А мне опять твой голос чудится, Жизнь моя, боль моя, Быть может, наша встреча сбудется, Ведь так мала земля. Мне всё дороже, всё родней Воспоминания далёких дней, И мне всё чудится, чудится город прежний, Тихая улица, голос нежный, Где нет любви, там нет надежды... (Николай Добронравов)
☙ ❤ ❧
Часть 1 ТИРНАРИ Короткое северное лето едва перевалило за середину, и солнце палит с южным азартом, словно старается прогреть суровый край перед затяжной осенью. После Громова дня с моря все чаще будет тянуть свинцовую хмарь, и, хотя жарких дней в августе немало, холодные туманные утренники да беспокойные крики перелетных птиц предвестниками осенней хандры станут напоминать: вот и еще одно лето прошло. Пока же оно в разгаре, и даже в ясные лунные ночи окна школы нараспашку, и теплый летний ветер чуть шевелит легкие занавески. Девять дней назад мы с Россом проводили корабль. Меня не покидало чувство беспокойства, вполне понятное, впрочем. Наша поездка выдалась тяжелой, но в итоге принесла Мири облегчение. Покойная герцогиня Ансаби упокоилась, наконец, в семейном склепе рядом с мужем, виновные в ее страданиях понесли кару, так что можно было перевернуть эту печальную страницу жизни моей девочки. Спасибо герцогу Дейлу – он взял бóльшую часть бремени на свои плечи, и я с надеждой глядела, как распрямились плечики сестренки, как постепенно расплетался тугой узел тоски, обиды и страха в ее душе. Наступит время, она обретет настоящие крылья, и теперь я точно знаю: освобожденная от горечи прошлого, душа ее готова к полету. Если бы только не этот визит к северным варварам… Глядя, как в утренней дымке исчезает из виду корабль, уносящий их с Аскани к далеким островам, я уговаривала себя, что это совершенно безопасное плаванье, а в компании герцога Дейла и лорда Танши так и вовсе увеселительная поездка. Потом уговаривала богов, а всех более Великую Мать, которой, как Мири рыжеволосой Ларише, доверялась с детства, когда веришь в чудо как дышишь. «О Предвечная Мать, создательница всего сущего, сохрани их на всех путях их! Не вмени мне в вину моих обид и разочарований, забвения и неблагодарности. Ты вела меня по этой жизни, когда я забывала о тебе. Ты спасала у самого края, когда в слепой обиде я отталкивала твою руку. Ты даровала мне, а я отвергала твои дары, надеясь только на себя… Я так долго гордилась, что сильная, что гребу против течения, а это была река моей жизни, созданная твоей благой волей. Прости меня! И по мольбе самой глупой и недостойной помоги им, достойным. Пожалуйста! Ради любви и милосердия, какое только и может терпеть людские грехи… Сохрани… Помоги…» Видимо чувствуя, как мне хочется оказаться вне гомона порта, Росс вел меня к школе каким-то совсем уж безлюдным, кружным путем вверх по тропинке, напоминавшей то горный серпантин, то лестницу. Ступенями ее служили скальные выступы. Я лишь крепко держалась за Росса, даже когда скалистый берег остался позади и мы оказались в небольшом перелеске у окраины города. Губы все еще беззвучно шептали слова молитвы, мир терял четкость очертаний за пеленой слез, и мне становилось легче, как будто кто-то добрый и всемогущий, как в полузабытое сне, гладил меня по голове, обещая, что все будет хорошо… Он и вправду гладил и шептал мне что-то утешающее и нежное. Я уткнулась носом в грудь Россу, обняла его, слушая частый-частый стук сердца и чувствуя, как меня качает волной его дыхания. - Все будет хорошо, Наари моя, все будет хорошо… Его пальцы скользят по моей щеке, смахивая слезы, легко касаются шеи, плеч, обхватывают выше талии. Я вдыхаю его запах и попадаю в такт сбивчивого дыхания мужчины. Наверно, это тоже магия. Наверное, это моё... Запрокинув голову, благодарно клюю губами куда могу достать – в шею чуть выше кадыка, потом, привстав на цыпочки, в гладко выбритый подбородок. Росс вздрагивает, на мгновение, кажется, забывая как дышать, потом наклоняется и целует меня, жарко и нежно. Еще осьмушка