…Словно с темного неба сошедшая, Ты и песнь моя обручальная, И звезда моя сумасшедшая. (Николай Заболоцкий «Признание»)
Зима в этом году пришла на Север рано. Может, и к лучшему: василисков и прочей теплолюбивой нежити теперь можно не опасаться. Первый снег в районе Врат лег уже девятнадцатого. С вечера северный ветер бешено рвал походные палатки, а на то, чтобы хоть немного его усмирить, уходила уйма сил. И это при том, что лес гасил порывы ветра, тоскливо скрипя стволами вековых деревьев. Природа, застигнутая зимой врасплох, словно дворец Спящей девы, погрузилась в сон. Ветви, так и не успев сбросить листву, клонились под тяжестью снега, притушившего золотисто-багровую палитру осеннего леса. Ядреным капустным хрустом поскрипывало под ногами, а поддень носком – откроется все еще по-летнему зеленый мягкий сфагнум. Казалось, выглянет солнце, и все растает. Не растаяло. Впрочем, нам ничего такого и не казалось. Эльфийского мага не обманешь: реки Силы будто замедлили бег, погружая природу в зимнее оцепенение. Кратковременные оттепели еще придут на смену ранней вьюге, только земли им не отогреть, как не отогреть холодных рук Спящей девы до срока. Эльфийской магии это не помеха, но требует значительно бόльших усилий. Вот почему, едва палатки были надежно закреплены, мы перестали сдерживать невесть откуда примчавший ветер, и теперь он развлекал лагерь заунывным воем, с присвистом да скрипом, как будто старик, кряхтя, с сипеньем ворочался с боку на бок, баюкая к ночи разболевшиеся кости. – Ишь как разухабилась зима-то, – откинув полог палатки, Гвойрин шагнул внутрь и опустился рядом с небольшим очагом. Протянул руки к огню и удовлетворенно крякнул. Палатка была гномья, лишь зачарованная эльфами, дабы не привлекать внимания – мол, холм и холм. Очаг складывали наскоро тоже гномы, они же привычно рассчитывали тягу, чтобы горел, но не дымил. У такого очага и спать тепло, и кашеварить удобно, а надо, так и походный кузнечный горн под рукой. А уж посидеть с другом – лучше и не придумаешь. – Раненько нынче зима к нам пожаловала, да по всему видать, не на денек. За последние полтораста лет такого не припомню, – Гвор благодарно кивнул, принимая у меня кружку ароматной тайры с медом и живокорнем, хлебнул, блаженно зажмурился, потянулся за краюхой, на которой призывно белел кусок сала с чесноком. Смачно заработал челюстями. – Все подтянулись? – Угу. Но все больше по пещерам, чтоб все шито-крыто. Хотя кто гнома приметит, когда в небе драконов как воронья? – друг помолчал, потом мрачно добавил: – Дожили – на собственной земле хоронимся! – Не ворчи. Драконы патрулируют всю горную цепь, и здесь их в небе не больше, чем в иных местах. Прочие с нами в лесу - ждут сигнала, не привлекая внимания и ничем не отличаясь от людей. Все это Гвор знал и без меня, бухтел скорее от волнения. С отрядом уходили двое его сыновей и двое внуков. Традиция предписывала радоваться такой чести. Друг и радовался, но, как всякий отец, волновался, злился на себя за «бабьи сопли» и ворчал. Глядя на «муки отцовской любви», я вспоминал последний разговор с Арденом вечером того дня, когда отшумело китокилевское вече и стало понятно: бунта не будет. Пока не будет.✧ ☙ ✧ ☙ ✧ ☙ ✧
– Отец? – он устало улыбается. – Все обошлось, да? – Похоже на то, – осторожно улыбаюсь в ответ. Мы и до обретения им драконьей сущности видели друг друга насквозь. Так что теперь он точно знает, что я думаю по этому поводу: здесь, на Севере, мы подобны путнику, бредущему через болото. Шаг сделан, сейчас под ногами твердь, но путь долог, и нет гарантии, что следующая кочка, на которую ступим, не уйдет из-под ног. Сколького еще мы не знаем об этом народе, которым мои дети самоуверенно дерзают повелевать и с которым к плечу плечом намерены победить общего врага? Арден бросил мимолетный взгляд и вновь отвел глаза. Ах, вот оно что… Я мог бы и сам догадаться. Прости, мальчик, не знаю, как говорить с тобой об этом. Поверь, действительно не знаю. А ты так нарочито любуешься мутным северным закатом, что даже каменный тролль понял бы: просто не хочешь смотреть мне в глаза. Как же ты похож на Виранель! – Арден, – плечо сына едва заметно