Письма с привкусом крови

#AU #L #R Продолжение не думалось, не гадалось, но случилось, больше, чем год спустя. Мой дневник написан кривым почерком. Буквы неровные и скачут. Я слишком нервничаю. Я слишком не в своей тарелке. И слишком каждое написанное мной слово каждый раз заставляет всю мою внутреннюю суть дернуться от судороги. Столько лет прошло. А я все еще помню его прекрасное тело в душе. Воспоминания разрывают меня, как тончайший лист бумаги. Он был таким теплым, таким источавшим яблочный аромат, таким пропитанным запахом весны, таким врезавшимся в память. Все те дни в двадцать второй квартире пятиэтажки на Головинском шоссе у «Водного стадиона»… Я жила их ради Ренди. Я убила ради Ренди. А потом, исцеливший раны, он оставил меня, улетая в Канберру, у терминала D. С тех пор Лидочка Валахова абсолютно слетела с катушек. Точно подстреленная собака, что истекает кровью и умирает. Только еще хуже. Подстреленная собака рано или поздно умрет. А я истекаю этой самой кровью с утра до ночи, и в этом дне сурка я застряла на пятнадцать лет. Я уже говорила что мой почерк крив и рвет ручкой бумагу?.. «…Он. Это всегда был и будет он. Через года, через столетия и немыслимые расстояния. Почему я это знала, почему так четко была убеждена в этом?.. Я не могла себе дать на это ответа, но уверена была в этом с той самой минуты, когда впервые увидела его. В тот момент будто бы все внезапно встало на свои места, и с небес на меня пролился неразбавленный солнечный свет, ворвавшись через распахнутые ставни моих окон. Окружающие считали его моей болезнью — вирусом, проевшим дыру в микросхеме моего мозга, но я и не пыталась их разубеждать. Каждому вольно думать то, что он хочет. Я же чувствовала его незримое присутствие в аромате ночи, рассыпавшемся по московским улицам, в ярком и мерцающем блике фонаря, разгоняющем ночной мрак, в теряющейся в бесконечном пространстве высоте Воробьевых гор над обрывом, слышала его голос в плеске волны Москвы-реки об асфальтовые джунгли моего города, в шуме кораблей, отправляющихся в далекие края и в шепоте ветра, ласкающем мои волосы. Это был порыв бесконечного вдохновения и свободы напополам с защемляющей грудь тоской, слишком прекрасный, чтобы порочить его разговорами в негативном контексте. Нашептывает на ухо эта тоска о том, что заложено в строчках письма, которое я когда-то держала в руках, ощущая практически невесомость бумаги. «Мне ведь, действительно, кажется, что я любила тебя тысячу лет и тысячу жизней подряд». Только не бойся. Я ведь любила тебя тысячу лет. И буду любить еще столько же…» Буду. Высыхая год от года. Умирая каждой ночью и воскресая поутру, чтобы пытаться жить, имитируя жизнь и скрывая правду под маской этой имитации. Ренди… Ренди… Ренди… Я уже убила за него. И убью еще, если понадобится. Он — моя лихорадка от жажды. Ренди… *** Брюс Кэмпбелл зашел в свой кабинет и устроился в кожаном кресле модели «Инсбрук» рядом с письменным столом, потирая раскрасневшиеся веки. У Брюса всегда много работы, ибо он — журналист в самом сердце Австралии. Брюс Кэмпбелл пишет для трех маленьких газет. Он освещает хронику самых свежих новостей в мире, грамотно излагает свои мысли, расхваливая или подвергая критике наряды знаменитостей на красной ковровой дорожке, иногда он даже пишет о криминальных происшествиях. Но ничто не доставляет Брюсу Кэмпбеллу удовольствия более, чем уничтожать своей критикой дешевых знаменитостей. Брюс вытягивает ноги и лениво кладет их одну на другую, расслабляя на шее свой коричневый галстук в серую полоску. Его бежевый пиджак неряшливо водружен на стол среди кипы бумаг. Настольная лампа улыбается своим мистическим и потусторонним светом, отражаясь бликами в очках журналиста, а он задумчиво вспоминает свою последнюю работу, перебирая