседнику. А там аванирэ, настоящее, хорошо поставленное валинорское аванирэ. Почтительно отступить назад, не коснувшись, еще не хватало лезть в чужую душу. Значит эльф, а теперь облегченно выдохнуть. Значит не враг. Услышать на том конце ответное облегчение. Осторожно спросить про камень, услышать тему ночных трав и цветов, серебряных и черненых на темной коже, тень восхищения тонкой работой, радостное удивление свойствам камня. Что это? Подарок другу, и осторожно - как он попал к тебе? У ирхи [орка] отобрал. Давно ты видел своего друга? Беспокойство тут очень к месту. Ирхи что? Из плена сбежал, задушил двух стражников и сбежал. Досада. Хотелось бы с тем ирхи побеседовать по душам. Аэ держится очень спокойно. Держись, мать, все будет хорошо. Услышать волну поддержки от незнакомого эльфа, и предложение встретиться, чтобы забрать игрушку. Память ведь о друге-то. Договорились о месте. От Аэ пришло подтверждение. На том и расстались. Когда опустил камень обратно в чехол, заметил, что рубаха вся промокла от пота, а брови застыли сведенными к переносице. Как сказать Аэ, чтобы была осторожней? Догадался ли Ирго убраться с места происшествия как можно скорее, не пытаясь добыть камень обратно? Кто этот эльф, так и не потрудившийся представиться? Вопросов было много, ответов - не очень, и Гортхауэр тихо сгорал от злости, нетерпения и невозможности мгновенно оказаться то ли с Аэ, то ли с Ирго, то ли с безымянным эльфом. Они с Рулуком двинулись в путь на рассвете. Гортхауэр подгонял спутника, но Рулук и не особенно отставал. По пути Гортхауэр как мог продолжал уроки. С Аэ они не сговариваясь встретились на полпути к указанному месту. Обнимал ее как в последний раз в жизни, а когда она поцеловала его, чуть не расплакался. В душе было тоскливо - ну за что нам сейчас вот это, ведь только начали оживать. - Будут стучать - не отвечай. Она смерила его ироничным взглядом из-под приподнятых бровей. Во взгляде явственно без всяких камней читалось: "Ты сам дурак, или меня за дуру держишь?" - Прости. Она засмеялась. - Переволновался, да? - Ну как тебе сказать. - Как есть, так и сказать. Я тоже, очень было тяжело не быть в состоянии поговорить по-настоящему. Но как ты сыграл-то, как сыграл! Не думаю, что мне бы так удалось! И вот тогда стало по-настоящему горячо в груди. Шли, держались за руки как дети. Шли-шли и пришли. А там, на месте никого не оказалось. Не сговариваясь, взялись за камни, но и там никого не было. - Как думаешь, засада? Он закрыл глаза и провел рукой по мечу-силе, с которым не расставался в странствиях. Лес звучал осенью, листвой и плодами, ожиданием холодов, сна и звездного неба. Но на мили вокруг не было ни эльфа, ни человека. Ни ирхи. Сперва они решили, что их таинственный собеседник опаздывает. Прождали до конца месяца, никто так и не появился. Стали потихоньку подумывать об обратной дороге, и где искать Ирго, если искать. Камни решили утопить в море - пусть туда стучит, если охота. Двинулись к морю, и за одно по направлению к Иртха. И вот тогда их нагнал вызов. Гортхауэр сжал плечо Аэ и коснулся своего камня. На удивление им обоим, это был Соото. - Где ты, Гор? Он ответил, а Соото принялся ржать аки конь. Смеялся, пока на глазах слезы не выступили. Слезы эти Гортхауэр почувствовал, как свои собственные. В потоке сознания Аэ нарисовалось некоторое ироничное понимание, которое Гортхауэр не смог до конца расшифровать. - Ой не могу, ой держите меня семеро, - заливался Соото. - Гор, ты, кажется, все-таки дурак, - вдруг поддержала Соото Аэ и тоже расхохоталась. - Так, кто-нибудь мне что-нибудь объяснит? - Ой, я щас умру, и ты будешь виноват, фаэрни. Ой Гэле вернется - голову оторву. Отрывай уж, заслужил. И тут до Гортхауэра запоздало дошло. - Аэ? - Что ты на меня так смотришь, - превозмогая смех, - я тут такая же жертва, как и ты. И они смеялись уже все вместе. - Ирго у Рагхи, а у нее тяжело болела одна из старших матерей, ей было не до тебя. Вот я и подумал, что смогу на тебе все опробовать, как ты и просил. А как ты Аэ обнимал, когда вы встретились, я думал от ревности сгорю совсем дотла, как Феанаро. Как думаешь, Гор, готов я к Морхэллену? - Если я сейчас разговариваю с Соото, а не самим Морхэлленом, не с Галадриэль, Манве или Унголиант, то думаю готов. Только идти на такой открытый контакт все равно не надо. Звать - зови, а на глаза не показывайся, даже эльфом. Понятно выражаюсь? - Да знаю я, - и Соото открылся до самой душевной изнанки. - Видишь. Гортхауэр задохнулся какой-то щемящей нежностью и открылся сам. Ты мне нужен, т'айро [брат], будь пожалуйста осторожен. На том и попрощались. - Идем, - и прикусил себе язык, чтобы не сболтнуть чего-нибудь, о чем будет потом жалеть. Аэ приподняла бровь, а потом молча взяла его за руку, да так и забыла отпустить. Кто коснется рук - коснется души. Рагха была в бегах. Болезнь распространилась, никакие средства не помогали, и она уже совсем не знала, что делать. Так что Гортхауэр и Аэ как были с дороги, так и пошли работать, оставив отсыпаться беднягу Рулука, совсем выбившегося из сил. Болезнь была противная, липла только к женщинам, и протекала почти бессимптомно первые несколько недель, а потом в одночасье валила с ног. Гортхауэр дни и ночи проводил переходя от одной койки к другой, старался следить, чтобы никто больше не подхватил заразу, и вскоре, постепенно и трудно, но дела пошли в гору. Тогда Рагха позволила себе приостановиться, и провести вечер у костра с Аэ и Гортхауэром, делясь новостями. Идея была хорошая, но вот воплощение подкачало - и Иртха, и файа [Смертная] заснули где сидели, не успев допить кружку вина. А Гортхауэр, усмехаясь про себя, накидал на них сверху шкур и одеял, да так и просидел всю ночь, слушая их дыхание и вороша угли в костре. Так из него выходила безумная гонка последних недель, и лето, полное переживаний. Ирго, как и положено в поселении, пришел поздороваться, принес пирог с зайчатиной и брусникой, рассказал в двух словах про путешествие, сказал, что Рагха носит браслет не снимая. Гортхауэр удивился про себя, что не заметил. Впрочем, потом прислушался и решил, что был слишком занят, чтобы на такие мелочи обращать внимание. Самое интересно началось, когда Рагха отоспалась достаточно, чтобы стать обратно ироничной собой. Оказалось, Ирго ей даже не сказал про свойства камня. Либо забыл, либо не посчитал нужным добавлять к ее ноше. Сказал - подарок Гортхауэра. Она удивилась сначала, а потом за повседневной суетой и забыла. Носила с удовольствием, узор нравился, напоминал о х'артане и об Йерри, и о долине в яблоневом цвету. Много чего напоминал. - Я когда-нибудь тебе что-нибудь бесполезное приносил? - Было бы бесполезным - выкинула бы сразу. - А могла бы позвать, пришел бы раньше, две головы всяко лучше чем одна! Ох Ирго, дерьмец, встречу - голову откушу. - Полно тебе. Дитятко замоталось, само поди себя без зубов грызет. Лучше пробовать давай. И они попробовали. И попробовали еще, и еще, потому что Гортхауэр отказывался верить в поражение. Глухо. Камни молчали. Он нашел Ирго, не сразу, что было странно в небольшом-то поселении - и слово за слово, задавая наводящие вопросы и постоянно упираясь в тупики, вытянул из него что произошло. Для Иртха тээссэ-лиэн не работали. Даже когда Ирго непосредственно участвовал в их создании, ничего не слышал. Каким-то образом ему удалось это скрыть от Эллери - (ох, попадитесь вы мне! - подумал Гортхауэр. - Только все оживать начали, как взяли и поделились на достойных и недостойных опять. Откуда в них это, Мелькор? Или заметили и поленились решать? Еще лучше!). И потому, предвидя разочарование, он ничего Рагхе не сказал. Потому и увел своих так рано, и сам ушел - не мог вынести поражения. - А мне, мне ты почему не сказал? - А что бы ты мог сделать? Ты и так тянешь нас вверх на своей собственной силе. Тратишь на нас время, а теперь еще и это. - Идиот. Мозгов у тебя нет, - Гортхауэр сжал кулаки. - Нет, - легко согласился Ирго. - И крыльев за тобой лететь - тоже нет. И поник, словно внезапно постарел. - Молчи, печаль, Аст Ахэ развалилась потому что все думали вот так как ты. Каждое живое существо имеет свои пути познания, мы только-только начали нащупывать их для Иртха, потому что были слишком заняты собой и своим вот этим "Тано, наши жалкие проблемы твоего внимания не стоят". Все и каждый достойны того, чтобы их проблемы решались всем обществом, иначе для чего такое общество нужно? Об этом ты подумал? А еще задумайся над тем, что свою проблему, которую можно было решить прошлой зимой, ты переложил на Рагху, а у нее и так лето не задалось из-за этой болотной лихорадки. А Йерри в очереди на огрести - тоже мне мудрые учителя, дольше меня в профессии, вот я идиот - поверил! На том и разошлись - каждый - обдумывать свое. - Как не работает? - по лицу Аэ пронеслась сложная последовательность эмоций. - Все должно работать, они же так же как и мы в этом мире живут! Ты еще скажи, что на них смена сезонов не работает, или может у них кровь зеленая! - Веришь, некоторые элдар с