Когда истина лжёт

      привет) будем считать это новогодним подарком, подарком к моему 9-летию на фикбуке, через месяц с небольшим этой истории исполнится целых 6 лет ― поводов предостаточно, так что давайте отметим))       я искренне рада вас всех здесь снова собрать уведомлением и новым кусочком истории, о котором меня долго просили. возможно, кто-то расстроится, разочаруется или наоборот почувствует вкус жизни давно известных и уже забытых персонажей. мне многое хочется вам сказать, но не хочу оттягивать резину ещё больше: эта часть должна была появиться 31.12.2020, потому как планы на неё я вынашивала с начала декабря и придумала, расписала сюжет полностью за первую неделю. а потом началось моё обычное "другие дела". мои телеграм-каналовцы в курсе, в общем)) сырые кусочки там появлялись, и я продолжала подогревать их интерес, поэтому, ребят, я искренне благодарна вам, ведь благодаря вам моё чувство долга прижучило меня дописать поскорее. вы мой свет, и я очень рада, что вы есть у меня)       теперь два слова о том, что тут будет.       во-первых, я выросла, сильно выросла, и думаю, вы это заметите. я обзавелась парочкой полезных штучек, которые ещё нигде не успела протестировать. но, написав кусочек этой истории, поняла, что они мне нравятся и я их оставлю для "безумцев". эти малыши, к слову, пишутся и стояли в очереди после этого "сюрприза", так что те, кто уже читал, кто ждёт или хочет почитать, про каких психов я собралась писать, крепитесь ― я готовлю отличный сюжет, ещё лучше предыдущего и доведу его до конца на этот раз))       во-вторых, мы заглянем с вами через пару лет после 20-й главы в голову Оли Абрамовой. Я дала вам понять, что нашей успешной отличнице и красавице сумел понравиться Ярослав в новогоднюю ночь на главной площади города, когда спас её, извалявшись в снегу, так что мы приоткроем дверку в её жизнь на 15 вордовских страниц.       Желаю вам приятного прочтения, ожидаю отзывы, критику, скучашки, подписки и всё, что выразит как-то ваши эмоции по прочтении моей безобидной задумки)) ***       В кармане телефон едва ли не горел от входящих сообщений. «Адамов».       Глава студсовета весь день своими красноречивыми взглядами в коридорах и на общих лекциях напоминал о намеченной на сегодня встрече после пар, а теперь допытывался, почему я продинамила его и даже не предупредила. Вот же стерва эта Абрамова, да? Как она посмела меня игнорировать? Да что она о себе возомнила?! Можно подумать, на ней свет клином сошёлся. Да таких, как она, пруд пруди.       Адамов ― неплохой парень. Надоедливый местами, слишком уверенный, но явно не только слюни пускать годился. В студтусовке мы постоянно плодотворно общались, выходя за рамки поверхностного пустого трёпа. Он спокойно заглядывал за ширму и вспахивал любую землю, докапываясь до правды. Адамов орудовал фактами, доказательствами и хорошо читал людей, что позволило ему занимать уже который год пост главы студсовета. Его даже ректор со всеми своими заместителями воспринимали на равных. К тому же, Сашка сразу в глаза сказал, что моё поведение зазнайки «только потому что я лицейская протеже» ему не нравится. Он же не давал слухам про мою «нагулянность» разойтись. Не знаю, делал он это из чисто корыстных побуждений или по-человечески, но я не могла дать ему отказ в грубой форме. В какой-то степени можно назвать нас друзьями, в дружбе которых есть место личной плотской симпатии.       Но сейчас всё было по-другому, и дело не только в Адамове. Меня иногда тошнило от самой себя, когда ситуация складывалась безвыходным образом. Я оказывалась на лавке запасных в симпатиях, дважды, и оба эти раза были донельзя болезненными. Правда, чем дальше, тем хуже. Мне кажется, есть даже какая-то зависимость в геометрической прогрессии по болевым эффектам от неразделённых чувств. Бездействие и бесполезность душат, но безразличие прекрасно режет без лишних выкрутасов.       В то же время контрастом проносились окружающие сплетни. Кто с кем встречается официально, кто с кем встречается тайно, кого и где видели вместе, кто у кого ночевал в общаге, кто и где подрабатывает втихомолку, у кого какие неоправданно дорогие цацки появились, кто, сколько и кому отстегнул на сессии. Темы строились на человеческих пороках, постоянно актуализировались, и чем стыдливее порок, тем горячее разносились шепотки.       «Хотя ты тоже хороша, ― однажды осадила меня Скавронская, ― вспомни себя в лицее, как строила глазки всем интересным субъектам. Ты должна понимать их лучше, разве нет? Если ими движет только желание отношений, твоего авторитета или секса, то формально ты смотришь в зеркало, кем бы стала, не одумайся вовремя». Эти слова терпкой болью отдавались в груди. Не знаю, где Скавронская прокачала навык понимания психологии людей, но била она, и правда, в цель. Хлёсткости и красноречия ей не занимать было и в старые времена, но сейчас она научилась наблюдать, выжидать и созидать, стала более осознанной, что ли, и следить за словами.       ― Подумать только, что именно она осталась моей близкой подругой из прошлого, ― я поднялась на последнюю ступеньку лестничного пролёта и выдохнула улыбаясь.       Из крепкой пятёрки отличниц мы превратились в растянутый и полинявший свитер. Рукава разошлись. Горловина скрутилась. Перед и зад расползлись из-за сгнивших ниток. Женя улетела к родителям получать образование за границей. Ларчик осталась в городе и углубилась в фундаментальные исторические талмуды, превратившись, если не в книжного червя, то в книжную моль. Ксюша тоже осталась дома, но, чем она занимается, не знаю. После того инцидента между ней, Скавронской и Костей она находиться с ними не могла. А я наоборот ― сдружилась с парочкой, поэтому стала «неудобной» брошенной подруге. В наш последний разговор Ксюша так и сказала: «куда бы ни двинулась эта парочка, даже общим воздухом не хочу с ними дышать».       Скавронская рванула в столицу со своими балами и, насколько утверждала, ввязалась в очень интересную авантюру с интеллектуальными спаррингами. Называла это «блицом», рассказывала всегда захватывающе, как пристало только ей, и мне хотелось посмотреть вживую на это зрелище, а не на записи туров на сайте их студсовета. О Косте Катя ничего, кроме факта, что они в отношениях, первое время не говорила. Для себя я заключила, что она боится делать какие-то выводы и посвящать в них меня. В противовес развитию Скавронской в другом городе, Ксюша ныла, что та её предала, увела парня, хотя обещала так не делать. Мне же эта ситуация казалась абсурдной, но своё мнение я держала при себе. Да и между Катей и Костей искрила больше дружба всегда ― то ли дело Егор Дмитрич.       Во время новогодней ночи ― когда мы со Скавронской, впервые прикрывали от атак соперника друг другу спины с абсолютным доверием ― я увидела то, что она так долго скрывала. Человек открывается настоящим только во время путешествия или сражения. Именно это не давало ей вести себя так же лояльно и стабильно, как раньше. У неё цепкий ум и отменное чувство юмора ― качества, которые создают невероятно обаятельного человека из разряда тех, кого люблю я. Но, как оказалось, любые чувства прекрасно трансформируют человека.       В ту ночь искрило нечто неуправляемое, и это пугало. Разряды тока между Скавронской и Егором Дмитричем настолько яростно расходились в момент их полемики, что воздух наэлектризовался сам по себе. Мне оставалось только опасливо переводить взгляд с подруги на бывшего учителя. Ярослав же наоборот выглядел абсолютно спокойным, пусть и напряжённым. Его лицо явственно говорило, что подобная стычка ― нечто само собой разумеющееся. И чем больше я всматривалась в него, тем больше понимала, как умиротворяет эта его уверенность. Ничего такого прежде мне не доводилось испытывать. ***       Сегодня стояло необычайное тепло для февраля. Даже луж от снега не осталось ― сплошная апрельская теплота и набухающие почки. Я ещё ёжилась от недавних морозов, хоть и не любила их, но готова была присоединиться к тому бессовестному стаду людей, ропщущих на погоду. «Чего такая переменчивая, зима на зиму не похожа, земля не отдохнёт без слоя снега?!» Словно погода, и правда, может услышать, принести свои извинения, исправить ситуацию и ударить по нам двадцати градусными морозами. Само по себе обвинение не несёт смысла, просто любим мы это дело ― ныть, в смысле ― менталитет у нас такой, что ли. А когда прищучиваешь за эти жалобы людей, у них заводится новая пластинка вроде «ты ничего не понимаешь» или «я просто ненавижу зиму».       Передо мной возвышалась знакомая белая дверь, испещрённая чёрными полосками обуви у пола. Я расположилась в удобном кресле ближе к выходу, подсознательно надеясь сбежать. В этом коридоре моё привычное поведение ― ссыкло, будто ничего другого я не умею, не представляю и не заслуживаю. Задаваться вопросом феномена такого отношения было всегда болезненно, и я отвлечённо рассматривала знакомые настенные плакаты о депрессии, обсессивно-компульсивном расстройстве и шизофрении. На контрасте с внешней прострацией я зарывалась в недра самоедства, отмечая удивительный порыв. Себя жалить удаётся лучше всего, ведь все недостатки и слабости как на ладони. Кому как не тебе быть самым злостным своим противником, ведь так?       Мне казалось, что в кабинете никого, пока не раздались шаги, и через четырнадцать отчётливых сердечных ударов дверь открылась. Быстро отвернув в три четверти лицо и сняв блокировку с телефона, я делала вид, что фотографии горящего ресторана в каком-то посёлке, которые смотрела накануне прихода, для меня куда интереснее выходящего пациента. Боковое зрение засекло худощавую аккуратную девушку с длинными чёрными волосами и белой дутой курткой по пояс.       ― Я скоро вернусь или увидимся уже вечером, ладно?       Из кабинета раздалось утвердительное хмыканье.       