в руках свой галстук. К слову о дешевых знаменитостях. Таким для Брюса Кэмпбелла был Ренди Риордан. Три года назад каким-то немыслимым образом его похитили, вероятно, из его же собственного дома. Он исчез практически на три недели, а когда вновь объявился, то отказался давать интервью о том, что с ним произошло. Брюс собственными глазами видел пожелтевшие гематомы и побелевшие шрамы на его шее, но Риордан не позволил раздуть историю из своего похищения. А ведь Брюс Кэмпбелл был в первых рядах происшествия. Он мог написать такую статью, что его сразу же позвали бы работать в The Guardian. Он совершенно искренне и честно пытался поговорить с Ренди и даже умолчать в статье о некоторых самых гнусных моментах случившегося, но упомянутый лишь окинул его презрительным взглядом своих серо-голубых глаз, заносчиво вздернул подбородок и произнес ледяным, пробирающим до костей тоном: «Никакого интервью, молодой человек. Никаких сплетен в прессе. Довольно лезть в мою личную жизнь», и достаточно быстро скрылся из вида, оставив Брюса ни с чем. Но это была не единственная причина, по которой Брюс яростно ненавидел поганого и мерзкого на язык Риордана, и причиной тому была Салуа. Она двигалась на высоких каблуках легкой и летящей походкой, подобно ласточке, взмывающей в небеса. Слегка приоткрытые веки и длинные ресницы, обрамлявшие ее тонкую натуру невыносимой красотой. Невесомый полет ее угольно-черных волос, и открытая и искренняя улыбка. Она не казалась ему Белоснежкой в глубокой чащобе зеленой дремучих лесов, но казалась злой королевой — ее мачехой. А ведь ему всегда нравились такие женщины. Красивые, властные, злые и жестокие в своем сердце. Нет. Она не была Белоснежкой, но легко могла послать охотника вырвать ей сердце, или же собственными руками отравить ее яблоком. А если уж говорить о яблоках, Салуа была прекрасной хозяйкой на кухне. Ее изысканные блюда пестрили в социальных сетях, украшали издания ее книг и кулинарные шоу на телевидении, а помимо этого она еще и пела оперу своим волшебным меццо-сопрано. Одним словом, не женщина — мечта. Что же в райской птичке было не так?.. Каждую ночь она ложилась в кровать Ренди Риордана, и эта мысль не давала покоя Брюсу Кэмпбеллу. Ревность сочилась из зубов журналиста желчью с привкусом крови и яда. Столько вечеров под ее окном, а она даже если и выйдет на балкон, ни за что на него не взглянет. Подбалконный рыцарь в латах, сияющих белым, который никогда не будет замечен. В отличие от этого блондинистого коршуна, который вцепился в нее, и, Брюс был уверен в этом на все сто, методично портил ей жизнь. Радости в глазах Салуа становилось все меньше с каждым годом. А ведь он, Брюс, вполне мог бы сделать ее счастливой. Поправив очки, сползшие на переносицу, журналист снова и снова перечитывал свою работу, разносившую Риордана в пух и прах. «Возможно, современный Шерлок Холмс утерял свою сексуальность из-за небритой щетины, войлочной шляпы или по каким-то другим причинам, скажете Вы. Но главная причина, по сути, в том, что играет его Ренди Риордан. Так кто же этот Ренди? Риордан по общим представлениям практически никто. Выскочка, так и не ставший звездой Голливуда, которого только отъявленные киноманы могут узнать по второстепенным ролям в блокбастерах прошлых десятилетий. А могут и не узнать. Риордан ведь всего лишь субтильная личность, тщательно прячущая под маской своей сиятельной лучезарности второсортность. Устроил ли его чек, выписанный ему за Холмсиану? Разумеется. В том виде, в коем я застал Риордана последний раз — будничные линялые джинсы и видавшая времена кожаная куртка, это и не удивительно. В общем механизме славы он — лишь маленькая, противоречивая звезда, скромная и лишенная интереса к своей персоне»… Брюс Кэмпбелл устало