вздрагивает под моей ладонью, – просто спроси. Я отвечу. Он медленно оборачивается, и я вижу глаза его покойной матери очень близко. В них недоумение и грусть. – Почему, отец? – Прости, так получилось, – усилием воли замедляю сердечный ритм, потому что понимаю: краснею, как мальчишка. Вызвал сына на разговор, а как сказать, не знаю. Хорош папаша, что и говорить! – Нет, я не о том. Я… я понимаю, это трудно. Когда женщина, которую… ну… которая… А она рядом… И ты, как честный эльф… и все такое… Вот… По мере того как мой великовозрастный отпрыск лепечет и запинается, до меня начинает доходить, так сказать, ракурс проблемы. Он полагает, что я, презрев обычаи и долг Владыки перед народом, женился скоропалительно и тайно, не в силах сдержать страсти и не желая компрометировать возлюбленную внебрачной связью. И он, прекрасно понимая меня, как мужчина мужчину (сам такой), нисколько не осуждает ни моего выбора, ибо успел где-то как-то то ли познакомиться с леди Тирнариэль, то ли навести справки у всезнающего придворного мага, ни поспешности самого брака. Его обидели мои «недоверие», «отчуждение» и «скрытность», если я правильно разобрался в палитре его эмоций за привычными для дракона и эльфа ментальными щитами. – Глупыш! Какой же ты глупыш, Дени! – он выслушивает мой вердикт, уже утыкаясь носом в отеческое плечо и всем затылком чуя тяжесть родительской длани. – А я – старый дурак, и это, видимо, не лечится. Сын замирает, потом, наконец, поднимает голову и смотрит на меня так, будто вот-вот расплачется. Это потому, что я его назвал детским прозвищем? Надо ж, лет шестьдесят так не называл, а вот поди ж ты, слетело с языка. – Пааа… – Смотри, – и я просто открылся ему, показав наше с Тирнариэль венчание в водах Священного озера, не особенно задумываясь о том, что негоже отцу так раскрываться перед сыном, и с благодарностью чувствуя, как деликатно он обходит самое сокровенное, лишь краешком сознания скользя по грани интимного, никому, кроме нас с любимой, не предназначенного. Спасибо, сынок. – Паааа… Он снова утыкается носом в мое плечо, а меня окатывает коктейлем его мыслей и чувств. Как же много всего… Ну да, конечно. Эту мысль Арден озвучивает: – Прости, мы не успели решить с Советом магов… ну, по поводу снятия обвинения... – Это ты меня прости. Я погорячился тогда. Да и задачку вам задал… Не до того нам всем теперь. Вспоминать тот разговор действительно не хочется, как и мучаться бессмысленными вопросами, почему и в самой любящей семье бывают такие моменты, после которых родным людям неловко глядеть друг другу в глаза, даже если твоя позиция кажется единственно правильной. Но, похоже, Арден неловкости не чувствует, в его голосе радостное облегчение: – Да ладно! – он по-детски машет рукой, потом, мгновенно посерьезнев, добавляет: – Мы видели вас танцующими той ночью. И рады за тебя… За вас… А на свадьбе мы еще погуляем. Надо же, старина Гвойрин мне сказал то же самое. А если гном и эльф единодушны в чем-то, то так тому и быть. От сына я вышел, когда совсем стемнело, зашел наскоро проститься с племянником и невесткой, а Шона уже не застал: тот по обыкновению успел куда-то исчезнуть. Кажется, он первый в истории Империи столь беспокойный и вездесущий придворный маг. Обычно эта имперская должность располагает к солидности и самосакрализации, но это как раз то, на что у герцога Дейла, хвала богам, не хватает ни времени, ни желания. Я глубоко вздохнул, пытаясь выровнять дыхание и сосредоточиться перед тем, как творить портал. Получалось с трудом. Во мне еще не перебродил хмельной восторг минувшей ночи, и не забыть тех нескольких минут наедине, в комнате Тирнариэль, когда Шон увлек директора проверять надежность блокирующих школу заклинаний. Мы оба верили, что хотим лишь прощального поцелуя. Он был, и был невероятным. Но запах сушеных трав, потрескивание огня в камине и руки любимой, ласкающие так смело… Ее коротенькие чулочки, нежный шелк бедер, упругая попка, три пуговки, скрывающие грудь, и стол именно той высоты, какая нужна… Последняя здравая мысль – защелкнуть дверь, повесить полог тишины. И – никаких прелюдий. Поцелуи слишком торопливые, слишком ненасытные, и