Forgetting why, remember how

   Железный Бык называет его малышом и иногда парнем, так Коул видит улыбку добрее, надеется, что Коул посчитает ее подбадривающей, думая «слишком молодой, чтобы так грустить. И когда я стал ему Тамой. Дерьмо, кажется, я смягчаюсь».    Он тянется и ерошит Коулу волосы, или поднимает ему шляпу и рассказывает, какие названия дают Кунари узорам из звезд, которые, он знает, что Коул знает, говоря, чтобы говорить, потому что когда молчишь, труднее игнорировать воспоминания, труднее не думать о доме, по которому он не хочет скучать. Он отвечает на вопросы и никогда не злится, если стены выпускают Коула, делится историями как едой с голодающим, отшвыривая поселившуюся в центре него боль.    — Не беспокойся, малыш. Неплохо помнить, что не существует идеальной защиты, — говорит Железный Бык. — Не давай мне принимать мои слова всерьез.    — О да, это было бы ужасно, — с другой стороны лагеря отзывается Дориан, стоя рядом с палаткой и вытряхивая песок из походного одеяла. — Серьезность? Как бы снег не пошел.    Из скатки падает ящерица, потом другая, приземляясь ему на ноги, и каждая быстро убегает, а он глухо вскрикивает и несется к другой палатке. — Сэра!    Железный Бык очень старается втянуть его, зовет спуститься и выгоняет стул, беспокоится из-за темных прицепов, ограничений, окрашивающих кожу тенях, разделения как из-за горячих порезов, вырезающих шрамы. Настояще-серая боль не-принадлежности. — Давай, малыш, мы только прорвались через пустошь сквозь прорву демонов, а я все еще вытряхиваю песок из задницы. Пора выпить.    — Так и думаете над теми стихами, а, шеф? — улыбается Крэм в бутылку. Он предлагает ее Коулу, и Коул берет, разглядывая сквозь стекло плещущуюся жидкость, темную точно чернила, запах ударяет в нос, и он передает ее.    — Ты давно отплатил ему, — говорит Коул Крэму. — Ты не был беспомощным — тебе просто требовалась помощь. Он не сожалеет; тебя стоило спасти, и он не скучает по свету или не тревожится из-за боли. Ты разбудил его, и он благодарен, даже если не может это объяснить. Он не винит тебя.    Крэм моргает:    — О. Ладно. Полезно знать, да?    Железный Бык сидит неподвижно, смотрит меж ними:    — Просто кивни и пей, — говорит он Крэму через пару секунд. — Привыкнешь.    Роки фыркает:    — Дерьмо, шутишь, это здоровский фокус. Видели бы вы свое лицо, шеф, — он наклоняется к Коулу, Стичес ловит того за капюшон, чтобы он не упал. — Эй, пошли к Гриму. Я поспорил с Долийкой насчет него и женушки аристократа.

***

   Они находят амулет, но тот не работает, а потом в нем отпадает необходимость. Воспоминания. Прощение. Боль. Человек. Так много мыслей и звуков, и все его собственные, выборы как просветы меж деревьями, любой путь, какой захочет. Трудно и странно, быть ближе к людям, быть более. Более твердым, более настоящим, но менее неизменным. Жизнь меняется так быстро и сильно, вся запутанные клубки и извилистая глубь.    Он так и остается в таверне, частью кружащегося моря песен и безопасности, при свете и не в глубокой тьме души, никогда не забытый. Его дом. Теперь остальные видят его и помнят или же забывают, но не по его воле. Они смотрят и замечают, думают его имя, имя мальчика, которым он не был, но стал, мальчика, который умер в темнице, и духа, что ступил из тени. Духа, кто не дух больше, не совсем. Они узнают его. Он часть материи, запутанной, как остальные, и это хорошо. Больно, но радостно.    Повариха нетерпеливо восклицает и усаживает его на стул, кладет перед ним сыр, хлеб и колбасу, бормочет о жутко отощавшем мальчике, смотрит на него и беспокоится, хочет помочь. Такой бледный, он что, в темнице живет? Видит другого паренька, который далеко и «надеюсь, слушается мать, а не тупицу папашу. Создатель, зачем только она за него вышла. Да присмотри за ними Андрасте, избавит от этой страшной войны». Он просит у нее булочки с черникой, и она протягивает ему две, говорит не рассказывать. Он не думает, что это важно, потому что Кассандра уже знает, откуда они взялись. Ей будет приятно, что он не украл и что ему все лучше удается принимать помощь, даже если и произнесет только первую часть.

***

   — Ты умер в Белом Шпиле, — говорит Вивьен, глядя на него, руки на коленях, и отсветы пламени сменяются на ее лице временами года, искры на мантии сверкают. Вокруг звучит лес, стяг Инквизиции тихо хлопает на легком ветерке. — Ты был магом.    — Коул — настоящий Коул — был магом. Отступником, как бы ни старался им не быть. Он умер, — отвечает он, опускает голову, закрываясь полями шляпы. — Он голодал, забыт храмовниками. Одинок, напуган, и больно. Я… я пытался помочь. Не получилось. Не смог спасти, поэтому стал им, кем он хотел для себя, но я не мог вспомнить. Теперь помню. Не знаю, понравилось бы ему. Надеюсь, да.    — Я верю, что храмовники — необходимая организация, важная, чтобы обеспечивать безопасность магов и не-магов, — говорит она. Вздыхает. — Но в масштабе личности… такая несостоятельность недопустима. Непростительна.    Они выглядят радостными, разглядывая меня, держат руки на мечах. Я не проиграю. После я улыбнусь и наслажусь их разочарованием. Их жажда крови меня не трогает. Спустя годы она нашла их всех, в новых должностях, пониженных или переведенных, ничего не значащих. Я возвышусь, а они останутся погрязшими в грязи.    — Ты больше меня не боишься? — спрашивает он, широко распахнув глаза.    — Ты демон? — отвечает она, склонив голову. Покрытые огнем, руки дрожат, воздух потрескивает и шипит, пока это приближается. Я лед. Я спокойствие. Под кожей — сила, в спине — железо. Этому месту я не достанусь.    — Нет, — говорит он со всей имеющейся уверенностью. — Я это я.    Она смотрит внимательно, спина прямая, стопы на земле. Кивает.    — Если это должно измениться…    — Я не стану тебя останавливать, — произносит он. — Обещаю. Спасибо тебе.    — Не благодари меня, дорогой мой, — отзывается она, отводя взгляд, в огонь. — Держи обещания, как все мы должны.

***

   — Ты, правда. Не жалеешь, Коул? — спрашивает Солас, когда Коул вручает ему еще краску, факелы отбрасывают мерцающие тени. — О том, кем стал? О том, от чего отказался?    Теряя себя в волнах горя, нет выбора кроме пути боли, песнь пропадает в сокрушительной тишине. Что я наделал?    — Я жалею, что не смог помочь настоящему Коулу, — отвечает он. — Я сожалею о каждом разе, когда не смог помочь. Жалею, что изменение принесло тебе боль, и что твоя боль слишком глубока для исцеления.    Солас молчит, кистью по стене, смотрит с лестницы:    — Кажется, я ошибся, что не одобрил твой выбор, Коул. Прости.    — Ты не хотел, чтобы я потерял себя, — говорит Коул. — Не допустить, Завеса как падающий клинок. Бродишь и думаешь, так много потерял, оставил позади, и теперь дети двигаются на ощупь в темноте в поисках прошлого, которого никогда не коснутся.    — Должно быть, трудно, — произносит Солас, — быть линзой, сквозь которую каждый видит себя, — он отводит взгляд на старые картины. — Реальность отражения сурова.    Коул пожимает плечами, пытаясь сложить слова:    — Я понимаю. Но иногда так легче, чем смотреть… внутрь.    Солас вздыхает:    — Тяжело менять природу. Это может привести тебя…    — К одиночеству, — заканчивает Коул. — Время за рассказами и итогами, вес имени точно плащ, прогулки в тишине, ноги в двух местах, сердце — ни в одном, — он поднимает взгляд и улыбается. — Но ты больше не один. Как и я.    — Нет, — выдыхает Солас. Разглядывает кисть в ладони, возвращается к росписи. — Нет, думаю, мы не одни.