склонил голову на подлокотник, вдыхая запах немецкой и качественной кожи со злорадной мыслью. Уже завтра он может проснуться знаменитостью, а ненавистный актеришка потонет под весом его уничтожающей статьи. После такой критики в прессе ни одна уважающая себя кинокомпания не пойдет навстречу ни одному неуважающему себя агенту, работающему на Риордана, и не позволит себе больше позвать его ни на одну из ведущих ролей. Постепенно со второстепенных он окончательно сойдет на «нет», и его ждет старость в муках забвения. Может быть, тогда Салуа поймет, что нужно держаться рядом с успешным, с тем, кто в состоянии обеспечить ее детей, и выберет сильнейшего и достойнейшего. А на завтра Брюс Кэмпбелл сделал себе установку проснуться звездой журналистики. Утопившей полузвезду кинематографа. С этими утешающими и греющими душу мыслями Брюс отключился в кресле под матовый, неровный и подмигивающий свет настольной лампы. *** В два часа ночи Брюса Кэмпбелла разбудил неясный звук в гостиной. Шея журналиста ужасно болела, поэтому перед тем, как встать с кресла, он несколько раз склонил голову поочередно то вправо, то влево, а затем двинулся на звук шума. В гостиной было темно. До тех пор, пока не послышался щелчок пальцев. Тогда, точно по волшебству, одна за одной, зажглись свечи в высоких и готических канделябрах, расставленные практически на каждом квадратном сантиметре гостиной. В пламени свечей, окутавшем плывущим оранжевым светом помещение, дымкой сложились мистические очертания двух белых диванов друг напротив друга, черного стеклянного столика между ними и фигуры девушки с длинными каштановыми волосами ниже пояса в белой блузке, черной юбке до колена, черных чулках в сетку и черных туфлях на высоких каблуках. На журнальном столике стояла приоткрытая бутылка белого вина «Абрау» и огромный торт-суфле, украшенный сверху ажурными витками белого крема и алой вишенкой, вроде «Зимнего полета». — Добрый вечер. А Вы, собственно, кто, и что забыли в моем доме? — Брюс Кэмпбелл немного смутился и тут же почувствовал себя нелепо. В его дом бесцеремонно вломились, а он вежливо здоровается и чувствует себя не в своей тарелке. С чего бы это вообще вдруг?.. С другой стороны, здесь девушка, которая вроде бы даже не предпринимает попыток его обокрасть, а явилась сюда с вином и угощением. Брюс Кэмпбелл не умел разговаривать по-хамски с полом прекрасным. Вдруг это какая-то его тайная поклонница?.. Девушка обернулась и широко улыбнулась Брюсу. Красавицей ее вряд ли можно было бы назвать, но было в ее внешности что-то теплое и привлекательное. Например, цвет ее глаз — глубокий, кофейный, с вкраплениями корицы, и очки, форма стекол которых напоминала крылья бабочки, придававшие ей строгий и одновременно мечтательный вид — нечто среднее между строгим педагогом и рассеянной фантазеркой. Улыбнувшись, она очень сладко пропела… Но, по мере того, как лилась ее фраза, в ней появились скрежещущие нотки с визгливым привкусом. — Я — Лидиа Стэмп. Главный редактор The Guardian. Пару недель назад Ваша уничижительная статья о Ренди Риордане из той дешевой газетенки попалась мне на глаза, и, прочитав ее, я поняла, что Вы нужны нам, Брюс. Ваш стиль неповторим, а каждое слово метко бьет в самое яблочко… Да и к тому же свежее веяние в том, что Вы не просто пишете свое мнение, а подкрепляете его фактами, цитатами той или иной личности. Много времени Вам понадобилось, чтобы узнать, что и когда просил Ренди для своей роли у режиссера, База? Резко обернувшись, Лидиа окатила его внезапным взглядом, столь исполненным ярости, что занавески на окнах гостиной внезапно всколыхнулись, как от дуновения ветра, а волосы зашевелились сами собой на голове Брюса, потерявшего дар речи. Обрев его, наконец, он тихо выдавил из себя. — Все дело