тобой бы согласились. Про кровь зеленую я имею в виду, - усмехнулся он. - Ты мне лучше скажи, как вы умудрились прошляпить Ирго? - Потому что мы его слышали! Тут настала очередь Гортхауэра удивляться. - Как слышали? Я не слышу ни его, ни Рагху. - Вот так и слышали, чуть помутнее, чем друг друга, и все же. А ты думал мы задвинули его в темный угол, от проблемы избавились? Ты за кого нас принимаешь? - За тех, кем мы были до Войны Гнева, - виновато сказал он. - если тебе полегчает, можешь меня стукнуть. - И стукну, - она щелкнула его в лоб, как Ллуа Соото. - Тебе надо учиться доверять нам, Гор. И себе доверять. Иначе ничего работать не будет. Вместе они достучались до Соото, тот отозвался осторожно и неохотно, видно побаивался услышать кого-то не того. Соото задумался так надолго, что они успели решить, что связь оборвалась. Наконец тихо и честно пожал плечами. Я буду думать об этом, Гор, мы найдем решение. Халлэ, Соото. Что Морхэллен? Пока только слегка беспокоен, от Соото пришла тема мысли, серебристой рыбкой трепещущей на грани сознания. Кажется, видишь ее там, в темной глубине, краем глаза, а стоит посмотреть прямо - и она ускользает, и только круги по воде. Гортхауэр вдруг ощутил какое нетерпеливое раздражение вызывала бы эта рыбка у сдержанного, организованного Морхэллена. Соото расхохотался - россыпь серебряных бубенцов и послал эхо этого самого раздражения. - Ты кажется лучше знаешь его, чем готов признаться! - Это твое было или его? Его, и самого Соото, в разное время, по разным поводам, но такое похожее беспокойное чувство, от неполноты, незавершенности мысли, невозможности понять и измерить. Морхэллен - разум мира, Ортхэннер - сердце мира. Двое - одно. Гортхауэр вдруг понял, что ему не хватает брата. Вот этого вот непохожего, темного, ледяного как подземная река, воплотившего в себе все, чем Гортхауэр не был, но брата. Все еще будет, Гор. Все еще будет. Вот такой Соото. Гордый Соото, желавший стать во всем не слабее, чем Тано. Теплый Соото, переживший моря боли и реки бессилия и научившийся ценить, что имеет, потому что слишком много терял. Станет ли Морхэллен таким? - Гор, мы тебе не мешаем? Надо же, ушел в себя в середине разговора. Угу и не вернулся. Он засмеялся, просто так - ничему конкретному. - Гор, ты нам нужен. Вы мне тоже. Очень, очень нужны. Будьте, пожалуйста, всегда! Соото вызывал их еще раз несколькими днями позже, был взволнован, почти испуган и бесконечно растерян: Морхэллен с позволения Валар покинул Валинор. Вместе с четырьмя другими Майя, но это не имело значения. Оставь это дело мне, - от Гортхауэра пришла волна успокоительной уверенности. - Он мой брат. Между тем дела с Иртха и тээссе-лиэн никак не ладились, и Аэ с Соото сломали себе головы над тем, что же пошло не так. Задача осложнялась тем, что Аэ прекрасно слышала и Ирго, и Рагху, и никак не могла понять, почему Гортхауэр жалуется на оглушающую тишину. Соото выразил мысль, что Гортхауэр может существовать в несколько иной теме, будучи чуть меньше плоть от плоти мира, чем они сами и Иртха. Посоветовал попробовать жить как Иртха, есть то же, что и они, спать в то же время, что и они, да по-настоящему, через не хочу, делать их дела. Рагхе идея понравилась, и теперь каждый вечер она старалась удивить Гортхауэра новой стороной их телесного существования. В виде еды и разного рода предметов телесного комфорта вроде носков из козьей шерсти и льняной рубахи, десятка разных способов приготовить мясо, сыр и хлеб, и пенной выпивки из козьего молока. Когда последнее свалило Гортхауэра с похмельем в не перечесть какой раз, Рагха поднесла ему чашку черничного киселя на меду и предложила пробовать снова. И Гортхауэр, жестоко страдающий от невозможности двинуться без тошноты, внезапно ее услышал, словно стена рухнула: водопадом звуков, запахов, каких-то неназванных ощущений и бесконечного тепла, сильного и опасного как лесной пожар, в который хочется смотреть вечно. Он попытался отозваться, и его тут же скрутило и принялось выворачивать, сначала киселем, а потом и желчью. Рагха поила его родниковой водой, травяными отварами и гладила по спине, пока его тело наконец не успокоилось. И тогда Гортхауэр потребовал повторения пытки. И снова его завертело в водовороте незнакомых чувств и мыслей, и снова он был не способен ни шевельнуться, ни ответить. Что чувствовала Рагха - он не знал, но она довольно быстро прервала связь, сославшись на усталость. И выглядела вполне соответствующе. Так, словно опять не спала больше недели. Он не решился спросить, он просто помог ей добраться до постели и укрыл меховым одеялом, и просидел у изголовья всю ночь, все вспоминая бешеный напор чужой реальности, находя его жутковато притягательным как весенняя буря, как неудержимый шторм с легкостью ломающий вековые деревья. Вот это - это ваша песнь, вы вот так горите, вы, бессмертные, каждый день умираете, опаленные собственным внутренним пламенем. Какое же это Искажение? Изменение - вполне может быть, но нельзя вот так изменить и фаэ, и эрдэ. Так можно - только измениться. Защищаясь - или защищая. Вот из какого огня Рагха отковала себе крылья, вот почему, если уметь видеть, они светятся багровым как бичи Ллах-айни. С чем же вы все время сражаетесь? А я слышала музыку мира. И она была для меня прекрасна и непостижима, и было в ней что-то, словно бы давно забытое и бесконечно родное. Почти как присутствие Мелхара за спиной, такая же горькая щемящая красота, будто полет в душистом тепле летней ночи. Будто смех ветра в сухих травах. Таким Мелхар был до Гэлломе: чуть-чуть горечи в безудержном счастье. Таким наверное и хотел бы быть после, но придавила жуткая эта неожиданная, не заслуженная потеря. Оковы ненависти не разбить. Не свою ли ненависть ты имел в виду, Мелхар, Мелькор? Не могу и не стану осуждать тебя за нее, слишком огромна боль, ее породившая, но не потому ли не закрывались твои раны, что ты, не умеющий ненавидеть, ненавидел. И прежде всего - себя, что не сумел предвидеть, не успел разглядеть в чужих видениях, и не придумал как защитить? Не потому ли позволил увести себя за грань, чтобы больше - не ненавидеть? Или чтобы не навредить Арте, когда ненависть окончательно станет сильнее тебя? Сколько всего хочется спросить. Почему поняла это только сейчас, когда уже поздно? - Рагха, Рагха, - как только она открыла глаза. - Рагха, я понял. - Что ты понял, - она запускает пальцы в его встрепанные волосы. - Ты так и сидел здесь всю ночь? - Да, нет, это неважно. Рагха, вы, Иртха - Стража Арты. Вы постоянно с чем-то бьетесь там, внутри себя. Я не знаю, что это, но пока вы есть, внутри или снаружи, но оно не тронет Арту. Поэтому нам так трудно вас слышать - мы закрываемся, мы боимся, что нас туда затянет так, что больше не выбраться. Но Рагха, я пройду этот путь до конца, я хочу быть свидетелем твоей войне! Она слезает с кровати, садится рядом, еще сонно теплая, уютно пахнущая какими-то травами, и обнимает его. - Ты и еще Мелькор, - в первый раз вслух Мелькор, не х'артан Мелхар. - Больше никто не знает. Ты не боишься ли сгореть, т'айро? - Ты горишь и не сгораешь, словно сказочная птица огня. Не боюсь, нет. Если мне удастся разделить твою боль, я буду только счастлив. А мы-то думали, нам трудней всех. - Это не боль, т'айро, это жизнь. И всем в ней одинаково трудно. У нее очень сильные и горячие руки. - В тебе частица пламени Эа, сердца Арты и Ллах-айни, а мы говорили - Искаженные. - Знаешь, наверное нет ни Замысла, ни Искажения или Изменения, а есть то, что есть, и каким бы ты ни был Всемогущим Творцом, всегда есть камень, который ты не сможешь ни создать, ни поднять. И я думаю, ваш Эру знает это, и вполне возможно это знание наполняет его душу ядом.. Но, т'айро, если бы не ограниченность наших сил, как по-твоему, не стала бы жизнь невыносимо скучна? Это была удивительно длинная речь для Рагхи, и в какой-то момент Гортхауэру показалось, что она мудрей и древней его, такой светлой Вечностью повеяло от ее слов. - Рагха, ты уверена, что ты не звезда? - Звездей тебе захотелось? Щас как съезжу в лоб, так и посыпятся. Из глаз, - древнее, запредельно мудрое существо с огнем в душе щелкнуло его по носу, с кряхтением поднялось и отправилось готовить завтрак. Гортхауэр помог ей сварить утренний чай, набрал полную кружку и пошел будить Аэ, ожидая - вполне закономерно, - еще одного щелчка в какую-нибудь часть тела, потому что в ее комнате свет горел почти до утренней звезды. Чувствовал себя каким-то совершенно непростительно счастливым. "Это потому что мир снова оказался больше, чем ты думал, Ирни". "В этом огромном мире должно найтись место для всех, Мелькор. И я буду не я, если не найду, как это сделать". И они снова пробовали. Ему казалось, что он идет через лесной пожар и сухую грозу, обжигающую душу. Ей - что через призрачный лабиринт из золотисто-черных языков огня, вслепую, вслед за блуждающей поющей звездой. Сначала ему пришлось помогать Аэ, чтобы та вообще хоть что-то услышала, но она быстро училась: проклятая и благословенная