в полной тишине только прерывистое дыхание да шелест срываемой одежды… Я толкнулся в жаркое, влажное лоно, желавшее меня так страстно. На мгновение замер, почувствовав как восхитительно оно сжалось и чуть раскрылось, вбирая меня еще глубже, когда любимая, чуть вскрикнув от удовольствия, подалась вперед, навстречу мне, обхватывая бедрами, окатывая потоком своих ощущений – невероятно острого наслаждения, желания на грани помешательства, – вбирая мои, с каждым толчком… Еще, еще!.. О боги... Нет, не кусай губы, девочка, кричи… да!.. да!.. хочу это слышать… И она кричала, переходя на бессвязный лепет, когда я, шалея от восторга, ласкал языком и чуть прикусывал нежный, словно земляника, сосок. Сладкая моя, желанная... Стонала и вновь кричала, выгибаясь лозой, когда стенки лона начали упруго пульсировать, в последнем порыве словно целуя напряженный член, заставляя упрямо сдерживаемую пружину развернуться, топя последний рывок в чреде невероятно сладостных толчков, единой волной наслаждения накрывшей нас обоих… Я тоже, кажется, не то кричал, не то рычал, крупно сотрясаясь всем телом, стискивал ее в объятиях, припадал мокрой щекой к восхитительной груди и слышал, как в такт моему гулко стучит ее сердце. До прошлой ночи я и не знал, что это бывает так полно, так волшебно... Тихий вздох блаженной усталости и довольства – лучшее, что может услышать счастливый любовник из уст возлюбленной… Сейчас, при свете дня, я видел ее всю, до последней черточки, невероятно прекрасную, будто сияющую изнутри, до боли желанную даже теперь, когда истома удовлетворения разлита по всему телу. Она в изнеможении откидывается, так и не переставая одной ножкой обнимать меня и не сводя с меня хмельного взгляда, в котором милое бесстыдство мешается с негой и нежностью. Боги, как я люблю женщину! Распущенные волосы – когда я успел расплести ее косу? – черным шелком устилают стол. Влажные, припухшие губы трогает загадочная улыбка. Грудь той прелестной формы, какую никогда не встретишь у эльфиек, чуть вздымается в такт дыханию, и мне не отвести взгляда от напряженных сосков, и животика, покрытого испариной, и нежных розовых лепестков, меж которых жемчужной струйкой стекает мое семя. Моя женщина. Моя. Хочу произнести очищающее заклинание, но любимая, безошибочно угадывая, с улыбкой качает головой. Потом пальчиком снимает густую влагу, и вздох удовольствия слетает с нежных губ, когда она касается разгоряченной плоти. Все так же неотрывно глядя мне в глаза, погружает пальчик в рот, слизывая мое семя, словно десерт. Меня ж, как молнией, пронзает вдоль позвоночника, а чресла наливаются уже привычной тяжестью желания. Оххх… Шалунья, что же ты творишь со мной… Отныне, в каком наряде я ни встретил бы тебя, перед мысленным взором всегда будет эта картина… Что, и ты тоже?.. – Теперь ты весь во мне и пахнешь лугом, ветром… – улыбается. Я слышу, радостному ржанью Ветра победно вторит ржание Росы. Мне нравится, как она смотрит на обнаженного меня, когда, приподнявшись на локотке, игриво-нежно касается пальчиками моей шеи, груди, живота, скользит по бедру… Вздрагивая, подаюсь вперед, целую долго, слишком долго, и замираю, понимая, еще немного – я сгребу ее в охапку, прижму, не отпущу. Ни на мгновенье. Никогда. Плевать на всех! Моя... Она - моя! Она любуется и желает меня так естественно, так открыто, как если бы я всегда был частью ее мира, частью ее самой. Я - твой мужчина. Твой. Несколько минут наедине…✧ ☙ ✧ ☙ ✧ ☙ ✧
Из блаженного забытья меня вывел Гвойрин, для верности тряхнувший за плечо. Хорошо так тряхнул, между прочим: – Ну, и какого орка лысого я тут перед тобой искры высекаю? – А?.. – Ага! Вот поэтому со времен Граглина Наковальни нас, гномов, до окончания боевых действий к бабам на побывку и не отпускают. Потом у всех три дня мозги набекрень. А вашему брату и трех недель мало будет. – Неправда, – вяло отозвался я, скорее из чувства справедливости. – Новобрачных и кто первый год женат и еще не успел обзавестись потомством, по вашим законам вообще в поход не берут. – Хех! Ишь, какой знаток, – Гвор, усмехнувшись, почесал бороду. – Я говорю, буди на то воля Хозяйки*, Северными Вратами