в профессионализме, Мисс Стэмп. Если делаешь что-то — либо делай качественно, либо не делай вовсе. Слова без подтверждения цитатами — всего лишь слова, не имеющие ценности. Да, пришлось покопаться в грязи, повыспрашивать, поискать, но когда, действительно, хочешь вывести кого-то на чистую воду, нет ничего невозможного. Состроив кислую мину, главный редактор The Guardian прошептала так тихо себе под нос, что Брюс Кэмпбелл едва ее услышал. — Невероятный Вы — творец, Кэмпбелл. В отличие от всех этих тошнотворных голливудских звезд, распиарившихся до дурмана в голове от самих себя, Ренди ни разу не был замечен в борделе, снимающим шлюх, невменяемым и упившимся до рвоты в темной подворотне, обдолбленным наркотиками и трахающим какую-нибудь бабу на пляже, ни в одном своем интервью он не унизил никого живого, даже тех, кого чувствуется, что презирает, не был замечен позиционирующим себя, как звезду первой величины с сорванной крышей от своего псевдовеличия, но Вы — талант, Кэмпбелл. Выискали, прикопались, выдали за компромат, что компроматом-то трудно назвать, и свели к пороку какую-то случайную фразу, сказанную втайне тому, кто не смог сдержать язык за зубами и вылил это все Вам, стервятнику, питающемуся падалью и замечающему только падаль в чужих лицах, в том числе, в лице человека, пашущего, как ишак по сорок восемь часов без сна, добившегося успеха самостоятельно. Ведь родители посылали его в экономический, душа у него просто творческая, в полете, так что сам с нуля шел, без поддержки знаменитых родителей и тугих кошельков, на которые его отец был просто не способен, даже работая днем и ночью бухгалтером, практически не видясь с семьей. И единственная его отдушина — это его малыши, любимая женщина и любимая сцена. Омерзительный Вы человек, Брюс Кэмпбелл. Самое дно в иерархии человечности, последняя ступень. Ноги Брюса Кэмпбелла стали ватными, а тело — легким и практически невесомым. Он уже был готов возмутиться и послать ко всем чертям нахалку, ворвавшуюся в его дом и смеющую называть его дном и омерзительным человеком, да вот только горло его будто сдавило невидимой рукой, и весь он словно в пол врос, не в силах пошевелиться. Впрочем, не прошло и минуты, как Лидиа повернулась в его сторону и одарила ослепительной улыбкой, хотя в глазах ее и блестели плохо скрываемые слезы. — Да-да, Мистер Кэмпбелл, Вы не ослышались. Вы — самое дно в иерархии человечности и падальщик, питающийся чужой болью. Такого-то человека нам и надо. У журналистики и морали ничтожные коммуникации, а кто как не Вы, с Вашей хваткой стервятника и отсутствием правил этики и приличий, сможет приносить самые жареные факты и откапывать из небытия грязь на тех, о ком иные и слова плохого сказать не могут. Только Вы. Вы станете уникумом. Представьте только заголовки: «Брюс Кэмпбелл снова на охоте!», «Хищник поймал и клюнул в самое сердце больную бешенством мышь кинематографа!», снимки Ким Кардашьян топлесс, а также «Джастин Бибер делает ЭТО на пляже». Проходите, садитесь, выпьем за успех. К рассвету Вы станете звездой! Облегченно выдохнув, Кэмпбелл почувствовал, что силы вернулись к нему и прошествовал к дивану напротив девушки по имени Лидиа. Откупорив «Абрау» и налив вино в два тонконогих фужера, залихвацки он подмигнул девушке, пока та с улыбкой произнесла: «Пей до дна, милый. Завтра ты — звезда». Они оба выпили по бокалу, а вот к торту девушка даже не прикоснулась, сославшись на диеты и постоянную необходимость поддерживать себя в форме. Брюс почувствовал себя особо голодным этой ночью, поэтому отрезал и проглотил, практически не пережевывая, аж целых два куска… Шевелящийся, холодный и скользкий комок внезапно уперся в его глотку. Окинув редактора The Guardian мутным и застланным туманом взглядом, Кэмпбелл