Смертная природа. Для нее, все что есть Гортхауэр и все что есть Рагха звучало сильней и чище, понятней и ближе, когда те были вместе. Словно они дополняли и поддерживали друг друга. Оба горели, но пламя их было разное. Пламя творения, пламя рождения мира, пламя-звездный свет у Гортхауэра, из него так легко получалось живое, и прекрасные вещи, несущие в себе печать сущности и толику силы создателя на пользу живущим. И очищающее яростное горение как в самом сердце Арты - у Рагхи, без этого пламени не будет жизни и не будет смерти, не будет мира и звездного света, и не из чего будет творить красоту. С Ирго было не так, Ирго они слышали, как одного из своих, но может быть такова была его жизнь у Гортхауэра, вода и еда, сон и учеба, и повседневные дела, что он стал звучать как они. Это было бы вполне понятно: весь мир есть музыка и слово, и живущие рядом вероятней всего будут звучать согласно, как иначе понимать друг друга, как жить так, чтобы не саднил ваш непрекращающийся диссонанс. Не в том ли была суть первой в мире ненависти, что Мелькор и Валар не смогли - не захотели - звучать в одной теме? И теперь Мелькор в Валиноре не может дышать, а Валар жжет ноги земля Эндорэ. И мир распался бы на части, если бы не был изначально рожден из этого противоречия. Надо пробовать, и с Ирго и с Рулуком. Какая страшная война кроется внутри уруг-ай, что они не смогли жить в мире с Артой? А может быть им просто не хватило сил идти через огонь как Иртха? Потому что никто никогда не помогал им, как Мелькор Иртха? - Морхэллен. Он видел. По-своему, конечно, но видел, поэтому решил выковать из ирхи щит и меч для Мелькора, - начало весны, они втроем стоят на утесе над Китовой бухтой, слушают весенний ветер. И говорят. Они теперь часто говорят об Иртха-эрэ [пламя Иртха], их страшно занимают эти новые открытия принесенные тээсе-лиэн, Аэ ищет в них Время, Гортхауэр - музыку, а Рагха ничего не ищет, но впервые не боится заглянуть в черную сердцевину огненной бури. Раньше ей казалось, что там похоронено все то, из чего Мелькор помог им вырасти. Искажение из тех, что не исцелить. Смешно было подумать, как они раньше клеймили непонятное высокопарными бессмысленными терминами. - Ох и дурак, - Аэ хмурится. - Мы ж были не лучше... Этой ночью он спал. И ему приснился очень странный сон. Его выбросило на берег волной в туманной ночи, он знал, что ждал этого берега, будто возвращения домой после долгого путешествия. Ждал увидеть родные очертания, ощупью по памяти найти дорогу, куда вело его жгучее бесприютное нетерпение в груди. Не узнал. Все было чужое - не за что зацепиться ни взглядом, ни мыслью. И нетерпение превратилось в тоску. Некуда было возвращаться, да и незачем. Гортхауэр резко сел на постели, одеяло и подушка свалились на пол. - Что случилось? - Аэ приоткрыла один глаз. - Это не сон, это Морхэллен, - непонятно отозвался тот. С невнятными ругательствами хлопнул дверью, не потрудившись даже одеться, и был таков. Аэ, кутаясь в одеяло вышла следом, и увидела на вчерашнем снегу след, оборвавшийся через пять шагов. Аэ покачала головой и потянула из-за пазухи тээссэ-лиэн. Гортхауэр отозвался мгновенно, очень коротко. Если перевести это в слова, это звучало бы как: "Не лезь". И Аэ потребовалось очень много сил и воли, чтобы поверить ему и согласиться. Она только спросила: "Ты же скажешь, если попадешь в ситуацию?". Молчаливое согласие. Немая просьба: "Верь мне!". Послать ему тепла и удачи по дороге, и уронить крылатое сердце обратно за ворот рубахи. Он чувствовал шаги Морхэллена так, словно тот ступал по его собственному телу. Его обжигало чужими тревогой и нетерпением, и это было почти страшно. Соото, ох Соото, как бы нам не ошибиться. Очень уж страшная выйдет ошибка. - Что тебе нужно, прислужник Врага? - словно удар плети. Ну а кто говорил, что будет легко? Ненависть клубилась вокруг Морхэллена, и Гортхауэр чувствовал ее словно удушье. Но там в ненависти фиолетовой ноткой крылась тоска, разбудившая и бросившая его в полет тем мутным утром. И в этом была надежда. - Ты, - он встал перед Морхэлленом. - Потому я и позвал тебя в Средиземье. - Не получишь. - Ты не устал ненавидеть? Что еще ты должен сделать с нами, чтобы тебе хватило? Вот он я, один, как видишь, зови своих, свяжи мне руки и выкинь за Дверь Ночи, как ты выкинул его. Я корону сам сделаю даже. «Про корону, это я загнул! Что будет, если он сейчас так и сделает? Смогу ли позвать на помощь? Как же я не готов! Рано, рано, слишком рано, надо было просить Соото подождать, надо было сколотить какую-никакую силу, прийти отрядом, скрутить его, и дальше уже разбираться, что там у него в голове происходит, да всем миром разбираться, не в одиночку, там глядишь и нашли бы за какую струну дернуть, чтобы проснулся.» Спокойное, бесстрастное лицо, но за тонкой оболочкой фана [телесное воплощение] бьется ледяное обжигающее отчаянье. Прикосновение разума как бич. Смотри, так будет с каждым, каждый из вас пройдет по его следам, медленно-медленно, а ты - ты будешь последним. Смотри, верный Ученик, вот что было с ним. Ты предал его, Жестокий, тебя не было рядом, когда его ослепили, когда ему снова сковали руки, когда он шагнул в бездну. Скованный, израненный, но - сам! Смотри же, смотри, готовься! Сам-то ты понимаешь, что говоришь, Морхэллен? Давай, прекращай трепаться, веди меня туда, что же ты медлишь? Мне будет счастьем уйти за ним в пустоту и боль, потому что жить, зная, что с ним так, бесконечно хуже, потому что в мире с вырванным сердцем у меня нет и не может быть места. Потому что было: ночной ветер и крылатые кони, полет над морем, и ландыши в лесу, и светлые эти звездные глаза, в которых нет места беде, и клинок, откованный в огне души, и теплые ладони, и терпкое вино, и сияние солнца без конца и края. Были зимы у теплого очага, весны в пенном цветении вишен, золотые венки из кленовых листьев, гэллаис, ирисы и звездоцвет. Был дом - поющий замок на холме, и бабочки взлетающие от взмаха рукавом, и отблеск черной драконьей чешуи в молочно белом тумане над озером. И теплое прикосновение чужого сознания, объятия черных крыльев, и любовь, любовь, бесконечная как океан времени. И шум прибоя, и хлопанье льняного паруса, и тяжесть инструмента в руках, и жар творения, когда не спишь ночами, придумывая единственно верные слова или образы. И пламя Ллах и морозные узоры Хэлге. И... так много надо сказать тебе, т’айро, так долго мы были в разлуке, так не хочу ненавидеть тебя. И он, он не хотел бы ненавидеть тебя, и в его душе было для тебя прощение, даже после Гэлломэ. Вспоминай, т’айро, ведь последним его словом к тебе было 'ирни'. Это тебя он звал на пороге безжалостной муки, даже несмотря на цепи, несмотря на то, что твои руки подносили к его глазам раскаленное железо. Ты был и остался его ирни, фаэрни, сыном, назови как хочешь. Смотри, т’айро, разве ты не видишь? Что-то мелькнуло в душе Морхэллена, и скрылось. Лишь на мгновение, но у Гортхауэра появилась надежда. И с этой надеждой он запел, как когда-то пел Инголдо перед ним самим, сплетая видения всего, что они безвозвратно потеряли, и всего, что еще могут найти, создать, открыть. Он пел, вкладывая в свою песнь всю свою силу и всю свою душу, все, что видел, чувствовал и понял за последние годы, всю нерастраченную, невостребованную любовь. Он знал, что закончив, окажется беспомощным. Как Инголдо когда-то перед ним самим. Но это не имело значения. Как и для Инголдо, это было его Деяние, ради этого Мелькор его спас таким унизительным образом, ради этого его носило по миру в волчьем обличье столько лет, чтобы отпустить у Болота Ирисов, ради этого Мелькор отдал ему меч-силу. Гортхауэр дернул из ножен клинок - как и догадался-то схватить, когда улетал? Не схватил ведь даже штанов. Меч-звездный свет, меч-возможность, меч, рассекающий время. Наотмашь между Морхэлленом и Курумо, между сумрачным сыном Мелькора и майа Манвэ, между прошлым и будущим, между будущим и прошлым. Навылет сквозь миры и столетия. И что-то снова сверкнуло в душе Морхэллена, и снова утонуло в непроглядной пелене ненависти. Потому что все зря, и двойного предательства не исцелит ни меч силы, ни огонь сердца Арты. Ни человек, ни Сотворенный, ни Айну. Звездный клинок с шелестом рассыпался в его руках, но Гортхауэр этого не видел. Он уже никого и ничего не видел. Морхэллен, внезапно сгорбившись так, словно на плечах его - вся тяжесть мира, негромко и хрипло сказал: - Возьмите его. Четверо майар выступили из теней. Ему сковали руки, спасибо, что не за спиной, его наручники не были такими же горячими и тяжелыми как Ангайнор, но по чести сказать, ему достало бы и шелковой нити. Погрузили как мешок с мукой на призрачный корабль, приставили к нему двоих стражников, зачем - он не мог не то что подняться, пошевелиться без лишней нужды и посторонней помощи. Жесткие беспощадные руки рванули с шеи мешочек с тээссэ-лиэн. Он не видел, что с ним сделали, но наверное полетел за борт, что ж еще. Прощай Аэ. Прощай Рагха. Прощай Соото. Без боли подумал, но надежды