***
Он идет по Скайхолду, помогая и исцеляя, успокаивая страдания в тех, кого находит. Солдат становится из живого не-живым и не жалеет о последних словах, что сказал матери. Девочка с почерневшими легкими и храбрыми глазами, что видели многое, крепко сжимает игрушку мабари и не плачет. Мужчина, который стоял и видел сгоревшие дотла поля, фермы и друзей, задыхается от горьких мыслей «почему, Создатель, почему ты пощадил лишь меня», берет себя в руки и начинает копаться в саду. Мед в вине Лелианы напоминает ей о друге с двумя именами, который научил ее, что обнадеживающая песнь звучит даже в самых темных закутках. Струны для барда. Передвинутая мебель Жозефины, и больше не надо спотыкаться там, где прежде была преграда. Все дальше и дальше, бесконечное шествие. А потом они забывают, потому что должны, и должен он — слишком много, в нем не хватает жизни, чтобы со всем этим жить. Его притягивают обиды и ужасные, темные мгновения, что приходят вместе со снами. Он наблюдает за всеми их надеждами и страхами, мелькающими между здесь и Тенью, потрескивающими сквозь Завесу и меняющими ее так, как больше он никогда не увидит и не поймет. Коул хочет, чтобы они знали, что могут стать чем угодно, что могут освободиться и не сломаться, но, наверное, тогда они перестанут быть собой, а это гораздо хуже. Не знать самого себя всегда хуже. Поэтому он разделывается с грехами кошмаров, словно разглаживает мятые листы, убирает нахмуренность с лиц с усилиями на извилистых дорогах памяти. Он видит вспышки Убежища и размытые лица, слышит лязг металла и далекие крики, эхо потерянного детства и надвигающихся монстров и ведет их к тому хорошему, что они когда-то испытали, но забыли. В свое время изменяя в множестве звуков одну ноту, обезоруживая несоответствия, после он возвращается в таверну, но не для отдыха или сна, а чтобы слушать, ждать призывов о помощи. Снова и снова он находит Каллена на стене: зубы, скрежещущие точно камень, готовый расколоться, руки, что трясутся, исступленная необходимость под кожей, которой не может коснуться горный воздух, даже когда мужчина встречает его, не моргая, луна отражается в глазах, и горло колют проглоченные осколки. Коул пытается и проигрывает, и проигрывает снова, слова игнорируются, и помощь не замечена, слишком сложно принять, когда все ноши должны быть его. Я не стану таким. Я не слаб. Создатель мой, будь мне судьей. — Мне ничего от тебя не нужно, дух, — хрипло, зло звучит Каллен отброшенными клинками, не оглядываясь, вспоминая другое время и другую клетку, лишь Ты можешь дать мне покой. Он дрожит, но предпочитает дрожь судорогам. Старая песнь в нем слабее сейчас, меркнет как воспоминание о матери, что напевала себе под нос, когда возилась в саду, а в волосах у нее путалось солнце — воспоминание, которое считает выдуманным той ночью в промозглой комнате с другими рекрутами, боль в руках и слишком много вопросов, страх будущего. Вскоре он вернется и снова посмотрит храмовничий ящик и задумается, настанет ли время, когда он сдастся, докажет, наконец, что недостоин. — Оставь меня. — Ты не подвел их, — говорит ему Коул. — Клятвы уже были нарушены, и ты сделал все, что в твоих силах, даже в конце, когда выбор стоял не за тобой, и ты носил стыд как одежду. Ты остался и попытался собрать кусочки, но землетрясение не остановить просто потому, что ты стоишь на разломе, как бы ты не желал соединить края. Ты не такой, как она; тебе не нужна склянка, чтобы быть сильным или спасать людей. Ты заслуживаешь здесь быть. Этого достаточно. Он уходит быстро, поэтому Каллену не приходится отвечать, знает, что потом тот не вспомнит разговор. Иногда единственный способ помочь — это не сделать хуже. Коул и дальше станет вытаскивать письмо от сестры Каллена из-под страниц книги на верхней полке, что-то, ради чего стоит жить, а не умереть. Боль уходит, но любовь остается.***
Блэкволл спокоен даже под запутанными чувствами, которые защищает сталью, его мысли как шаги, постоянные и определенные, непоколебимые, несмотря на бурю в голове; неуверенность в себе красноглазыми змеями скручивается и раскручивается в груди. И вера тоже пробегает вместе с темной музыкой по венам, вера, что он сделает больше, если постарается, несет знамя, а плечи горят, пытается не оглядываться. Упрямая решимость падения не сдаваться, только разрушаться, кирпичик за кирпичиком, но все еще оставаться защитой для других. Убеждает самого себя, что можно творить добро, и оно не заставит себя ждать, если только постараться. Коул знает, попытки не надежны. Он заставляет Блэкволла улыбнуться, прося вырезать деревянную уточку для Дориана, пристально смотрит, как дерево, помнящее лес, становится животным, живым, не живым и снова живым, но по-другому, в памяти и как исцеление. Стружка падает в ту же кучу, и Блэкволл думает о долгих часах с порезанными пальцами и сплошными занозами, нечего делать, кроме как начать сначала, разглядывая меч и размышляя, сколько еще протянет, проживет удача. — Не лучшая моя работа, — говорит Блэкволл, вручая фигурку. Он всегда их отдает: лошадку девочке, которая не смогла спасти свою, когда из-под земли вылезли монстры; кошку служанке, чей отец их ненавидит; голубя Жозефине оставляет на столе, пока никто не видит. Цветы, всегда цветы для Лидди, когда он не может заснуть или не хочет. Любит, не любит. Простит, не простит… Коул кивает: — Ты гордился лицами, глазами, что всегда выглядели так, будто слушают, лохматые волосы, свисающие с морды. Ты провел много времени на копытах, вспоминая, как он лежит у тебя на груди. Напали бандиты, ты не смог добраться до лучника. Стрела вошла слишком глубоко. Шерсть мокрая, красное проливается на колени. Он спас тебя, а ты не знаешь, как что-то может быть таким бескорыстным. Ты говорил, что он не должен идти за тобой, но думал по-другому. Ты оставил вырезанное на насыпи, потому что не мог остаться. Ты хотел, чтобы он знал, ты извиняешься. Под конец он радовался, что ты был там, что защитил тебя, как ты защищал его. Он бы снова пошел за тобой, если бы мог. — Правда, — фыркает Блэкволл, качая головой, вертит кинжал в руке. — Безднов шелудивый… — он принюхивается. — В любом случае, не говори Дориану, где ты ее взял. А то они все захотят и себе. — Я не знаю, нравятся ли Сэре утки, — отвечает Коул, большим пальцев проводя по клюву. — Может, я спрошу.