понял, что нечто на столе перетягивает его внимание на себя. Из разреза торта прямо на стекло журнального столика, заливая всю его поверхность и уже капая на персидский ковер, стекала густая кровь темно-бордового оттенка. Вместо витиеватых завитков крема поверх суфле роились, медленно передвигаясь, длинные, скользкие и белые черви. Рвотный позыв, и вот уже из глотки его на пол выпадает червивый ком размером с кулак, а комната перед глазами начинает пульсировать, словно сердце, больное тахикардией. Все пространство заливается алым цветом, и Брюс Кэмпбелл лишается сознания. *** Брюс Кэмпбелл очнулся в гостиной. По крайней мере, гостиная стала первым, что он увидел, открыв глаза. Белые занавески, два белых дивана друг напротив друга и столик из черного стекла между ними. На нем стояла бутылка наполовину распитого вина и торт, из самого сердца которого лилась темно-бордовая жижа. Наконец-то он все вспомнил. И эту подозрительную дамочку, представившуюся главным редактором The Guardian, и торт из крови и червей, и уползавший мир из-под ног. Бежать. Срочно. Как можно дальше. Согласившись с внутренним голосом, Брюс Кэмпбелл вскочил со стула… Брюс Кэмпбелл попытался вскочить со стула. Его руки оказались намертво привязаны к ногам, а сами ноги — к ножкам стула, пластиковыми стяжками. Ни развязать, ни порвать самому. Господи… Да что же это… — Не ерзай, Брюс Кэмпбелл. Будет только хуже. Это самые прочные стяжки — мебельные. Вырваться из них можно, только руки и ноги себе оторвав. Я бы посмотрела, конечно, как ты это сделаешь с собой сам, но мне очень греет душу мысль, что отрывать от тебя по куску буду я сама. — Звучный и психопатический смех девицы резанул воздух. — Что я тебе сделал, больная сучка?.. — Помимо того, что попытался загубить всю карьеру моему любимому, утопить его в дерьме и без того протухшего шоубизнеса своими гнилыми словами, лишить работы?.. Дай подумать… Ничего. Лично мне тоже ничего. Твоя проблема в том, что Ренди Риордан для меня важнее самой меня. А такое, друг мой, редкость. Я эгоистична, и мне на всех плевать. От семьи я постоянно об этом слышу. А вот сейчас, в моих руках, ты, воистину, ничто. Убогое, жалкое и второсортное. Иные бы тебе пожелали до конца жизни работать в дешевых газетенках или драить полы сортира, а вот я это забыть не могу, и даже пожелать дерьмовой работенки не могу. Ничего вообще, кроме гниения под землей. Твоя статья, как раздражающая музыка, звенит словами у меня здесь. — В мерцании затухающих свечей очертания фигуры девушки по имени Лидиа были едва различимы, когда она пододвинула другой стул вплотную к стулу Брюса Кэмпбелла и села, закинув ногу на ногу, так, что стала видна кружевная черная полоска чулка, и, прислонив ладонь ко лбу, дабы показать, в каком месте музыка поработила ее подсознание. — И я не могу от нее избавиться. Я слышу эту чертову музыку вышедшей из-под твоего пера гнили даже ночью, и она не дает мне спать. Я жила сладкой местью, лелея ее в те сумерки. Жила надеждой отрывать от тебя по куску, тварь. Каждая часть тела за каждое никчемное слово, за каждое оскорбление моего любимого. Ты сейчас, гнида желтопрессушная, целую сенсацию услышишь, слушай. Ты ведь так хотел узнать, что случилось с Ренди три года назад?.. Его похитил один мудак, до потери пульса обожавший меня. Похитил и кромсал его, ожидая, пока я приеду к нему и подарю ему вечность. Да вот только полюбила я его ножом в морду. Не так, как он ожидал. Две недели я латала раны моего мальчика, ощущая, как сердечко его, размером с крохотную колибри, с кулачок ребенка, бьется в его груди слабо-слабо, под моими руками в душе, струи которого смывали кровь с его ран. Увидев, что с моим бедным Ренди сотворили руки ублюдочного маньяка, я оставила его без лица тухнуть под кроватью двадцать второй квартиры на Головинском шоссе. Ренди ничего не сказал прессе? Он не хочет, чтобы я всю жизнь отбывала срок за не заслужившую рождаться тварь. Так почему, скажи мне, Брюс Кэмпбелл, одна ущербная сволочь считает, что имеет право сечь ножом тело, на которое я молилась, а другая возомнила, что ей по плечу вывалять в грязи душу, которой я поклонялась, и при этом остаться живой и невредимой?.. — Но ты все еще можешь спать спокойно. — Криво через полуощеренный оскал улыбнулся Брюс Кэмпбелл. — Пока что ни у кого не возникло идеи покушаться на член, который ты изо рта бы не выпустила. Отпусти меня, долбаная фанатичка. Сколько ни приставляй к своему имени фамилию «Стэмп», о, поклонница невыполнимых миссий, а ближе ты к нему, своему никчемному, второсортному и посредственному, да, слышишь, именно посредственному, актеришке не стала и не станешь. Рыдай кровавыми слезами, шлюха. Твое божество не для тебя. Для Салуа. А ты — никто и ничто. Даже если убьешь меня, косточку твой хозяин тебе не кинет за послушание, по загривку, как хорошую девочку, не потреплет и даже «спасибо» не скажет. Будешь лишь фриком в его глазах навечно. Тяжело, наверное так жить, Лидиа, всю жизнь ожидая чужого одобрения, жаждать того, что зажгло однажды твое сердце и свело с ума, но так и не получить. Неудачница. — А знаешь. Это ты зря. Вообще все это. Негоже так связанному мудаку с леди разговаривать. Лидиа что-то едва слышно прошептала, и Брюс Кэмпбелл почувствовал невыносимую боль, полоснувшую по его рукам. Из вскрытых без ножа и бритвы вен засочилась свежая кровь. Ледяным и скрежещущим тоном маньячка тихо прошептала, при этом голос ее отразился и усилился эхом звона оконных стекол. — Взять к примеру, Ван Гога. Талантливый был мужик, но полубезумный. Ухо себе отрезал. А нам с тобой с чего начать?.. Может, тоже с уха?.. Заклеив рот несостоявшейся звезде журналистики, Лидиа Стэмп оттянула за ушную раковину его ухо и резанула блеснувшим в руке кинжалом. Брюсу хотелось кричать, но он не мог. Сквозь клейкую ленту вырывались лишь невнятные чавкающие звуки, а ухо его лежало прямо в поле его зрения окровавленным, возле его ног. — Ты не станешь знаменитым, как мечтал, Брюс Кэмпбелл. Ты не только умрешь, ты будешь предан забвению. Даже в той убогой газетенке, что тебя опубликовали, твои убогие дерьмометания в адрес Ренди, читатели не отыщут твоего имени. Я выпишу тебя даже из нее. Ты подохнешь, как собака в муках. В его глазах отражение моих звезд. А ты эти звезды грязью залил, скотина. Брюс Кэмпбелл уже не задавался вопросом, откуда в такой хрупкой девушке столько сил. Вместе с ней в ее дом вошел незримо Дьявол. Тупой удар чем-то невозможно острым в сгиб локтя, и рука Брюса была отделена от тела. Пытки продолжались сорок восемь часов. Брюс Кэмпбелл не мог понять, как он до сих пор еще жив. Будто бы каким-то образом Лидиа поддерживала в нем жизнь, чтобы он все чувствовал. Чувствовал, как ему отрезают оставшиеся руки и ноги, разрывают вены, мышцы и сухожилия. Чувствовал, как перед самой финальной карой ему вырезают глазные яблоки из глазниц, а затем — пробивают грудину и вырывают сердце… *** Канун дня Святого Валентина. А где-то на другом конце Канберры красавица Салуа вышла из дома в сад. Легким бегом, все еще чувствуя себя невозможно молодой, практически девчонкой, даже в свои глубоко за тридцать, она пробежалась до почтового ящика, и вытащила из него средних размеров золотистую коробочку, испачканную клубничным вареньем и перевязанную алым бантом. На коробочке неровным почерком и уже заканчивавшимися в пере черными чернилами было выцарапано: «Ренди Риордану, эсквайру». — Милый, тебе посылка! — Иду. Высокий и уже седеющий блондин с небесными глазами со стальным оттенком принял коробочку из рук