тоже не оставалось. Это только великие могут чувствовать боль до самого последнего шага. Иногда даже черпают в ней силы, чтобы не сломаться. Мелькор наверное мог, но он не Мелькор. Ему вдруг стало совсем все равно. Нужно наверное было ругать себя за поспешное решение, беспокоиться за своих оставленных в Эндорэ, может быть придумывать способы сбежать... Попробовал развоплотиться, но призрачный корабль намертво держал фаэ как в пыльных объятиях. Так вот как Эллери попали в Валинор... Кому теперь сгодится это знание. Впрочем, не того ли хотел. Над ним не было даже суда. Ошейник на шею, руки к ошейнику за цепь между кандалами, и туда, за грань, словно собаку из дома во двор. Просто, буднично, без представлений. Хотелось какой-то большей трагедии, издевательств что ли, но - оказался недостоин даже этого. Лишь - дрожали руки Кователя, ведь с каждой новой цепью он, творец тела Арты, убивал частичку себя. Не было в рядах Валар Скорбящей. Тяжело молчал Намо и прятал под капюшоном изменчивое лицо Владыка Снов, стоя близко-близко. Беззвучно открылись Двери Ночи. И уже на пороге мира, уже в лицо распахнутой звездной тьме - Гортхауэр хрипло рассмеялся. Убивая меня, вы убиваете себя. Сам сделал первый шаг, что-то сверкнуло у виска, а может просто показалось, да и какая теперь была разница. Медленно-медленно падал, отдавая себя в объятия бесконечной безжалостной боли как в руки любимой. Любимого? Улыбнулся. Это все, на что хватило сил. Короткий сон прервался на полутоне внезапным падением в бездну, полную звезд и боли. Соото вскочил с постели, оступился на куче одежды на полу, упал, ударился больно - раздраженные слезы из глаз. За последние дни спал очень мало, все боялся пропустить прибытие Морхэллена. И пропустил. В эйа-лиэн сплетался туман, из которого взгляд выхватывал то палубу корабля, то чьи-то смутные тени почти без телесного облика, то угол паруса, наполненного ветром. Постойте, какой ветер? Ветер и туман, который не спешит рассеиваться. Чьи-то руки в кандалах, длинные пальцы мастера и музыканта. О небо, что это?! Откуда это?! Он знает эти руки как свои собственные. Изображение тает, и не вернуть, не поймать снова. Ушли за Завесу Валинора. Аэ! Где Гортхауэр? Молчание в ответ. Не знает, никто не знает, это он чувствует. А там вдалеке уходит по морю призрачный корабль - и не догнать, а если бы и догнали, что стали бы делать против Майа Валинора? Аэ, мне надо торопиться, а ты собери всех. И жди меня, Аэ, только пожалуйста жди. И она поверила. Вызвала всех из бывшей Девятки, остро чувствуя их беспокойство, и ждала. Хотела продолжать исследовать тээссэнве с Рагхой, но не осмеливалась коснуться их общего тээссэ-лиэн, если с Гортхауэром правда что-то случилось, мало ли кто может оказаться с той стороны. - Это Морхэллен, больше некому, - Рагха сидит у огня, перетирая в ступке какие-то листья. Горбится и кашляет, словно утратила бессмертие. Аэ пытается что-то чертить на листах бумаги, но то и дело руки замирают, а взгляд уносится куда-то в пространство. - Знаю. У Гора не получилось. - И не могло получиться. Морхэллен отравлен, Аэ, и сам теперь ядовит. Мелькор ошибся, в первый раз, когда оттолкнул его, а второй раз, когда заставил Гора поверить, что Морхэллену еще можно чем-то помочь. - Бог, и ошибся. - Какой он, Валар тебя забери, бог? Неправильный, разве что. Эллери пришли раньше Соото все вместе, и в тот же вечер Аэ пришлось выложить все, что она знает. - И что Соото? - Соото просил ждать. - Ждать чего?! - вспыхнул Наурэ. - Ждать его. А что ты предлагаешь, Мастер? Если он в Валиноре, мы все равно ничего не сможем сделать. Только погибнуть вместе с ним, ты уверен, что он бы этого хотел? Да и поздно - сколько времени прошло. - Наурэ, не кипятись, - Оннэле взяла его за локоть. - Аэ ни в чем не виновата. Придет Соото, будем разговаривать. Почему-то мне кажется, что у него есть что рассказать. И тут уже взвилась Рагха. - Хватит, заткнитесь все. Еще не хватало тут передраться, расползтись по своим углам коротать вечность и считать обиды. Придет Соото - будем решать, на что мы способны все вместе. А сейчас, Наурэ, дай мне это, - она дернула с его шеи тээссэ-лиэн. - Аэ, дальше будем пробовать, да? - О чем это она, Аэ? - Дальше мы пробовать тоже будем все вместе, мать. Не обессудь. Если я правильно понимаю, на что ты хочешь поставить, то нас десятерых-то мало будет. Вот была бы с нами Элхэ... И они пробовали. Шагали вместе через огонь и тьму, учились слышать Рагху и Ирго, учились не сходить с ума сами и не сводить с ума их. Сказать, что было тяжело - ничего не сказать, настолько диким, глубинным, стихийным был мир, в котором жили Иртха. Здесь было не до тонкого знания, как попросить землю об урожае, как собрать по кусочку фаэ уязвимых детей Арты, как спеть так, чтобы колыхнулись другие фаэр, как воплотить в металле и камне дуновение весеннего ветерка. Выжить, защититься, закрыть собственным телом тех, кто не знает даже о существовании какой-либо опасности, согреть сердце мира и не дать ему сгореть в яростных лучах Сайэрэ, и не дать коснуться ледяной пустоты без Времени и Пространства. Пламя пламенем побороть. Иртха-эрэ. Огонь Хранящий. Если долго идти через это пламя, можно прийти к грани мира. И однажды они пришли туда, и там не было ничего, и это было абсолютно, безгранично невероятно непостижимо ни для кого из детей Арты. А Рагха и Ирго стояли на краю, смотрели за грань, и было в них какое-то прохладное спокойствие. А там, в пустоте едва теплились две жизни, кажется протяни руку - и коснешься. - Нет! Назад! - рычит Рагха, и все делают этот шаг назад. - Рагха, почему? - Не давайте им тщетной надежды. Прежде, чем мы их коснемся, мы должны быть уверены, мы знаем, что делаем. Ирго кивает. Он вообще стал очень мало говорить, еще меньше, чем раньше. Это тоже рана, и нужно ей тоже заниматься, и потому Ирго сейчас с ними, хотя сначала и не хотел. Без единства, без поддержки каждого каждому, они вряд ли когда-нибудь смогут что-то сделать. - Владыка Снов, - почему он говорит словами? Здесь благословенный Валинор, здесь можно послать образ и получить в ответ другой, здесь никто никогда не одинок. Боится раскрыть Ирмо эту последнюю унизительную битву, где Гортхауэр любил его и жалел, как больного ребенка и от этого поднималась в душе черная волна ненависти. - Твой покой не в моей власти, Курумо, - шелестит изменчивый голос, а глаза под капюшоном - два пыльных аметиста, не прочитать, не понять. Гортхауэр в чертогах Мандоса, дожидается своей участи, по лицу невозможно ничего прочитать. - Нет, Владыка. Я не желаю покоя, и мне не нужно исцеление. - Ты мертв. Я не могу дать тебе жизнь. - Я мертв с самого рождения, и никто не может дать мне жизнь, Владыка. Возьми, может тебе пригодится, - в руке Курумо, укрытой складкой плаща - живая звезда. Непохожая на Сильмарилл, другая, и свет в ней отраженный, но словно бы опоздавший на долю мгновения в их здесь и сейчас. Ирмо тревожно смотреть на нее, но и отвести глаз он тоже не может. - Почему не Манве? - Не знаю, Владыка, - удивительно, но он честен. Чуть-чуть печален, но не более того, и правда совсем не знает, почему принес эту безделушку сюда, в сады Лориэн. - Я прослежу за ней, Курумо. А дальше оковы, и хриплый смех, и глаза, в которых звенит та же отчаянно светлая музыка, что и годами раньше в других глазах, что теперь не вернуть. Ирмо размахивается, как в прощальном жесте, и маленькая звезда на черном шнурке летит за дверь ночи вслед за Гортхауэром. Зачем сделал, почему? Как понять? Но на сердце стало чуть-чуть легче. А разворачиваясь - встретился взглядом с Намо и Владыка Судеб еле заметно кивнул. Соото приехал зимой по первому снегу. Был спокоен, хмур и сосредоточен, но не разбит и не подавлен как боялась Аэ. Просто человек, у которого впереди очень много работы. - Ты что задумал? - немедленно спросила Рагха. - В Валинор не пущу. - В Валинор сам не пойду. По крайней мере во плоти, - легкая усмешка. Ровно то же самое говорил Гортхауэру в ответ на что-то подобное. - А без плоти? - Тээссэ-лиэн. - Молчи! Нет! А если камень у Манве? Или Морхэллена? - Рагха, не кричи, - Соото улыбается. - Мы сначала на тээссэ-лиэн только посмотрим. Думаешь, что я так задержался? И они снова учились, на этот раз - видеть вместе дальше, чем каждый по отдельности. Слышать музыку мира через века и расстояния. Соото ходил сумрачный и озабоченный, они все спали очень мало, и им становилось все труднее работать вместе. Наконец Рагха не выдержала: - Вы загоните себя, перессоритесь и ничего не достигнете. С этой минуты: жрать, спать, петь и не сметь трогать эйа-лиэн. То, что вы на секунду раньше придумаете выход - никого не спасет. И снова они не посмели не послушаться. - Ллах-айни, Рагха. Они тоже из Пламени Арты. - И что ты предлагаешь, т'айрэ? - Иртха - путь. Мы - провожатые. Ллах - сила пройти по нему. - Почему не Хэлге? - Хэлге - создания одиночества. А на пути из Смерти в Жизнь никто не должен быть один. - Оставь, Аэ. Если я что-то понимаю, вы сами и путь, и провожатые, и