Удержаться было трудно, и, взглянув на профиль пациентки, увидела милую улыбку с ямочками на щеках и тёплый взгляд в адрес врача. Удаляясь по коридору и спускаясь по лестнице, девушка абсолютно счастливо жужжала по телефону. Стоявшая в этом крыле больницы гробовая тишина позволяла слышать её долго, чтобы заходиться возмущением и утопать в ревности. Ярость клубилась в районе желудка, и по рукам под рукавами пиджака и водолазки начали пузыриться аллергические волдыри. Они, словно букашки, стаями сбегали по предплечьям до кончиков пальцев, спускались с волос на шею, ускользали под высоким воротником, скользили по кромкам белья и просачивались через ткани и, казалось, даже кожу ― я изнывала от необъяснимого чувства собственности.       «Что сейчас случилось? Привычный порядок вещей больше не устраивает?» ― хотела спросить я у самой себя.       Несправедливость обжигала глаза, и лицо всё больше приобретало свекольный оттенок. Выдыхая носом слишком шумно, я не знала, хотела ли быть замеченной или просто моё несогласие настолько громкое. Дилемма зависла в воздухе, пока внутри расползались клубы неконтролируемой ревности. Никогда раньше такого не было, и я не знала, что делать. Впервые меня захлестнули чувства безысходности и ревности одновременно, и этот коктейль оставил слишком жжёное послевкусие.       Неопределённый шумный выдох, подводя черту рассуждений в голове, разрезал тишину коридора. В замке раздался щелчок, и из приоткрытой двери послышался знакомый обречённый голос:       ― Заходить не собираешься?       Сердце пропустило один удар. Ледяная вода втекла в сосуды конечностей вместо крови, горячая — бурлила в груди. Я поднялась на непослушных ногах и несмело двинулась в кабинет. Отпираться нет смысла.       ― С каждым твоим приходом я начинаю думать, что тебе действительно нужна моя помощь.       В помещении стоит тусклый свет, абсолютно неподходящий для приёма пациентов. Стол чист от бумаг и блокнота, где обычно ведутся записи о встречах с больными. Нет ни открытого ноутбука, ни планшета, ни даже телефона, словно они тут с той девушкой прибирались. Обстановка немного изменилась с моего последнего визита месяц назад, и в душе закрадывается и растёт червь измены, что я упустила какие-то новости в личной жизни тайком любимого человека. Ведь та девушка отчётливо сказала «или увидимся вечером». Это не может значить что-то абстрактное, верно?       Внутри разливается плавленое олово, и эта боль не утихает с прижатой к груди рукой. Я зажимаю язык зубами и с силой сдавливаю его, приводя себя в чувства за счёт другого вида боли. Это всегда работает ― срабатывает и сейчас.       Ярослав меркнет своим присутствием на фоне моих внутренних терзаний, и я не замечаю, как с первой минуты нахождения в его кабинете он не сводит с меня пристального взгляда. На его плечах нет халата, словно он и не на работе. Чайник не кипит, обычно он ставит его во время моего визита. Даже его врачебное кресло пустует, а сам он стоит, привалившись плечом к дверному косяку подсобки, и, скрестив руки, сосредоточился на мне. В голову с запозданием доходит его реплика, ответ на которую он, судя по виду, до сих пор ждёт. Войдя в кабинет, я даже не поздоровалась с ним, а тут же нырнула в бешеный поток своих душевных скитаний. Мне было абсолютно не до его наблюдений ― своих хватало.       ― Ничего подобного, ― голос звучит надломлено, я едва узнаю себя. ― Если бы со мной что-то было не так, к вам бы первому обратилась.       Нацепить на лицо улыбку кажется неподъёмной ношей, и изо рта вылетает несколько фальшивых смешков с придыханием. Весь талант лжи в его присутствии растворяется, словно молочные чернила. Брови Ярослава поднимаются, и он дольше обычного всматривается в мою корявую маску непринуждённости. Трещины расползаются по ней с каждой секундой его проницательности.       ― Ценю такое доверие, ― выдыхает он осторожно и исчезает в подсобке.       Ярослав не поверил ни моим словам, ни моему смеху, ни непринуждённому выражению. От феерии эмоций трудно определить, лицо моё бледное или красное. Шквал жара захлёстывает по самые гланды и даже облизывает кончиками пламени зубы мудрости. Голова то холодеет, то пышет зноем. По шее вдоль хребта стекают капельки пота, и я осознаю, насколько эта ситуация с другой девушкой выбила меня из седла.       Ярослав вышел из подсобки с несколькими книгами и направился прямиком к дивану, не бросая на меня ни взгляда. Его лицо было прохладно сосредоточенным и не выражало никаких эмоций. Ни разу не видела его таким отстранённым и безразличным в моём присутствии. Откинувшись на спинку, Ярослав клацнул по стоящему рядом торшеру и открыл верхнюю книгу из стопки. Название прочитать я не успела, как и уловить его скользящий в моей стороне взгляд. Он не удосужился посмотреть мне в глаза, сразу окунувшись в чтение.       