жены. Салуа тем временем кинулась вдогонку за сыном, устроившим игру в прятки. Под алым бантом оказалась спрятана записка, написанная все теми же черными чернилами и тем же скачущим почерком. Развернув листок, увенчанный черными геральдическими лилиями, Мистер Риордан как-то едва заметно дрогнул всем телом, посерел лицом и ссутулился, словно постарев внезапно лет на двадцать. До боли в пальцах он сдавил в руках маленький листочек. Скомкав его, он с неприсущей ему злобой зашвырнул бумажку в мусорный бак. Вставив ключ в зажигание своей черной Ауди, он крикнул Салуа и мальчишкам, что вернется не раньше обеда и, сжимая в руке коробочку, измазанную клубничным вареньем, устремился на своем черном жеребце куда-то вдаль… — Я тебя отыскала! А теперь идем играть в «Монополию»! — Весело и беззаботно улыбнулась Салуа сыну, помогая ему подняться с земли из-за ветвей лимонных деревьев, и, взяв его за руку, уже собралась уходить, как вдруг ветер вытащил из мусорного бака смятый листочек бумаги, с залихвацким задором швырнув его под ноги оперной певицы. Она бы ни за что не стала наклоняться из-за какого-то мусора, если бы взгляд ее не упал на выведенное на бумажке имя своего мужа. — Любимый мой, Ренди. Единственный мой. Каким был, таким и остался. Я все еще не могу забыть, как касалась тебя в ванной, в той Богом забытой квартирке на Головинском шоссе. Мотив свихнувшейся скрипки в моем сознании — вожделение и мысли о твоем сильном обнаженном теле, таком беспомощном перед силой моих поцелуев, еженощно сводят меня с ума. Да не об этом сейчас разговор, ненаглядный мой. Я ведь поздравить тебя хотела с Днем Всех Влюбленных. И не только с ним. Моя лихорадка субботнего вечера, я поздравляю тебя с полученной ролью сенатора Грина в пятом сезоне правовой криминальной драмы на ABC. Главная роль в любом фильме — это настоящий успех, что бы там кто ни говорил. И еще. Любимый. Светило жизни моей, я думаю, как человека излишне чувствительного, тебя могла бы ранить критика писаки Брюса Кэмпбелла. Ну так вот, Вселенная моя, он тебя больше не побеспокоит. Не унизит, слова плохого не скажет в твой адрес, не полезет в твою жизнь. Я разобралась с ним, душа моя. Как привыкла разбираться с неугодными тебе ползающими тварями. Подарок мой очень символичен для Валентинова дня. Я вырвала его сердце, чтобы он не разбил своими червивыми словами твое… Выброси его, уничтожь, сделай с ним, что хочешь. И со мной… Я лишь доказываю свою привязанность тебе. Ренди, Ренди… Как безумная, как одержимая, всей силой сплетающей меня сладостной мерзости, я жду нашей встречи. Мне и сладко, и гадко, и страшно, и тошно, и муторно, и сил нет не кричать от разрывающих мою грудь чувств. Ренди, ты нужен мне. Всем организмом чувствую это, и сил терпеть и ждать больше нет. Приезжай завтра ко мне. Адрес внутри коробки. Надеюсь, моя валентинка не слишком замарала его, и номер дома ты разберешь. Ожидаю в сладостном дурмане. Твоя навеки, распродавшая жизнь и душу за тебя, Лидочка Валахова». Лицо Салуа омрачилось, когда она кинула взгляд в сторону горизонта, в черте полосы которого исчезала черная Ауди. Она недобро покачала головой, пока ее сынишка отчаянно дергал ее за подол платья. — Мам, мам, в чем дело? Что там написано?.. — А вот это уже загадка. — С явственным выражением омерзения на лице, Салуа смяла листок еще больше и отшвырнула его от себя, как гадюку, на газон, не потрудившись дойти до мусорного бака. — Но тебе об этом не стоит беспокоиться, милый. Пойдем в дом. Кажется, сейчас будет дождь, такие тучи. Последний раз кинув взгляд на крохотную черную точку на горизонте, Салуа со всей силой ярости захлопнула за собой дверь. Этот звук небеса восприняли за раскат грома, и тут же с неудержимой силой ливанул под ноги дома сумасшедший ливень.