сила пройти по пути. Вам просто чуть-чуть не хватает единства, но вы учитесь и учитесь быстро. Там, в темноте эйа-лиэн, между двумя неподвижными телами, в которых еле теплится жизнь, взблеск синего света как звезда. - Что это? Что? - Соото склоняется над камнем, словно приблизив лицо, сможет лучше рассмотреть это сверкающее. Тээссэ-лиэн. Понимание волнами расходится по ним, словно они - единый разум. Как они напились той ночью, как орали какие-то песни. Бестолково и невпопад шутили, смеялись. Так, словно все заботы уже позади. Как спали все вместе вповалку вокруг костра, и как просыпались в объятиях похмелья. Когда-нибудь, кто-нибудь сложит об этом легенду. Но им было все равно. Тээссэ-лиэн, кусочек удачи, на который не было, не могло быть надежды. Тээссэ-лиэн, кусочек музыки Арты, там за пределом мира. И нужно всего-то сделать три шага по ниточке общего времени, растечься по пространству душой так, будто очень быстро летишь. И все будет, все, о чем и не мечталось уже. Снова будет Тано, снова будет первый Ученик. Не будет беспечальной Гэлломе, не будет тех, кто навсегда ушел, но у мира снова будет душа. Тьма, пронизанная светом далеких звезд, как душа копьями боли. Где-то там, далеко, молоком пролитым в вечности - дорога домой. Недостижимая как конец времен и тянущая из груди сердце в вечном предсмертии. Оковы на руках и ногах, соединили фаэ и эрдэ, не вырваться из тела, не рвануться обратно, так, чтобы звезды слились в сплошные полосы от скорости. И только боль, тоска и безнадежность. А я-то думал, что вся моя тоска осталась там, в Эндорэ. Как ребенок, оставленный матерью, не мыслил жизни без Тано. Что ж, не того ли хотел. Пока был жив, пока был там, еще была надежда и было ожидание. А теперь все, больше ничего не будет. Смутное слабое касание мысли, такое знакомое, родное, бесконечно любимое, плакал бы если бы мог, да только разума и сознания в том касании хорошо если малая толика, и та тонет в отчаянии, в замкнувшемся в кольцо. "За что?"-обнять эту мысль, держать и не отпускать, вот теперь разделил с тобой все, что мог. Последняя горькая радость, что больше не смогут, не посмеют разлучить. И когда Смерть придет за нами, мы уйдем за ней вместе. Больше всего на свете боялся попасть сюда - еще живым, чтобы увидеть, что тебя нет, что боль оказалась сильнее, и здесь в Безвременье и Не-Пространстве висит лишь пустая исковерканная оболочка. Как умирают Бессмертные? Знаю, что жесток, не говори, не трать сил, не пытайся проснуться, тебе опять будет больно. А я, я вот только чуть-чуть еще побуду с тобой. Повернуть голову - тяжкий, мучительный труд, разрывающий и тело, и душу, только бы суметь оградить Мелькора от лишней боли, неосторожным движением не выдернуть его из серого полузабытья, тихого помешательства, благословенной смертной защиты от невыносимой муки. Смотреть на него страшно, но Гортхауэр все равно смотрит, не отрывая глаз, разделяя с ним и это. Словно в ответ на это Мелькор очень медленно поднимает руку, вслепую находит лицо Гортхауэра и проводит пальцами по щеке. Не надо! Пожалуйста, не надо! Ты же мучаешь себя, зачем! Ирни... Да что же ты делаешь! Молчи, молчи, спи, не надо. Я здесь, я здесь, я уже никуда не денусь, мне некуда деться. Только молчи, только не просыпайся. Я думал тебя - не вспомню, - что-то похожее на надежду. Откуда здесь надежда, на что еще можно надеяться. Откуда только взялись силы, держи, держи еще, всего себя отдам, только спи! Обессиленный, Гортхауэр проваливается в беспамятство. Очень глубоко и очень надолго, и не видит, как у самого лица вспыхивает голубая, пульсирующая искра. Ирни, что это? Что что? Он никак не может понять, что с ним произошло, где он и что делает. Открыть глаза получается не сразу. Но когда открывает... Он невозможным движением выворачивается, чтобы накрыть голубое пламя ладонью. Присутствие Мелькора становится совсем незаметным, как на грани бытия, видимо все-таки зацепил его своим движением, идиот. Сейчас сам, своими руками убьешь его... Но тээссе-лиэн в руке теплеет и мигом позже он окунается в очищающий огонь. Рагха. Благословенна будь, ты, старая вешалка, ты, крылатая душа земли, кровь от крови, плоть от плоти Арты, ты Страж Смерти, вечно в огне на грани пустоты, ты... От пламени в тээссэ-лиэн отступает боль и прибавляется сил. Не мне. Не надо, Рагха, ему, ему нужнее. Мелькор, да где же ты, дай руку, смотри, вот так, да, иди туда, давай, еще шаг. По ниточке чужой силы, по следу чужой мысли, медленно и трудно, но вперед. Прохладное касание времени на границе смерти, Аэ, распахнутая бескрайняя гладь пространства-существования Соото, горькая память, проводник на дороге, Оннэле, дорога звездным светом, пролитым молоком через Тьму, - Моро, мысль окрыляющая, дарующая скорость - Альд, железные крылья, прозрачные, желтые глаза, и сила, что помогает одолеть нелегкий путь -Дхэнн, тепло зарождающейся жизни - Аллуа, холод пробуждающегося сознания - Олло, и в конце пути - жар творения, музыка мира - Наурэ. Они все здесь, не хватает лишь Виденья и Понимания, тонкого стебля полыни, горечи льдистых глаз. Но я же здесь, Учитель, - она шагает из Тьмы, и в руках у нее что-то бьется пойманной птицей. – Возьми, Учитель, мэльдо, вот сберегла для тебя... Глаза - близко-близко, но это не здесь, это где-то в глубине памяти. И он зовет ее по имени, и протягивает ей скованные руки. Боль пронзает его от глубин души до каждого волоска на коже. Но это уже не страшная боль, это мука рождения, мука очищения. Пламя, в котором сгорает ненависть и отчаяние, чтобы переродиться в новую силу, как клинок рождается в огне. Элхэ, так и не сумевшая по-настоящему стать его Смертью, у левой руки, бестелесная, невесомая, касается кандалов и заклятая сталь рассыпается пылью на ветру, Гортхауэр у правой руки, у него почти нет тела, но нет и оков, а его музыка - знакомая и незнакомая одновременно, касается глаз - и ему снова нужно учиться видеть. Как же ты вырос, Ирни. Как вы все выросли. А это... Аэйо?! Ведь прошло столько лет... И она - песнь Времени, это все объясняет, значит вы сумели обуздать Смерть, и теперь вам не нужно уходить так рано. Дхэнн, Дэнэ, ты так хотел научиться летать, значит выбрал вот такую дорогу. Наурэ, ты победил свой страх, а Соото - свою незавершенность, болезненную гордыню. Притяжение Арты обнимает их и превращает полет в падение. Внизу мягкий снег, и они счастливо падают, и не думая бояться, ведь Арта не причинит им вреда. Холод обжигает обнаженную кожу. Но это просто холод, от которого можно спеть, а можно и одеться, и это - вот правда, - их собственный выбор. Он смотрит на свои руки, на чистую, гладкую кожу без рубцов, и смеется. Снова смеется. Элхэ поднимается первая, протягивает ему руку, и он встает, подхватывает за плечи Гортхауэра. - Показывай, куда идти, ирни. Не таирни. Не фаэрни. Ирни. Ученичество закончилось, и Гортхауэр это знает. - Пойдем, Мелькор. Пойдем домой. А им навстречу уже идут разношерстной толпой Эллери, Смертные, Иртха и уруг-ай, и дракон в обличье человека. Они долго обнимают всех вместе и каждого по отдельности. Он остро чувствует, как мало их в этом мире, как им жизненно необходимо держаться друг за друга. Он кутает Элхэ в плащ Наурэ, а после и вовсе берет на руки - босиком на снегу простудится даже неудачливая Смерть. - Учитель? Какой я тебе теперь Учитель. Предатель и дурак, которого ты же и спасла. Свихнулся бы там от боли, вот вышло бы возвращение. Улыбнуться и ничего не сказать. Теперь все будет хорошо. Она верит, он чувствует, а когда было иначе? Волосы твои - звездный свет. Не седые, изменчиво серебрянные как весенний лед. А в глазах - чего только нет, и вина, и память, и свобода, и какое-то неудержимое счастье. Все отдал бы, чтобы обнять тебя сейчас и больше никогда не отпускать. Ты поворачиваешься, словно услышав. Сам обнимаешь за плечи, притягиваешь к себе. Не отпускаешь долго - раньше ты так не умел. - Теперь умею, ирни. Прости, что научился так поздно. Они пьют и поют. Лица у всех сумасшедшие. Рагха какая-то пронзительно-светлая, словно поднялась по лестнице в небо и не знает, как спуститься. Мелькор касается ее крыльев и улыбается, улыбается. Аэ держится за руку Гортхауэра, словно никак не может поверить, что он дома. Больше нет никаких границ, Учитель, Ученик, Эллеро, Смертный или Ирхи, их всех объединяет потребность в любви, доме, чувстве принадлежности, единстве и понимании. Кто-то походя бросает ему на плечи одеяло, кто-то наливает еще вина, Элхэ дремлет, привалившись к его плечу, Возрождение - штука утомительная. Гортхауэр, Ортхэннер, огненная душа, с Аэ, у которой в глазах плещется Вечность поют дуэтом. Что-то веселое. Аллуа лежит у огня, на груде одеял, спит или слушает с закрытыми глазами. Наверное все-таки слушает - вон улыбается уголками губ. Соото, гордый Соото, Мастер Всего - ставит на огонь котелок с вином, копается в травах, так спокойно-спокойно, словно не был никогда разорванным между Путями. Там внутри, конечно, живет все, и кровь на руках, и Гэлломе поросшая черными