шага вперед, и он прижимается ко мне всем телом. Мои пальцы гладят его грудь и шею, его ладонь баюкает мой затылок... Внезапно Росс отстраняется, тяжело дыша, порывисто прижимает мою помутившуюся голову к груди и вновь отстраняется, делая шаг назад. Омуты бездонных глаз, и земля покачивается под ногами. - Нежная моя, хорошая… – голос хриплый, совсем не похожий на хорошо поставленный баритон лорда директора. Больше он ничего не может сказать, мне и не надо. Что ж тут не понять? Здесь, в безлюдном перелеске, по щиколотку утопая в мягком мхе, мы едва не дали волю страсти, и он, конечно, считает себя виноватым. Он знает немало из истории моей души – обид и разочарований. Знает, как долго я куталась в кокон холодной неприступности и презрения к любви, которая делает женщину слабой, зависимой и жалкой. Сколько труда ему стоило отогреть мою душу, и теперь он боится меня спугнуть, оскорбить несдержанностью своих желаний. Перед алтарем Лариши он назовет меня своей, дав клятву верности перед богами и людьми. Он не допустит, чтобы я стала его любовницей, чтобы прятала взгляд, стыдясь смотреть людям в глаза, чтобы и после свадьбы слышала за спиной шепотки, будто он женился на мне из сострадания к моей «поруганной чести», покрыл наш грех венцом, так сказать. Нет, его жена всегда будет высоко нести голову, с достоинством равной смотреть в глаза достойнейшим. Росс отогрел меня в своих ладонях, как застывшую птаху, мне было уютно и надежно с ним, его ласки, пусть очень осторожные, намеренно сдержанные, волновали меня, и я тянулась к нему, как росток к солнцу. И не за горами тот день, когда ему не надо будет сдерживать себя. Щеки мои вспыхивали румянцем, едва я думала о том, как, должно быть, сладко принадлежать друг другу всецело. Должно быть, это и есть любовь? В нашей экспедиции мой взгляд не раз останавливался на нем, когда Росс брался за топор, чтобы нарубить дров или лапника. Никогда не думала, что восторженной дурочкой буду следить за движениями сильного тела и мечтать прижаться к мужчине, чувствовать себя его женщиной. Порой я не успевала вовремя отвести взгляд - Росс перехватывал его. Мне кажется, он все-все понимал, потому что взгляд его становился совершенно шалым, и румянец не хуже моего заливал бледные щеки. А чему ж я удивляюсь? От него я не закрываюсь, как привыкла. Он видит мою ауру, а уж об остальном догадаться нетрудно. Однажды, перехватив такой вот взгляд, лорд директор подошел ко мне, якобы желая помочь выкопать корень редкого растения беорики, что врачует депрессии и прочие душевные недуги, и прошептал, едва не касаясь моего пунцового уха: - Любимая, когда ты вот так смотришь на меня, я этот мир могу перевернуть… Я покосилась на Росса. Он вел меня безлюдными окраинами города в школу, где, помимо всего прочего, ждали нас предсвадебные хлопоты. Не знаю, как Росс, а я с трудом представляла, что это такое. Церемония бракосочетания должна была состояться в замковой часовне Лариши в Сайгирне, которую Мири твердо намерилась восстановить, а по моим скромным понятиям, выстроить и отделать заново, к середине августа, и даже заказы мастерам раздала. Помнится, я лишь в уме прикинула, что нам придется туда-сюда утюжить герцогство, как Шон тер Дейл в свойственной ему манере махнул рукой, выдав что-то вроде: - Забей! Порталом туда-обратно, за полтора часа управимся со всеми церемониями, даже прическу не растреплешь. Я лишь прыснула в ладошку, едва не ляпнув: «А так прокатить слабó? Что ж с порталами мудрить?» Никогда даже мысленно не подкалывайте дракона, думая, что он не слышит. Еще как слышит! Встрепанный герцог подмигнул и на ушко осведомился: - Это такой продвинутый способ продемонстрировать обывателям кружевные подвязки новобрачной? Я живенько представила себя верхом на драконе: ветер свистит в ушах, у которых треплется подол свадебного платья. Безобразная забава с панталонами на флагштоке, о которой мне рассказывала Мири, по сравнению с этим ничто. Мы с Шоном переглянулись и… покатились со смеху под изумленными взглядами честной компании. При воспоминании о прощальном вечере в школе сердце вновь заныло. Ну вот не нравится мне эта идея с дипломатическим визитом к викингам! Веками здешние жители не видели от них добра, веками северяне терзали побережье своими набегами - резали, насиловали, угоняли в рабство; грабили и топили суда на радость благоденским и прочим мародерам. Не думаю, чтобы что-то изменилось к лучшему. Шон прав, наверное, говоря о долге герцогов, о необходимости кому-то там что-то показать и доказать, хотя, уж поверьте мне, северянке, для воинов с островов доказательнее любой дипломатии сила меча и огня. Да простит меня Великая Мать, если я неправа. В итоге меня больше любых слов убедило обещание герцога, что он сам, лорд Танши и лейтенант Бредли сделают все, чтобы Мири и Ас вернулись невредимы. У меня нет оснований ему не верить. Мы маги, и внешность наша обманчива. Это на вид нам по двадцать, но мы взрослые люди, повидавшие на своем веку больше, чем хотелось бы. И, если Шон увлечен Мири как мальчишка, это вовсе не значит, что он не может оценивать ситуацию как зрелый мужчина. Я должна ему верить, просто обязана, иначе изведусь от страха за ребят. В школе за разбором кореньев и трав я несколько успокоилась. В конце концов, отпустила же я Мири от себя два года назад почти ребенком. Уверенность, что следует отправить сестру в школу, пришла так внезапно, и мы со всем жаром принялись готовиться к походу, чтобы успеть до окончания вступительных экзаменов. За всеми заботами и волнениями я даже не долечила ее суставы, недосвела шрамы. Все ломала голову, как обезопасить девочку и самой не засветиться, ведь в любом селении, а уж тем более городе, меня могли опознать и схватить. Как ни молила я Великую Мать, Мири все ж хлебнула лиха, пока добралась до школы, но осталась жива-здорова да еще и Аскани встретила. Вот уж, воистину, что ни делается – всё по воле богов и к лучшему. Они помогли ей тогда, помогут и теперь. А детей надобно когда-то отпускать от себя, не терзая сердца ни им, ни себе. Вот бы еще научиться! Так или примерно так я уговаривала себя, развешивая для просушки пучки трав и раскладывая мытые коренья. В аптекарских заботах прошли два дня, а на третий Росса всерьез озадачил Сианург, на попечении которого остались Прибой и Волна. «Норовистые зверюги», как выяснилось, его не больно жаловали, но если кобылка просто обиженно отворачивалась, когда он входил в денник, чтобы задать ей корм или почистить, то вороной так зло косился, всхрапывал и скалил зубы, что видавшего виды воина озноб пробирал. Когда же Сианург решил показать коню, кто хозяин положения, тот одним неуловимо-эльфийским движением едва не впечатал нашего физрука в стену. Сианург оказался проворнее, не дав себя расплющить, но оступился и вывихнул лодыжку, порвав и связки, и суставную сумку. Вредный жеребец же напоследок, переступая с ноги на ногу, как бы невзначай попал бедняге тяжелым копытом по ноге, да так сильно, что размозжил нашему богатырю берцовую кость. Вой вперемешку с матом сотряс несчастную школу… – Ну, на сегодня все, – я откинулась на спинку стула. Слегка знобило. Перелом оказался на редкость неприятным, с большим количеством осколков, чтобы срастить которые, пришлось сначала мучительно долго выискивать их в мягких тканях, работая на глубоких слоях истинного зрения. Это требует от целителя немалых затрат Силы. Наконец, я сложила медикаменты и присела на краешек грубо, но основательно сколоченной дубовой кровати, на которой в непривычно страдательном залоге расположился гроза всех «сачков» и «хлюпиков», «маменькиных сынков» и «кисейных барышень». – Обезболивающее заклинание будет действовать еще часов шесть-восемь, потом придется немного потерпеть. А завтра, как спадет отек, будем сращивать связки. Сианург кивнул с виновато-обреченным видом и буркнул что-то – то ли ругнулся, то ли поблагодарил. Потом спохватился и поморщился: - А этих-то кто теперь кормить-обихаживать будет? Вот те на! Не думала, что после такого он еще вспомнит о нуждах «зверюг». Я только вздохнула, и мой вздох был понят правильно, потому что Сианург аж подскочил на постели: - Даже не думайте леди Тирнари! Это слишком опасно! - Ну-ну, лягте, лорд Сианург, - я привстала, намереваясь уложить больного на место, но он уже сам откинулся на подушки. Слабость, легкая сонливость и некоторая апатия – побочный эффект обезболивания – не располагали к сильным эмоциям. – Не волнуйтесь, лорд Йарби найдет выход из положения. Собственно, единственный выход долго искать не было смысла. Солнце уже покатилось на закат, когда я подошла к деннику Прибоя. Впервые я так близко увидела вороного Аскани, и его стать впечатляла. Некоторое время я стояла молча, любуясь конем, и с удивлением понимала, что страха перед ним не испытываю, хотя должна бы… А, собственно, почему должна? Первым пациентом, которого я лечила самостоятельно, был конь. Да за свою целительскую жизнь я вылечила столько лошадей, и отнюдь не все они были рабочими крестьянскими клячами, покорными своей безрадостной доле. Были среди моих непарнокопытных пациентов и несколько эльфийцев-полукровок. И вот что я поняла: дело не в том, что эльфийские лошади умнее или благороднее обычных землепашцев. Да простят меня гордецы Мириндиэля, это все сказки. Красивы, породисты – да, но разве красота и благородство, стать и ум – это одно и то же? Дело в том, что эльфы относятся к своим коням как к друзьям, а многие люди – как к слугам, рабам, а порой и как к врагам. Но низость хозяина не умаляет благородства животного. Прибой не соизволил развернуться ко мне, но по тому, как застыла в полуобороте голова, как вздрагивали его уши, я поняла: он следит за каждым движением незваной гостьи. И я запела. Это была древняя песня о дружбе, доверии, о разлуке и надежде. Вплетая Силу в слова позабытого ныне языка, я давала песне мощь исконной Магии целительства – Дара Великой Матери. В соседнем деннике взволнованно переступала Волна. Прибой замер, и лишь прядающие время от времени уши говорили о том, что он слышит меня. Когда я закончила петь, кобылка за перегородкой тихонько заржала. «Да, милая, это не эльфийский эпос, это древнее», - улыбнулась я, делая шаг в сторону жеребца. Он замер, не сводя с меня взгляд влажного иссиня-черного глаза. Я сделала еще шаг, и еще... Встала рядом, у самой шеи, легко коснулась ладонью гордого ее изгиба. Конь повернул голову и посмотрел мне в глаза долгим внимательным взглядом. Потом коротко всхрапнул и склонил голову, позволяя погладить челку между ушами, упрямый лоб и узкую породистую морду. Не знаю, насколько хорошо эти двое понимали эльфийскую речь, на языке людей я с ними объяснилась довольно быстро. Конечно, одно дело проститься с хозяевами и с их слов знать, что те скоро вернутся, и совсем другое - покорно ждать и сносить общество постороннего, в обязанности которому вменяется ухаживать за двумя «норовистыми конягами». Однако же участи, постигшей Сианурга, я, хвала Матери, избегла. Наоборот, отныне лошади принимали еду без капризов, позволяли чистить себя и выгуливать, без сбруи, конечно, – незачем. Расчесывая гривы и хвосты, я им пела. Вороной вздыхал, кобылка взволнованно всхрапывала. Со всеми заботами о травах, аптекарском огороде, пострадавшем Сианурге, да вот еще и о лошадях, с которыми проводила часа три ежедневно, я перестала всякую минуту изводиться в страхе за детей. Первое время все поглядывала на браслет с камнями призыва, который сделала для меня Мири, потом надавала себе ментальных оплеух и велела взбодриться и думать о делах, благо они прибавлялись с каждым днем. Еще один приступ тоски накрыл меня спустя одиннадцать дней после отплытия корабля, но я мысленно затолкала все дурные предчувствия в сосновый сундук и швырнула в огнедышащее жерло Шангари. