Forgetting why, remember how

   У Кассандры вопросы — она сама сплошные вопросы, те обхватывают ей тело и веру, принимает жизнь, спрашивая, но не получая ответов, пласты веры точно кирпичи друг на друге. Вера в руке ведет меч, где тот должен оказаться в нужное время, к тем, кто рядом, если рука дрогнет.    Они занимаются во дворе, неясные очертания клинков поют, разрезают воздух, скрежет стали по дереву и соломенным чучелам. Теперь ему приходится учиться снова и снова, или руки забудут то, что помнят кинжалы. Ему нужно идти туда, куда они его зовут, чтобы помогать. Кассандра понимает, поэтому говорит, учит, поправляет.    — Как ты живешь без сомнений? — спрашивает он, когда они останавливаются, потные, но слабо улыбающиеся.    Она фыркает, забавляется, но нетерпеливая к тому, что представляет, он скажет дальше. Она не любит игры, строки, места, где можно под ноги положить ловушки.    — Ты можешь заглянуть мне в голову, Коул, конечно, ты уже знаешь ответ.    — Да, — отзывается он, — но я пытаюсь спросить больше. Как человек. И это по-другому — как мысли думаются и как звучат. Губы прячут смысл, даже если мысли думаются по-прежнему.    — Не все говорят то, что первым приходит в голову, нет, — произносит она. — А некоторые защищаются словами, где правда может слишком сильно ранить.    — Как ты и Варрик.    Она приподнимает бровь:    — Я и… — она смеется, удивленная самой собой, но честная. Самообман – это отчасти слепота. — Полагаю, да. Несмотря на его многие раздражающие привычки, у нас немало общего. Только, пожалуйста, не говори, что я так сказала.    — Он уже знает. Надеется. Ты должна сказать ему. Вы оба будете рады.    Кассандра игнорирует его:    — Отвечая на твой вопрос: верить, значит, сомневаться, но важно понимать, что сомнения сразу овладеют тобой, как только позволишь им.    — «Свеча – твоя душа, твой свет во тьме». Ты представляешь, что она горит, пусть даже свечи и голоса теперь нет.    — Это помогает помнить, — отвечает она. — Напоминает, что ты должен верить в себя и свои поступки, прежде чем обратить веру наружу. Без этого поступки пусты.    — Но я не знаю, во что верю.    — Ты веришь в облегчение страданий, — говорит она. — Исправляешь неправильное, помогаешь в минуты нужды. Нет лучших устоев, чем эти, и неважно, во что ты веришь.    Он улыбается:    — Я понимаю. Не все, но больше. Я постараюсь. Спасибо тебе.    Кассандра кивает:    — Думаю, на сегодня достаточно. Ты ведь брал… уроки у Варрика?    Коул встряхивает головой:    — Он сказал, что следующий подождет, пока не пройдет похмелье.    — Ясно, — вздыхает она. — Пожалуйста, не учись всему земному у Варрика. Одного урока более чем достаточно.    — Сэра сказала, что отрежет мне волосы, но я надеюсь, ты почитаешь мне снова. Мне интересно, что случится с рыцарем-капитаном.

***

   — Вот, на что похожа жизнь? — спрашивает он Варрика, расслабленнее сидя на стуле в таверне, выпивка забыта, оглядывается вокруг. — Постоянно находиться под взглядами?    — Именно, это в том числе, — пожимает плечами Варрик. — Но держу пари, Смеюн нашел бы, что на это сказать. В основном, ты просто делаешь все возможное, чтобы совладать с дерьмом, которое попадется на пути, пытаясь через него пробраться и, может, сделать вещи чуточку лучше, или хотя бы не испоганить больше, чем есть. Этого ты уж повидал, пока помогал беспомощным. У тебя золотое сердце, а добрые намерения прямо торчат из ушей. Все остальное мы можем взять на себя.    Он учит Коула истории о нагах, спускающихся в шахты, что значит, помочь ему завязать шнурки, но Коул задает слишком много вопросов, и струны остаются струнами и отказываются становиться луками. Он продолжает стараться и стирает штаны, чистит кинжалы. Дориан вставляет ему в шляпу перо. Сэра в последнее время не зовет его «оно» и позволяет рассказать о дереве, из которого пошел ее лук.    Варрик смеется:    — Просто помни, парень: узелки. Завяжи узелок, затем другой, и, в конце концов, перестанешь путаться в собственных ногах. Весьма похоже на жизнь.    — Они не всегда там, где я ожидаю, — говорит Коул, задерживая во рту вкус эля, комната полна глаз точно монет, подброшенных в воздух, падающих, когда он поворачивается и пытается улыбнуться. Столь многие боятся демонов, ему хочется сказать, что он тоже. Кто-то улыбается в ответ, потому что он помог и они помнят. Кто-то кивает и благодарит, хлопает по плечу, проходя мимо, и Варрик гордится, сияет ярко, как маяк. Старайся пуще на сей раз, он заслуживает лучшего, не потеряй этого, если вмешался.    — Иногда жизнь — в том числе и веселье, — продолжает Варрик, улыбаясь сквозь туман и мысли красного цвета. Отзвуки шагов в коридоре. Гул, что за гул? Незнакомец носит лицо Бартранда, когда захлопывает дверь. Он говнюк, но он мой брат. Они не простят, если узнают. Бездна тебя задери, Блондинчик, почему ты не мог просто с нами поговорить? Не могу рассказать ей, где он, только такой мир могу ему предложить. Надо стараться сильнее. — Так тебе будет, что рассказывать.    — Я не знаю, получится ли у меня писать, — говорит Коул, пальцы обводят углубления в столешнице. — Я не могу удержать голоса, как ты, они просто кипят и расплескиваются, и теперь иногда здесь просто я. Я не слышу собственную боль.    — Вот, для чего нужны друзья, — замечает Варрик, подталкивая локтем Коула, пока он не допивает эль, а потом машет бармену, и тот закатывает глаза. На что демону эль. — Не переживай, малыш. Ты поймешь, когда раз напортачишь, как мы все, — он откидывается на спинку, складывает руки. — Важно не то, что ты упал, а как карабкаешься назад.    — Ты тоже это помни, — говорит Коул.    Варрик невидяще смотрит на стол, вздыхает, пытается улыбнуться, резкая горечь, гнев постоянно под кожей точно пылающие угли.    — Я стараюсь, малыш, — он поднимает кружку и салютует Коулу. Коул повторяет, и кружки со звоном сталкиваются. — Мы все стараемся.