маками, и его собственное ледяное: "уходи!". Стало опытом, мудростью, внутренним светом. Все они вот так светятся изнутри. Не Ученики, не дети больше. Равные. Люди, такие же как он сам. Такие восхитительно разные, у каждого своя история. Такие живые, теплые и настоящие. Он ловит взгляд Рагхи, осторожно укладывает Элхэ рядом с Ллуа на одеяла, укрывает сверху своим, она улыбается во сне. Сколько долгих лет не видел этой улыбки? Выходит за Рагхой на крыльцо, дернув с крючка плащ. - Ну что, отец, нравятся тебе твои выросшие дети? Какие у нее глаза, древние, мудрые, с огоньком. Так наверное могла бы смотреть сама Арта. - Догадался? - она смеется. - Догадался, мать. Знал всегда, что вы, Иртха, не просто так. Прости меня, что так безнадежно поздно. Крылья твои когда увидел – словно прозрел. - Ты изменился. Повзрослел. - Разлука иногда помогает. Можно пожалуюсь? - Все можно. Разве ты еще не понял? Она обнимает его. И уже в ее плечо, в седые ее волосы он тихо шепчет, давясь подступившими слезами: - Было так больно! - Знаю. - Дурак я, тебе было стократ хуже. Всем вам, как просить у вас прощения? - Не проси, не надо. Все получилось, как получилось. Теперь уже он держит ее в объятиях. Крепко и нежно. - Зато дети выросли. - Не говори. Мы все. Словно детство в одночасье закончилось. Когда Гор примчался мириться, будто время для них всех пошло. Да год за сто лет засчитывался. Он был совсем седым тогда, его за тебя принимали. Некоторое время сидят молча. - А ты, ты когда поняла про себя? - Белый приходил. Вроде бы ничего и не сказал, да и не говорил ничего. Только стоял и смотрел, а мне казалось - вот, нет ничего невозможного. И Смерти нет ни для кого! И конца путешествия не видно нихрена. Откуда он такой, Мелькор? - Вот бы знать. Знаю, что я его не создавал. - Даже ты? - Знал бы, был бы Эру. - Не зарекайся, еще будешь. - О чем это вы тут? - высунулся из дома теплый Гортхауэр с дымящимися кружками. - Держите. Гуляем, Бессмертные! -Да так, о скитаниях вечных, - улыбнулся Мелькор. - О ветрах наших встречных, -добавила Рагха. - О путях наших млечных - завершил Гортхауэр. - Песня твоя. [За стихи спасибо группе Арда] И сел рядом. - Рагху я уже выслушал, а ты что мне скажешь, ирни? - Скажу, что скучал, Мелькор. И еще скажу, что много всего придется строить заново. Много больше, чем если бы мы все были чуточку умнее, но что тут поделаешь. А вот жаловаться не буду ни на что. - Ты вырос, Гор, я боялся, что ты вырастешь по-другому. -В кровавого Мстителя? Мог. Не стал, спасибо Рагхе и Белому. Аэ спасибо, Наурэ, всем, кто был вокруг меня, и терпел меня. - То есть ты думаешь, что ты один такой, которого терпели, - насмешливо спросила Рагха, и Мелькор его тоже не пощадил, засмеялся, и ему ничего не оставалось, как засмеяться самому. - Знаешь, Гор, мне кажется мы только начали просыпаться после Гэлломе. - Заняло чуточку времени, а? И Мелькору вдруг стало очень тепло. Кивнуть и промолчать в ответ, найти его руку и тихонько сжать холодные пальцы. Быть дома. Быть. Не петь, не творить, не учить, просто быть для себя самого и тех, кто рядом, чьи теплые спины коснутся его собственной, когда снова придет срок испытаний. Впереди было много работы, а они все никак не могли не то, что начать думать о деле, но и просто наговориться о всякой чепухе и намолчаться вместе. Гортхауэр сказал об этом Рагхе. Она засмеялась в ответ: - Не торопись. Вам нужно научиться слушать и слышать себя, лишь тогда вы сможете слышать и слушать друг друга. И это тоже дело. Была в ее словах какая-то пронзительная правда, светлая как лунный клинок. Весь вечер потом ходил звонкий и легкий, будто детство неожиданно вернулось. Мелькор заметил, поднял бровь и смолчал. А зима продолжилась своим чередом. Не все было легко и гладко. В один из пасмурных теплых дней Аэ нашла Мелькора над Китовой Бухтой, в его глазах стыл серый подтаивающий лед пополам с такой тоской, что ей стало не по себе. - Мелькор, - она давно перестала звать его Тано. - Мелькор, не молчи. - Аэ, - он словно очнулся. - О чем ты думал? Он хотел было отмолчаться, но посмотрел на Аэ и понял, что не выйдет. - Я живой, а их нет и не вернуть, ни Смертных, ни Эллери. - Кто хотел вернуться - вернулись. - Элхэ, да, упрямства ей не занимать. Сколько раз уже. Чем я заслужил такую жертву... - Ничем, Мэлько, - коротенькое славное имя, каждый раз, когда они так его называют у него теплеет на сердце. - Разве можно заслужить любовь? Просто ты есть и она есть. Спроси ее, нужно ли ей что-нибудь еще? - Гор знает? - Когда это разговор стал обо мне? Не надейся, отмотаться не удастся. Так, давай-ка с самого начала, ты себя никак виноватым чувствуешь. За то, что не уберег или за то, что сам в живых остался? - Какая теперь разница? - Ты перестанешь переводить стрелки? Разница есть, если за то, что не уберег - все сделаешь, чтобы уберечь тех, кто остался. Если за то, что сам остался в живых, я тебя сейчас стукну, не посмотрю, что ты бог. - Какой я тебе бог, - он потянулся ее обнять, и вдруг сам оказался в объятиях, лицом в ее волосы, пахнущие ромашкой и шалфеем. - Неправильный, какой же еще. Но правильный ты или неправильный, но ты нам нужен. И совсем не потому что ты бог. Он гладит ее по плечам и по голове. И в его взгляде искрясь тает весенний лед. - Вы мне тоже очень нужны. Пожалуйста, будьте. А я, я сделаю все, что в моей воле, чтобы ни Гэлломэ, ни Аст Ахэ не повторились. - Забывать тяжело, - пальцы Аэ в его волосах, - Тебе, Бессмертному, хуже стократ. Обещай мне, что когда битва со временем станет невыносимой, ты придешь к нам за помощью. - Но не раньше. - Хорошо, не раньше, упрямец. - Халлэ, Аэ. Они немного помолчали. - И все-таки, Гор знает? - Знает. Настолько, насколько он может и понимает. - А что ты? - Да ты никак про Элхэ что-то пытаешься понять? - С каких это пор это стал разговор обо мне? - Думаю с самого начала. Мэлько, мне не нужно ничего сверх того, что у меня уже есть. И я думаю, Элхэ тоже. Только не молчи, это всех нас ранит очень больно. - И Гортхауэр не молчит? - радостное удивление горячей серебряной волной. - Не ожидал? - Нет, что еще у тебя припасено для меня? Есть ли предел вашей мудрости? - Детям необходимо однажды перерасти родителей, верно? Весенний ветер на их щеках. Трепещут крылья у него за спиной. - Мэлько, я смогу однажды летать? Как ты и Рагха... - Если очень захочешь, нет предела музыке. А пока, хочешь, я стану твоими крыльями? Он не ждет ответа, в ее глазах - далекие звезды. Он подхватывает ее на руки, и они парят над бухтой, когда высокий прилив пробивает первую трещину во льду. От Гортхауэра и Элхэ тоже не удалось спрятаться. Когда они вернулись в поселение, те встретили их еще у первых домов. - Не воюй один, слышишь! - вместо приветствия, он и не знал, что тихая, задумчивая девочка, в каждом перерождении одинаково хрупкая, большеглазая и неулыбчивая, может так страшно орать. - Ведь навоевался уже, неужели не хватит? - Она хочет сказать, - а Гор наоборот иронично-сдержан. - Что ее очень достало перерождаться из-за твоих глупостей. Когда ты начинаешь скрытничать, Мелькор, мы начинаем ждать неприятностей. Бьет очень верно, продумано, и да что уж там, больно. Некоторое время Мелькор просто стоит задохнувшись, пытаясь проглотить эти слова, а потом тоже стоит, но уже растерянный, взгляд заблудившейся птицей с лица на лицо, из глаз в глаза. Аэ смеется первой: - Получил, неправильный бог? Глотай уже, это называется любовь. И они смеются вместе, смехом отгоняя тень беды. Рагха смотрит на них издалека и улыбается, в ее крыльях еще дрожит напряжение полета. Мелькор с огромным интересом изучает тээссэ-лиэн. Простота и фундаментальность идеи восхищают его, ему никогда не приходило в голову, что можно так смотреть на связь материи с временем и музыкой. Они с Рагхой путешествуют по ее вечному изначальному пламени, и он чувствует себя очень юным. Рагха смеется, глядя на него. Творец! Видит ли, что больше не привязан к Арте? Связка порвалась тогда, в бесконечном пути за грань и обратно. Окончательно, когда решил снова жить. Это одновременно печально и прекрасно. Не будет уже - оставь на мне свой след. Будет другое, где-то чище и выше, где-то холоднее и бесприютней. - Знаю, - он выплывает из звенящего жара и почему-то говорит словами, вместо того, чтобы просто прикоснуться мыслью. Чем дольше они играют с гениальным изобретением Аэ и Соото, тем легче им слышать музыку друг друга. У него на этот счет имеются свои подозрения, которые он пока не готов озвучить. Гортхауэр пропадает по лесам с Рулуком, что они там делают - ведь даже снег еще не сошел - никто не знает. Знают другое - придет время, - расскажет. А не расскажет, значит было неважно. Как-то у них получается быть такими отчаянно честными и бесконечно наивно доверчивыми друг с другом, говорить и молчать о чем нужно, петь обо всем остальном. Соото с Аэ с утра до вечера (а порой и с вечера до утра) в мастерской, над тээссэ и эйа-лиэн, открывая новые свойства. Аэ пытается создать новый язык для описания их находок, и постоянно упирается в противоречия. Это выводит ее из себя, и она срывается в лес, иногда за руку вытаскивая с собой Мелькора. Они говорят ни о чем, но у нее светлеет в голове, и порой ей удается вывернуться из очередного тупика, порой же она понимает, что зашла совсем куда-то не туда и начинает заново. А Мелькору прямо в обнаженную душу бьет музыка Эа из этих ее значков на бумаге. И ему хочется одновременно петь и плакать от этой красоты. Элхэ и Эллери учат Иртха, и иногда готовы биться головой об стену от различия языков и понятий. Иртха не слышат музыки, но чувствуют и проживают в своих фаэ и эрдэ все, что есть Арта. Эллери – не понимают, как так можно. Тээссэ-лиэн помогают слабо. - Ты построил мою мечту, Гор. Мне страшно признаться, что у меня никогда ничего подобного не выходило, и, наверное не выйдет. - Ты не прав. Ты положил этому начало. Просто после Гэлломэ нас было слишком мало, и мы были слишком погружены в себя, чтобы работать вместе. - Нет, я понимаю... - Ты изменился, Мэлько, ты стал открытее, честнее с собой и с нами. Это дорого тебе стоило, и дорогого стоит. Красиво загнул, да? - Куда уж красивее... О Морхэллене разговор зашел совершенно случайно. Соото подсмотрел в тээссэ-лиэн кусочек чьего-то будущего - недалеко, на несколько минут вперед, и теперь ломал голову над тем как бы сделать это доступным по желанию, а не когда оно само вздумает показаться. Пришел к Гортхауэру, а у того что-то не ладилось с Рулуком, и его фаэ для умеющих видеть полыхала темным огнем. Дортонионец этого, понятно, не видел, но Соото знал, еще немного, и произойдет извержение, а Гортхауэр впоследствии будет бить себя по голове; и поскорей вмешался. - Ну почему я не Морхэллен, - фаэрни жадно глотал холодный весенний воздух, словно это могло погасить пламя в его душе. - Ты мне лучше скажи, почему я не Морхэллен. - Тебе-то что? Соото как мог объяснил. Пока говорил, к ним подошел Мелькор, на ходу складывая крылья. - Причем здесь Морхэллен? - Он на учеников не взрывался. - Зато взрывался на себя. Это первый раз, когда ты его упомянул... - Да. Потому что наш славный Сэйор меня связал и притащил в Валинор, если ты еще не забыл. - Не забыл. Не забыл и того, что нам кто-то бросил камушек за грань. - Ты хочешь сказать, что это он? - Не хочу. Но и что не он пока утверждать тоже не могу. Мне хочется надеяться, что мы его еще не совсем потеряли. - Мне тоже, Мелькор, очень хочется надеяться... Но я сломал меч-силу и себя самого об его голову, а тебе он выколол глаза. - Ирни, Гор, это всего лишь тело, оболочка, пусть тогда мне и казалось, что я с ней связан навечно. - Причем здесь тело, Мэлько, о чем ты говоришь? Разве дело в глазах? Дело в том, что он запросто считает что может делать все что угодно, лишь бы у него самого не болело. Мэлько, даже зверье имеет сочувствие и зализывает дырки в шкурах друзей, а зубы показывает только при опасности для жизни. - Ты сказал, Ирни, при опасности, я был чуть более чем смертельно опасен для его больной души. Эта вина была для него невыносима. Он думает, что ненавидит меня, и действительно ненавидит. Только не меня, себя. Он немного помолчал, - Гортхауэр не торопил его, - и наконец добавил очень тихо, мягко и бесконечно печально: - Я думаю ты очень хорошо меня понимаешь, ирни. "А я думаю, ты сам очень хорошо себя понимаешь, Мэлько", - не сказал Гортхауэр. Прислонился плечом к плечу. Сидел, молчал, плыл в каком-то пронзительном тепле. Чувствовал ладонь Мелькора на своем запястье и совсем никого-никого не ненавидел. - Значит Морхэллен... - Значит Морхэллен. Ты так говоришь, будто у тебя есть идея. - Старая как мир. В прошлый раз фокус не удался, помнишь? - В прошлый раз ты рванул туда, не нацепив штаны. И в одиночку, и послав Аэ куда подальше. Она между прочим до сих пор злится. - Есть здесь кто-нибудь, кто на меня не злится? - Привыкай, это обратная сторона любви. - Так что ты задумал? Снова высвистеть его сюда? Расписаться: мы здесь, собирай войска? - Сходить к нему в разум. Всем вместе. - Ты сошел с ума. Так ты еще и объявишь, что Мелькор тоже здесь. - Я думаю, и стой, не перебивай, я думаю, что если мы все там будем, то вопрос о том, что мы все здесь уже стоять не будет. Кинул же кто-то тебе тэссэ-лиэн. Заодно может выясним как это произошло. - Тээссэ-лиэн, да. Подожди, это идея. Если не заодно, а вместо. Если мы нащупаем тээссэ-лиэн, мы может быть сумеем сыграть словно я еще за гранью. Как думаешь, получится? - Это мне в голову не приходило. - Потому что тобой движет одна идея и ты не видишь более цельной картины мира. - Ты знаешь, наверное так было всегда. И я еще стремился стать Соот-Сэйор, наверное потому что цельная картина мира всегда ускользала. - Соото! - в глазах Гортхауэра плескалась и звенела серебряными струнами радости бесконечная Вселенная. Соото на миг стало страшно. - Что? - Ничего. Очень может быть ты прав, и хоть я и не верю в один ответ для всех, может быть в этом есть кусочек надежды для Морхэллена. И страх прошел. Совсем. - Что думаешь, Мэлько? - Думаю, что мы все тут немного странные. Думаю, что люблю тебя, и Соото люблю. И счастлив вернуться и найти вас - нас! - такими. - Так я что-то не пойму, ты с нами или против нас? Они не спешили. Поздней весной Эллери засобирались по домам. Нетерпеливо и вместе с тем словно бы неохотно. Мелькор, Гортхауэр и Элхэ уходили к Ирисовому Болоту. Мелькор хотел посмотреть, как Гортхауэр устроился, и заодно переброситься словом-другим с Белым Единорогом, если тот сочтет нужным показаться на глаза. Элхэ чувствовала себя несколько потерянной в этом старом-новом мире. Учиться жить без угрозы оказалось невероятно странной и трудной задачей. Часто ей казалось, что ей, вестнице беды, больше нет места в этой непонятной огромной семье, занятой мелкими повседневными делами и друг другом. Учитель, впрочем, ученичество-то закончилось, от чего стало еще труднее, Мелькор был с ней невероятно тепл, открыт, честен и пронзительно нежен. И удивительное дело, ей было этого достаточно. Даже несмотря на то, что он был таким со всеми. Каждый раз, ловя его взгляд или перебрасываясь будничным словом, она испытывала светлую легкость в душе и теле, словно после долгого трудного и холодного дня попала к огню и под одеяло. Только без постоянной боли, без несбывшейся любви, жизнь вдруг утратила смысл. Хотела рассказать об этом Мелькору и запуталась в словах. Беззвучно открывала рот, краснела и никак не могла посмотреть ему в глаза. А он гладил ее по плечу и молчал. А когда она окончательно выбилась из сил, улыбнулся. - Не грызи себя, ирнэ. Просто будь. Ищи что тебе нравится, живи. А цель постепенно появится сама. - А ты, мэльдо? - теперь можно, теперь ни у кого ни от кого нет секретов. - И я. Ты нужна мне. Жаркое пламя на мгновение облизывает сердце. - Мы все тебе нужны. - Да. Все вместе и каждый по отдельности. Ведь кроме вас у меня никого нет. Она обнимает его, утыкается лбом в плечо и вдруг смеется. - Все можно теперь, правда, Мэлько? - Все можно, Элх, и все будет. Рулук ушел с ними, а Аэ с Соото остались с Рагхой - прорабатывать план "Морхэллен". Гортхауэр очень смешно переживал за этот план и даже взял с них какую-то страшную клятву, что они ничего не предпримут не дав знать ему и Мелькору. На вопрос Элхэ, чем клялись, оба отводили глаза и смущенно смеялись. Ей так и не удалось выпытать. А Гортхауэр при первом же упоминании скроил такое лицо, что и спрашивать расхотелось. Мелькор сам теперь занимался с Рулуком. И как-то вскользь упомянул при Гортхауэре удивительный прогресс. Тот же просиял, как будто это его похвалили. И это тоже было смешно. Элхэ вспоминала его сухие черные глаза, тогда в первую эпоху, и выжженную верность времен Аст Ахэ и не узнавала его. Как? Как можно было вот так измениться? Без Учителя, через боль, отчаяние и одиночество темного этого времени после Войны Гнева. Как так получилось, что она всю свою недолгую вторую жизнь провела в тягостном ожидании? Вместо того чтобы расти, становиться сильней, искать себя? - У меня были Рагха и Аэ, - как-то обронил Гортхауэр, отвечая на этот невысказанный вопрос, - У тебя не было никого. Теперь есть мы. Не торопись, Элх. - Владыка Снов, - нет, он не говорит словами. Зачем слова? Здесь, среди обнаженных душ, даже осанвэ и то не нужно, Ирмо и так читает его словно раскрытую книгу. Другое дело, что чтобы прочесть самого Целителя, нужно быть не меньше, чем Намо, а то и вовсе Всеотцом. Осторожное внимание в ответ. Нет, невозможно, не получается, нельзя позволить себе открыто выплюнуть в это внимание все, что грызет его изнутри с тех самых пор, как он привез Гортхауэра в Валинор. Воздух колеблется, пляшут тени, сплетаясь в зыбкое подобие человеческой фигуры. В призрачных руках серебряная чаша, в которой неуловимое сияние луны и пряди рассветного тумана. Молча Целитель протягивает ее Курумо. Лента хрустальных капель вьется по ножке, совсем как четырехгранные алмазы на той чаше, давным давно. Темная волна поднимается в нем, он замирая от собственной дерзости, не в силах