пройдут дня за полтора. Наши ребята там кое-где проходы расширили, завалы убрали. Не путь к Маргенштальку, конечно. Ну, так и мы не паломники. – Это точно. На паломников отряд гномов при поддержке драконов и впрямь не тянул, ну, так и Хозяйка далеко не всех хлебом-солью встречает. В последние месяцы в горах участились случаи обвалов в самых неожиданных местах, причем по странному стечению обстоятельств ни в одном из них не погибло ни гнома. Зато заживо замурован оказался отряд орков и погибло несколько зловредных тварей. Однако неведомыми путями и прорывалось немало, не давая скучать патрулям, дозорам и гномьему ополчению. – Ложись-ка спать, – я поднялся. – Завтра рано вставать. – А ты? – Дозор проверю и вернусь. К ночи метель улеглась, но холод пробирал совсем не по-осеннему. Дозорные, рассредоточившись, несли ночную вахту, давая выспаться драконам и гномам. Последние в темноте видят не хуже эльфов, но двигаются не так бесшумно, как наши воины. А завтра у них сложный день. Добрая половина нашего лагеря примкнет к отряду у Северных Врат, остальные будут дальше нести службу, охраняя эти земли. Прав Гвор, затишье всегда подозрительно. Вряд ли враг выдохся. А если тоже готовит нам пакость, надо быть готовыми. Из ближней палатки доносилось нестройное пение под аккомпанемент музыкальных бутылок: Еха-а-а-ал гном да на войну, на войну, Да на-а-а чужую сторону-у-у, И хозяюшке румяной зараз Он давал такой нака-а-а-аз… …Иииэээх, раз, еще раз – Девки славные у нас!!! Мы с другом сами не раз певали эту гномью «балладу», причудливо смешавшую лирическое и забавное. Высокое в ней было так сдобрено ядреным мужицким юморком, что в самых «волнующих» местах пение прерывалось взрывами хохота – точно такого же, какой доносился сейчас из гномьей палатки. Ражие парни допевали пятый куплет, так что «девки славные» успели стать «бабами справными», «жаркими», «грозными» и даже «разными». Не иначе, у безымянного автора к шестому куплету от вдохновенных возлияний уже двоилось, а то и троилось в глазах. Шороха за спиной я не услышал: тот, кто двигался, делал это бесшумно. Но это не был эльф: я слышал его дыхание. Беззвучное для обычного уха, оно было дыханием не эльфа. Чуть отступив в тень, краем глаза приметил знакомую фигуру. Молодой дракон оценил мой маневр – в теплом сиянии своего светлячка сверкнул белозубой улыбкой, почтительно склонив голову: – Добрый вечер, Владыка Алсинейль. – Добрый вечер, лорд Дишандр. Я полагал, вы в Марен-Каре. – Только что прилетел. Завтра выступаем? – Да. Вам надо бы отдохнуть. Вижу, ваше плечо в норме? – Угу… Да, все в порядке. Почему-то при упоминании о плече парень усмехнулся, будто хотел скрыть неловкость или стеснение. Помню, праздничной ночью после совещания я не обратился к нему с предложением целительской помощи, бегло отметив, что очаг воспаления снят, ткани сращены, и эльфийский целитель, кем бы он ни был, поработал на совесть. Лезть с более глубокой диагностикой не было смысла. Сейчас же рука, давно снятая с перевязи, двигалась легко и естественно, вовсе позабыв о надорванных связках. Меж тем дракон окинул взглядом поляну, на которой расположился наш бивак: – Владыка, не знаете, где можно упасть поспать? – Знаю. Но должен предупредить: спать придется под аккомпанемент гномьего храпа. – Да хоть драконьего рёва! – мальчишка беспечно махнул рукой. На том и порешили. А спустя несколько минут под молодецкий Гворов храп с присвистом он азартно поглощал остатки хлеба и сала, сдобренного чесноком, да прихлебывал еще горячую тайру, наблюдая, как сама собой расстилается запасная походная скатка. Именно в такие минуты и понимаешь всю прелесть нехитрой бытовой магии. Дракон уснул, едва уронив голову на постель. Я же все слушал «гномью колыбельную», и в сумраке ночи мне чудилось лицо возлюбленной. По-детски боялся протянуть руку, зная, что это только видение, оно растает, едва я захочу коснуться его. Пусть лучше так… Только не уходи, смотри на меня, смотри… А потом она сама коснулась меня. И поцеловала… И было все как тогда, в ее комнате, только это был совсем другой танец – тягучий и медленный, исполненный пряной остроты и неги… Это был уже сон.