В комнате стояла и без того откровенная тишина. Прерывали её его размеренное дыхание и переворачиваемые страницы. Ярослав явно не спешил читать, вникал с расстановкой, оттого напряжённое молчание сильнее сдавливало виски. Недавно колыхавшиеся эмоции сдувались, словно шарик, и щёки вновь начинали пылать. Я боялась пошевелиться и смутно понимала, что происходит. Это ведь игнор, да? Но за что? За то, что я не захотела рассказать о своих проблемах? Или он намекает мне уйти? Или это своеобразная точка, чтобы впредь я никогда не приходила? Обычно так делают по смс ― просто игнорируют ― читают и не отвечают, пока человек сам не потеряет интерес стучаться в закрытую дверь. А я, что же, удостоилась наблюдать такое вживую?       Стоять на ногах в одном положении утомительно, и сначала я подпирала стену, а затем стала шаркать набойками на фоне рассекающих голову мыслей. Взгляд натянуто цеплялся за тень каблуков от торшера и настольной лампы, и двойственность образов вырубила бдительность, поэтому я уже дважды пропустила предупредительный взгляд Ярослава.       ― Тебе никуда не нужно разве?       Я испугалась, сильно дёрнув ногой, и каблук создал громкий скрип, проехавшись по резиновому коврику. Бросив взгляд на Ярослава, увидела, что он только перевернул очередную страницу, но на меня так и не посмотрел. Не так выбесило это его безразличие, как сказанная фраза. Я и сама задумываюсь последние две минуты, что здесь делаю. Но от него такое слышать как-то непривычно. Решил вести себя грубо? Это совсем не в духе воспитанного Ярослава.       «А откуда ты знаешь, какой он», ― удачно подкинуло подсознание, хитро потирая лапки. И правда, не знаю. Слова Кати и те крупицы нашего с ним общения могут быть лишь одной стороной медали. Судить по этим поступкам обо всём человеке слишком наивно с моей стороны.       ― А что, вы кого-то ждёте? ― усмешка, полная ехидства и желчи, вылезла на лицо, словно чёрт из табакерки, и даже усилием воли я не могла сравнять кривизну губ.       Ярослав оторвал глаза от страниц. Тёплый белый свет увёл в тень его впавшие глаза, и они казались чернее ночи. Я не понимала, вызвала ли недовольство своим ответом, но отчего-то хотелось вывести на эмоции похуже, вытравить из его образа всю эту досужую холодность. Казалось, что для развязки сложившегося узла нужно создать максимально вопиющий прецедент и выбить не только себя ― его ― из своего седла.       ― Надеюсь, она не ваша пациентка, ведь встреча в такой интимной обстановке явно подорвёт ваш безукоризненный авторитет.       Ярослав не спускал с меня глаз и даже не моргал. Мой метод сработал и даже произвёл неожиданный эффект, но я понимала, что это последний выпад. В этом кабинете я, и правда, больше не появлюсь. Можно было бы уйти тихо, ускользнуть мышкой. Тогда бы забыть все стыдливые встречи ни о чём и моё бесполезное молчание было проще. Только с моей взрывной натурой нельзя так дела вести: если хочешь сбегать тихо, нужно это делать в момент импульса. Обезвреживать постфактум уже бесполезно.       ― Лучше тебе идти, пока не наговорила ничего лишнего.       То же самое уловил и мужчина. Он меня знал куда лучше, чем я его. Заметив движение тёмных глаз, привычный обречённый вздох усталости, я видела, как наглядно он теряет интерес, погружаясь в книгу.       ― Вы же хотели поговорить, ― вырывается мимо воли злобное фырканье. ― Отчего же, давайте поговорим. Только не обо мне, а о вас.       Взгляд по-прежнему остаётся в страницах, даже дыхание не замирает от моей разражающейся реплики, поэтому я продолжаю бить:       ― Каково это, запрещать себе чувствовать себя полноценным? Считать себя недостойным радостей жизни и счастья? Думаете, это не заметно? Я слишком долго на вас смотрела, чтобы не заметить, как сильно вы хотите причинять себе боль в наказание. Интересно, как человек с такими гештальтами может быть объективным при работе с другими? Я не сомневалась в вашей компетенции, потому что не нуждалась в ней. Но теперь, глядя на всё это, думаю, что разумнее было бы сомневаться.       Слова вылетали одно за другим, разрезая воздух и пространство, словно ножи. Вопрос был в том, врезались ли они в дерево по рукоять или падали не долетая.       ― Думаю, тебе стоит успокоиться.       ― Думаю, это вам стоит перестать вести себя со мной, как с пустым местом. Вас не учили…       ― Я не…       ― … игнорировать людей ― невоспитанно? Или вы позабыли эту прописную истину, общаясь с одними психами?       ― Оля, пока ты не успокоишься…       ― … и как с людьми контактируете? Или…       ― Оля…       ― … вы тогда один?       Книжка захлопнулась резко, но негромко, и Ярослав бросил её рядом со своим бедром на диван. В его глазах трепыхалось чёрное пламя, потому что повышенный тон и претензии с моей стороны оказались неожиданностью. Закинув руку на спинку дивана, Ярослав продолжал сидеть по-хозяйски, ожидая ещё какой-то эпитафии в свой адрес. Его лицо при свете торшера разделилось на две половины: светлую освещённую и тёмную неосвещённую. И если спокойная сдержанная сила исходила от одной, то другая порывалась сбить меня с ног.       ― Что ты хочешь от меня? ― его голос пришёл в норму, идеально скрыл раздражение, даже если оно у него и взыграло.       ― А то вы не знаете.       Слова вырвались мимо воли, но вернуть их уже нельзя было. Его брови поползли вверх, сбивая с лица двойственное недовольство. Я успела лишь осознать последствия: длительное воздержание и показушность скромницы сыграли со мной в русскую рулетку. Хотя мне не свойственно ни то, ни другое, но с конкретно этим мужчиной всё как-то перекручивалось к противоположному полюсу, и в итоге я страдала от джетлага.       ― Ничего подобного, ― вернул мне мужчина мою же манерность, и я поняла, как на самом деле это бесит.       Враждебность закипала ― казалось, будто из ушей в самом деле повалит пар. Демонстративное равнодушие разжигало ушатом ледяной воды лишь пожар во мне, и от этого я заводилась сильнее. Мосты и так сгорали, поэтому просто уйти молча, бросив всё, опустив руки и смирившись с поражением, я не могла. Дело даже не в моей жажде добиться своего, ведь не всегда происходит так, к моему сожалению. Но в этот раз, с этим мужчиной, наверное, я снова наступила на те же грабли, позволив себе мечтать о слишком многом. И раз я допустила такую ошибку, снова не научившись тому, чему должна, то хотя бы поступлю в конце по-другому. Как там Эйнштейн говорил? Считать, что одинаковые ситуации могут по-разному закончиться, глупо? Так вот я и завершу эту историю с многолетней влюблённостью.       ― Я всё думала, что же с вами не так, почему каждый раз во время какой-то личной ситуации вылезаете из своего панциря спокойствия, ― мужчина в ответ только с прищуром хмыкнул, пока я продолжала: ― Он сейчас развеялся, как миф, потому что на вашем лице видно одно самодовольство. Можете, сколько угодно, прикрывать его безразличием, книжками, работой или телефоном…       ― Я никогда не стану прятаться в телефон, ― фыркает Ярослав, спуская руки к карманам брюк. ― У меня даже его сейчас…       ― … но ничего из этого не заглушит вашей боли! ― нарочно повышаю интонацию, чтобы перебить бесполезные оправдания собеседника. ― И не смейте меня перебивать, пока я говорю. Вы же так этого хотели, так что теперь соизвольте помолчать.       В кабинете воцарилась могильная тишина, и любопытное ожидание на лице Ярослава выбивает весь дух из лёгких.       ― Ты готова продолжать или выдохлась? ― слышатся плохо сдерживаемые снисходительные смешки. ― Ты же только что заткнула мне рот.       ― Вот и помалкиваете, ― я недовольно ощетинилась: с таким Ярославом сложно общаться, не знаешь, чего от него ждать.       ― Раньше ты не была такой словоохотливой.       Ехидная улыбка разрезает мои прежние шаблоны общения, и мне остаётся только импровизировать. Лицо мужчины полно шутливого самомнения и надменности, которые раньше никогда не показывались. От этой картины даже слова с кончика языка сдуваются ― я буквально «сдулась».       ― Что, снова спугнул?       Теперь Ярослав и не пытается сдерживать смешки.       ― Ничего подобного!       ― Любишь ты это выражение, Ольга. Знаешь, что оно значит?       Мои щёки горят, глаза ― наверное, тоже, но непонятно, от чего конкретно. То ли новая сторона любимого человека захватывает и возбуждает, то ли простота, когда он ерошит ладонью волосы, устраивая бардак на голове, и оттого кажется ещё более красивым, то ли дело в моих глазах, которые видят то, что хотят, а не есть на самом деле.       ― Вы опять за своё?       Я поняла, что выдохлась, ровно в тот момент, когда увидела, как Ярослава распирает от хохота, но он всё ещё старается держать лицо. С таким финалом все предыдущие поползновения и эмоции кажутся театральщиной и пафосом, который мужчина специально достал из себя ради удовлетворения моей ярости. Я выдыхала искры, грозя спалить его бумажную волокиту вместе со всей больничной бюрократией.       ― О какой боли ты говорила?       Момент, когда можно было сбежать на хорошей волне или хотя бы перевести тему в безопасное русло, утерян. Я сдала позиции и упустила намёки на серьёзность в его лице. Веселье лёгким током прошлось по телу и сгорело в заземлении. Отпираться бесполезно теперь, за язык никто не тянул. Разумеется, мне не хотелось сболтнуть лишнего, но отпираться не имеет смысла. Пытливым глазам и так видно, когда им лгут. Поведение мужчины в большинстве сценариев говорит о том, что есть за этой твёрдой грудью скрытый участок выжженной гари, которую научились скрывать за идеальными, вежливыми и пунктуальными чертами.       На рёбра наваливается тяжёлая гиря, а следом за ней ещё одна. С каждым вдохом желания продолжать беседу всё меньше ― мысль, что сбегать нужно было ещё в коридоре, придавливает грудину ещё отчаяннее. Ярослав не сводит с меня глаз, принципиально уставившись в переносицу и прожигая терпеливым грузным взглядом череп. Уверена, будь он волшебником, меня бы распополамило уже.       