остановиться, выбивает чашу из рук Ирмо. Роса с белых маков медленно-медленно разлетается россыпью брызг, падает на их лица и одежду. Курумо разворачивается и уходит. Ирмо опускается на колено, проводит пальцами по мокрому серебру и долго смотрит вслед Курумо. Я был неправ. Тебе больно. Значит еще живой, значит еще придешь. Почему же так больно - мне? Это была какая-то очень яркая осень. Кровавые гроздья рябины, золото и сладкий запах умирающих листьев. Красные хрустящие яблоки - откусываешь, и сок течет по подбородку. Яблоки были гордостью Рулука, яблони у Гортхауэра были, но росли дичкой, больше ради цветов весной, и плодоносили не каждый год. Рулук взял на себя труд по уходу за ними, часто советовался с Мелькором, был трогательно внимателен, переживал из-за ерунды, таскался все лето за илом на Ирисовое Болото и вот теперь был рад и горд, будто город в одиночку построил. Мелькор нашел в лесу черноплодную рябину, пересадил поближе к дому, и нетерпеливо ходил вокруг нее, пока ягоды не начали падать. Ревниво гонял Гортхауэра, который любил отщипнуть ягодку-другую, потом взял яблочной закваски и поставил бродить бочонок вина. Элхэ удалось заманить в улей бездомный рой и к концу лета у них образовалось некоторое количество меда, а рой собрался делиться, и Элхэ второпях пришлось строить новый улей. Сестринский рой прижился и даже успел накопить немного меда на зимовку. К концу осени пришли Соото и Аэ, привезли поистине царский и благословенный подарок: несколько мешков муки. А к последним заключительным хлопотам по подготовке к зиме добавились ежевечерние тренировки с тээссэ-лиэн. К тренировкам по настоянию Мелькора был допущен и Рулук, и добился немалого успеха. То ли жизнь с ними так на него повлияла, то ли естественный барьер у него оказался ниже, чем у Иртха. Пару раз им стучала Рагха, они говорили об ученических успехах, подготовке к зиме, новых идеях. Аэ продолжала воевать со своими значками. Хмурилась, была раздраженной. Иногда целыми днями просиживала у огня, обложившись листами бумаги. Гортхауэру это не нравилось, и он запропал в мастерской, пилил что-то, строгал, ковал. А когда свежевыпавший снег перестал таять к вечеру принес ей лыжи и взял обещание вытаскивать его кататься, каждый раз, когда значки вымотают ей душу. Обещание было дано радостно, и у них повелось ходить на ближайший холм. Часто с ними ходили Мелькор и Элхэ. Проект "Морхэллен" затягивался. У Мелькора были очень строгие убеждения, что и как они должны уметь сделать, и Гортхауэр, хоть порой и спорил до хрипоты, был счастлив в конце концов сдаться и признать его правоту. Порой впрочем Мелькор сдавался сам. В спорах рождалось понимание, общее знание, споры проверяли правильность утверждений, а видеть Мелькора всерьез работающим над планом по сражению с судьбой и обстоятельствами было так невыносимо светло. - Знаешь, я очень люблю тебя такого, - сказал как-то Гортхауэр. Мелькор улыбнулся в ответ одними глазами и провел ладонью по волосам фаэрни. - Мы все чуть-чуть выросли, Гор. В этом нет ничего удивительного. Сколько времени прошло? Сплетающий Видения стоит над черным озером, пустая чаша в светящихся ладонях. Прозрачные волосы падают на лицо, и он их не убирает. Его отражение застыло в зеркально неподвижной воде. Где обычная изменчивость, текучесть? Безликая статуя, черные глаза без зрачков смотрят куда-то внутрь. И от боли вокруг чуть темнее чем обычно. Целительница хочет его окликнуть, но словно завороженная проходит мимо. Мимо же идет время. Самый короткий день в году. Темное, сонное время. Не страшное, они не привыкли бояться мира, какими бы суровыми ни были зимы. Тонкое равновесие в глубине самого глубокого сна. Солнцестояние. - Мы готовы, Мелькор. - Да, мы готовы. Они собрались у огня. Плотным кругом. Все, даже Рулук. Всем было чуть-чуть не по себе. - Мы только посмотрим. Внезапно ему показалось, что он не один. Хотел было удивиться, но мимолетное ощущение исчезло так же быстро, как и появилось. Он потянулся вслед за ним и вдруг ощутил головокружительное падение, звезды полосами по сторонам. И боль. Море боли. - Мелькор? - Владыка Снов вскинул голову. - Мелькор, это ты? И боль исчезла. Вместе с ощущением присутствия. - Это не Морхэллен, - шепотом сказала Элхэ. - Это Ирмо, - тяжело обронил Мелькор. - И об этом нужно еще долго думать. - Я не почувствовал вражды, - Гортхауэр подкинул в огонь дров. - Я тоже. Поэтому думать, а не оставлять надежду. Но я должен вам сказать, вы все сделали прекрасно, молодцы. - И все же почему Владыка Снов? - задумчиво протянул Соото. - Я думаю тээссэ-лиэн побывал у него в руках, - сказала Аэ. - Тогда не совсем понятно, каким образом... Гор, ты не помнишь... Гортхауэр раздраженно тряхнул головой: - Я же даже не сразу увидел его... Прости, Аэ, я рявкнул, да? - Ты прежде всего сам себя изгрыз. Перестань. - Легче сказать, чем сделать, - но улыбнулся облегченно. - Никто ни в чем не виноват, - мягко сказал Мелькор. - И думать будем вместе. Пока я скорей соглашусь с Аэ, но и не буду отметать мысль, что к Ирмо камень мог попасть от Морхэллена. - Это было бы слишком большой удачей, - проворчал Соото. Аэ приподняла бровь, но промолчала. - Все завтра, а пока спокойной ночи, - Гортхауэр снова улыбнулся. - Вы лучшие на свете. - И очень нам нужны, - эхом откликнулся Мелькор. А в его глазах была целая вселенная. Теплая как любимое одеяло. Все разошлись по кроватям. А Мелькор с Гортхауэром остались у огня и долго разговаривали без слов. О чем - ни один из них не мог бы точно сказать. - Владыка Снов! Пустой голос, словно высохший родник. Где-то там в глубине затаилось воспоминание о воде, ушедшей навсегда. Сумерки сгущаются. - Мне нечего дать тебе, Курумо, кроме забвения. А его ты не примешь. - Владыка Снов, зачем? Ему не нужно объяснять, что зачем. Он словно открытая книга перед изменчивым Целителем. - Чтобы в мире стало меньше боли, - размеренно отвечает Ирмо, - Ты понимаешь ли меня, Курумо? Едкие слова. Белая крупная соль прямо в кровоточащую рану. Плеть о семи мокрых хвостах. Теперь тебе не останется другого выбора кроме как ожить. Или умереть окончательно. Одно из двух, тебе решать. Курумо передергивает. Мучительно долго в застывшем времени Садов. - Меня зовут Морхэллен. "Больше я ничего не могу для тебя сделать, Мелькор". - Ну так иди, что же ты стоишь. Они вместе делают два шага через время и пространство, Ирмо неспешно открывает дверь за Грань, и Курумо как завороженный падает в звенящую звездную пустоту. Ирмо сжигает желание последовать за ним, но он лишь качает головой, а на плечо ему ложится тяжелая и теплая ладонь. - Все, брат. Уже все. - Да, теперь действительно все. Почему-то нет ни боли, ни грусти. Только светлая щемящая нежность и бесконечная усталость, словно сбросил с плеч тяжелую и неприятную ношу. - Гор! Он медленно выплывает из теплого забытья. У лица - близко-близко тревожные глаза цвета осенних звезд. - Гор, Морхэллен! А остальное обрушивается на него потоком мыслей и чувств. Гортхауэр бессмысленно закрывается руками, ловит руки Мелькора и только потом понимает, что происходит. Часть его сердца умирает от боли. - Рагха!! - Соото, Аэ, тээссэ-лиэн. До Рагхи удается достучаться не сразу и только при помощи Рулука. Девятерых поднимает на ноги Соото, а Аэ держит в узде время, готовое понестись вскачь. Отыскать клубок боли по имени Морхэллен не составляет труда. Они тащат его за собой через Иртха-эрэ, и в этом пламени выгорает предательство, испаряется вина, тает, словно прошлогодний снег ненависть. Кого к кому - не разобрать, да и надо ли? Когда он наконец обретает тело, обнаженное и беспомощное, у них у всех резко кончаются силы. Рулук с грацией деревянной колоды падает на пол. Его смуглое лицо становится почти серым. Рядом, тяжело дыша, опускается Аэ. Морхэллен открывает глаза. Медленно, словно неохотно. И встретившись взглядом с Мелькором вскрикивает, будто ударенный. - Тихо, - спокойно отвечает тот, и в его глазах лишь тепло и жалость. Куда делась та страшная черная ненависть? Словно не было ни оков, не раскаленного железа, впивающегося в глазницы, ни шага за грань, ничего. - Тише, таирни. Теперь все будет хорошо. Тонкие пальцы без следа страшных ожогов касаются его щеки. - Я умер? - Скорей уж родился. Впрочем, так ли это важно? Эпилог. Над темной зеркальной водой склоняются плакучие ивы. Тихие вечные сумерки, мерцающие ночные цветы. Смешение тонких запахов и негромких звуков. Вдруг – болезненно похоже и не похоже на Эндорэ. На берегу стоят двое. Ведут беззвучный разговор. «Их там не было», - спокойное утверждение. Ни вопроса, ни удивления. «Не было», - эхом соглашается собеседник. – «Только...» – маленькая, неловкая пауза, а потом осторожно: - «Это не имеет значения.» «Для... нас?» «Для нас.» Закон Арды еле заметно улыбается, не лицом даже, полумыслью, непосланным образом, а Сплетающий Видения молчит, в переменчивых глазах – зеленые искорки. И вот он снова один в своих садах. Но почему-то одиночество ему больше не в тягость.Часть 1
16 февраля 2015 г. в 08:03