Уши горят, и к горлу подступает ком жара. Лёгкая немота, как от анестезии, прокалывает нервные окончания во рту. Я начинаю думать, что эти странные ощущения не закончатся раньше, чем закончится разговор. И ещё больше меня интересует, почему раньше взгляды мужчины не причиняли моему телу такой спектр ощущений.       Мне страшно продолжать беседу в этом русле, поэтому позволяю себе трусливо дезертировать:       ― Я не хочу об этом говорить.       Ярослав молчал и выглядел неприкрыто раздражённым. Он всё ещё не двигался с дивана и не совершал никаких телодвижений, но одно его настроение разом захватило всё пространство кабинета, выбивая из моих лёгких последний глоток воздуха. Я не успела обдумать, что такую черту его личности вижу впервые, как на меня посыпались всё новые и новые открытия.       ― Нет уж, соизволь, ― в голосе плохо скрылось высокопарное рычание. ― Ты сказала мне соизволить заткнуться, я заткнулся. Но в итоге замолчала сама. Какой же моей болью ты хочешь оправдать свою жалость?       Я спотыкалась на каждом слове, и конец фразы иглой вошёл под кожу. Глаза мужчины остро полоснули по лицу, доставляя почти что физическую боль. К красным ушам добавились красные щёки и засохшие неприкрытые губы. Злости не осталось ни на грамм, и в этот момент я поняла, что мы поменялись ролями. Моя ярость достигла мужчину или пробудила в нём самом глубоко сидевшие чувства негативного окраса. И как человеку, достаточно ярко испытывающему весь эмоциональный спектр, мне не понять его длительной выдержки. Сама мысль, что весь котёл личного консервированного гнева сейчас выльётся на меня, пугает до дрожи.       ― Жалость тут не…       ― А что причём?       Ярослав обрывает меня резко, а лежащая на спинке дивана ладонь стискивается в кулак. Жест не ускользает от моих глаз, но и мужчина его не скрывает. Обычно он не позволяет себя видеть таким, я знаю, но теперь догадываюсь почему. Контролировать голодного зверя, которому дали понюхать сырое мясо, ― испытание, достойное приспешника короля.       ― Я делаю это не из жалости, ― сквозь зубы с трудом просачиваются слова. Озабоченность мужчины подливает масла в огонь, а тема слишком скользкая, чтобы бросаться словами без оглядки.       ― Нечего отказываться от своих…       ― И от слов своих я не отказываюсь!       На этот раз наши взгляды одинаково разозлены и раззадорены. Глаза приглушённо пылают в полумраке. Лица покрыты бледными и свекольными пятнами, желваки ходят ходуном от каждой брошенной фразы. Повисшая пауза создавала игнорируемую неловкость, пока адреналин рос в крови. В ушах стучало сердце, и гудела пульсирующая кровь. Мне не хватило бы воздуха в целой комнате, чтобы успокоить беснующееся тело под взглядом любимого человека.       ― Раз уж ты перебиваешь, то мне тоже тебе рот закрыть? ― разрушает мой внутренний монолог мужчина. ― Это же твои методы, значит, ты их одобряешь.       ― Ничего подо…       Мне ни разу не доводилось слышать такие грубые и жестокие слова от Ярослава, и я не знала, как к ним относиться. Это не меняло положения вещей или моих чувств, но сильно тормозило развитие ситуации, что таким вихрем уже занялась. В этом ветреном крошеве привычных образов я не могла быть слабой и сдать позиции ― хотя бы под конец должна проявить свои настоящие качества, а не это невнятное податливое бормотание, что всегда настигает, как грипп, в его присутствии внезапно.       ― Отрицание ничего не доказывает и не опровергает, а лишь является попыткой очистить своё имя в своих же глазах. Проблемы так не решаются. И это не ответ на мой вопрос.       Ярослав опускается практически до напыщенного шипения ― его злость достигла новой отметки, или он решил показать мне ещё один шаблон общения «на выбор». В любой другой ситуации я бы порадовалась этому, насладилась и даже проявила незатейливое любопытство. Но сейчас, когда он прав, так чертовски прав, когда на его непроницаемом лице отчётливо демонстрируется твёрдость, я не могу спорить. Не могу заставить себя идти против, он слишком категоричен в своих выводах, потому что уверен в них. Он знает, что и я это знаю, поэтому однозначно капитулирую. Сейчас абсолютно бессмысленно оправдываться, потому что мужчина меня просто не услышит. Пусть я отрицаю его наблюдения и упрёки на их основаниях в большинстве своём, но в конкретно этом случае то, что я испытываю, ― определённо не жалость.       Мне не приходило в голову, что Ярослав специально повёл меня дорогой этих размышлений во время диалога, чтобы не дать признаться от избытка чувств. Вернее, это придёт позже, но в разгар выяснения отношений вовсе не до анализа.       ― Этот кабинет на вас дурно влияет, ― я кидаю в огонь разговора первое попавшееся полено и натягиваю уже знакомую эмоцию вредной девчонки. ― Здесь атмосфера какая-то вычурная, слишком тяжёлая.       Я пробегаю глазами по достаточно минималистичному и даже спартанскому убранству, пытаясь искренне поверить в то, что только что сказала.       ― Серьёзно? ― с его лица опадает серьёзность, и он издаёт несколько нервных смешков. ― Должен тебе сказать: так считаешь только ты.       ― К вашему счастью. Не знаю, как бы вы работали, говори вам такое пациенты, а не я.       Моё ворчание продолжает веселить Ярослава и сглаживать остроугольную форму подвешенной неловкости. Напряжение окончательно слазит с его бровей, веки опускаются, лицо поворачивается к торшеру. Наверное, после всего сказанного тут он не хочет показывать мне себя расслабленным, будто он нуждается в передышке. Молчание тянется, как тёплый сыр, и густеет, как сметана. Воздух густеет от раздаваемых ритмов сердца в груди. Кровь густеет от ситуации, которая никак не дойдёт до своего логического конца. Мне хотелось бы услышать, о чём сейчас думает мужчина, но это невозможно. Скрестив руки и ноги, я полностью прилегла к стене и упёрлась взглядом в потолок. Почему-то это стало моей привычкой именно в компании Ярослава, не говоря уже о том, как я тщательно подбираю слова в его присутствии. И только сегодняшний день стал исключением, потому что это последняя встреча.       Не знаю, когда и почему решила так, но уже на подкорке записалась эта информация, и я по определению не могла себя вести более сдержанно, как делала это раньше. Словно осознание, что это последний шанс, последняя возможность, последний день придало смелости и решимости, развязало руки и подействовало хлеще алкоголя. Так создался этот вопиющий прецедент, в результате которого мне довелось увидеть другие стороны человека, которого я любила с того самого Нового года.       В коридоре отдалённо раздался цокот знакомых каблуков. «Я скоро вернусь» пронеслось в голове случайно искажённым мерзким голосом. Судя по лицу Ярослава, он тоже вспомнил о последних словах той особы, и на мгновение застыл. Его глаза неспешно метались между книгами на диване, мной и расположенной за моей спиной дверью, но никаких действий не предпринималось. Глупо было смеяться, но именно сейчас мужская нерешительность на лице напомнила мне саму себя полчаса назад в коридоре. Выходит, и у него бывают внутренние диалоги со своими сомнениями.       ― Я, наверное, пойду.       Молодец, Оля, решила помочь определиться с выбором.       Сарказм тут неуместен, кстати. Мне просто не хочется видеть, как его лицо ― вместо разозлённого или раздражённого, каким я его увидела сейчас, ― приобретает отрешённый вид и снова говорит мне уходить. Дело даже не в том, что он скорее предпочтёт ту девушку мне. Хотя и в этом тоже. Но с ней он явно не ведёт себя таким образом, не игнорирует, не отвечает колкостями и не вываливает на её хрупкие плечи и стан тонну своей выжженной обиды. Хотя я сама его спровоцировала. Но это всё равно неприятно, и видеть, как тебя прогоняют, не хочу. Лучше уйти самой.       Едва я приняла решение разворачиваться, едва дрогнула моя рука в сторону дверной ручки, низкий насмешливый тон волной прокатился в тишине кабинета:       ― Когда я тебе намекал уходить, ты не сдвинулась ни на сантиметр. А теперь трусливо бежишь?       Его взгляд молнией пронёсся по моим, будто вросшим в пол, ногам возле того самого звонкого резинового коврика.       ― И не говори «ничего подобного».       Я только было открыла рот, чтобы возразить ему, как он снова меня прервал, закрыв последний доступ к отступлению. Теперь что бы я ни решила сделать, будет воспринято как трусость. Не то чтобы меня это сильно напрягало, но становилось вдвойне неловко, будто Ярослав проехался по ещё одной моей слабости, стянув последний слой кольчуги. Я чувствовала себя беззащитной, словно в пустой комнате с опускающимся потолком. Вопрос начинающейся клаустрофобии был лишь вопросом времени.       Ярослав тем временем снова взял в руки книгу и аккуратно проводил пальцами по её грубой обложке и толстому корешку, словно впервые видел. Полутона между мягким светом торшера и глубокой тёмно-коричневой тенью нежно обволакивали его пальцы, вырезая костяшки, хрящи и худосочные мышцы. Складки ладони отдельными резцами залегали в глубине. Пока я, завороженная, любовалась частями тела в свету, мужчина не сводил с меня своих глаз. Повисшее молчание снова густело и росло, словно с разрыхлителем. Мозг напрочь игнорировал возрастающий звук каблуков за дверью. Сейчас это ведь неважно?       Ярослав прожигал меня взглядом по причинам, мне неведомым. Задворки сознания лишь сигналили перечнем пылких отметин на ушах, скулах и губах. Я ощущала скользящую флегму искр и нарочно её игнорировала. Это как когда видишь окровавленное изувеченное тело, и любопытство заставляет рассмотреть в деталях, насколько всё ужасно, закрывая на замок инстинкт самосохранения в комнате с лучшей звукоизоляцией. Эта борьба с самой собой всегда напоминает битву огня с водой, и я не знаю, что будет, если устрою её сейчас.       В дверь раздаётся стук, и я ловко ударяюсь затылком об угол стены, теряя всякую убедительность и настрой с лица. Ловлю взглядом Ярослава, но он сидит так же расслабленно, ухмыляясь. Ему несвойственна такая манера поведения, и в голове зарождается смутное предчувствие, что мне ещё слишком многое неведомо в этом таинственном психотерапевте.       Стук продолжается после паузы, и я нервно озираюсь на дверь. Представляя своё зрение рентгеновским, практически вижу нервозность и предвкушение девушки с длинными чёрными волосами и мягкими ямочками на щеках по ту сторону. Дверь, конечно, отлично скрывает мой вид, но не удержит звуков, и мне приходится подавлять привычные вздохи. Почки выгоняют адреналин, и по коже мчится табун мурашек. Я оглядываюсь на Ярослава вновь и замираю: он едва сдерживает залихватскую улыбку, словно задумал какую-то пакость и смотрит за её воплощением. Весь его вид так и спрашивает, что же я собираюсь делать.       ― Она всё равно войдёт? ― двигаю одними губами, не издавая даже шёпота.       Глаза впиваются в лицо мужчины, словно пиявки. Он нерушимо молчит, лишь упивается своим ликованием. Крутой разворот шеи в мою сторону позволяет увидеть, как дико пульсирует его сонная артерия. Свет обличает её и уводит в тень. Я замираю, глядя, как торшер рисует его портрет в моей памяти ― это слишком прекрасно, чтобы отвлекаться на окружающий мир, и слишком рискованно, чтобы навлечь на себя чужие разборки или стать их частью. Но, кажется, сам Ярослав не против нарушения профессиональной этики, а, кто я такая, чтобы учить его.       Стук в дверь прекращается, и до меня отчётливо доносится громкий вздох, подобно какому недавно издавала я. Догадываюсь, что мои отчаянные дифирамбы звучали не тише. Он точно меня слышал, причём, всегда.       Пока во мне зарождалось чувство сопереживания другой девушке, Ярослав позволял себе меня разглядывать. Он не стал скрываться, даже когда я поймала его. Мне приходилось догадываться, это призыв к действию, провокация или жест напоследок ― после учинённого мною скандала, не удивлюсь, если он тоже хочет поскорее выдворить меня за дверь и держать всякий раз на пороге, вдруг я окажусь непонятливой прилипалой. К тому же, я сказала, что мне пора, сама обозначила свою позицию, пусть и не успела её претворить в жизнь. Возможно к тому же, таким щедрым жгучим жестом в мой адрес Ярослав хочет оплатить за мою привязанность, чтобы я точно ушла и не возвращалась. Последний подарок впрок, так сказать.       Как бы там ни было, я приняла решение.       Сделав один шаг, затем ещё и ещё, я не сводила глаз с такого знакомого лица в ответ. Он менял угол подбородка, следя за моими движениями и не спуская глаз ниже головы. Когда я подошла к нему, мои колени едва не коснулись его, сделав бы этот жест очень личным, почти интимным.       Свет плавно рисовал на лице мужчину фактуру и неровности. Он резко очерчивал скулы и надбровные души, мягко рисовал щёки, разрезал кончик носа и уводил вглубь глазницы. Он давал серый блик белкам глаз и жгучую чернь зрачкам. Он вырезал слабую еле заметную вдавленную черту шрама ниже виска, которую я никогда не замечала. Свет выделял твёрдый подбородок, отросшие волосы и растущую щетину. Мне нравилось, что он перестал тщательно выбривать лицо, хотя раньше я любила только так. Щетина переходила на шею и не покрывала торчащий кадык. К яремной впадине кожа разглаживалась и практически блестела. От мужчины всегда пахло одним и тем же древесным парфюмом вот уже несколько лет. Его капли наверняка наносились именно в это гладкое местечко. Под рубашкой, воротником, в карманах и рукавах ― внутри был человек, чьё спокойствие ни разу не приносило такой заинтересованности, и лишь когда он вывел меня из себя в ответ, когда я поставила на карту всё, распрощавшись с возможностью видеть его, быть слабой, вести себя по-дурацки, мне показалось жизненно необходимым запомнить каждый ракурс и каждый сантиметр его тела, чтобы суметь по памяти нарисовать его портрет тёмной ночью. Ярослав позволял собой любоваться и не сводил с меня глаз. Мне хотелось бы верить, что он делает то же самое, с наслаждением, но я не хотела предаваться неоправданным фантазиям. С какой бы эмоцией Ярослав ни смотрел на меня, я чувствовала лишь жар по коже в местах его пристального внимания.       ― Думаю, мне пора.       Собственный низкий тембр щадяще разрезает тишину. Громкий выдох решительности сопровождается смиренно прикрытыми глазами. Мне не нужно смотреть на него больше, и так знаю, что он внимательно смотрит в ответ, чувствую каждым волоском его лёгкое бархатистое бормотание, словно он совсем рядом и своим прохладным дыханием опаляет каждый сантиметр кожи. В этом нет подтекста и уж точно нет намёков: Ярослав не позволит слепой надежде жить во мне, он не безжалостен к чувствам других. Сейчас самый лучший момент, чтобы уйти, и я чувствую, что готова это сделать почти без сожалений.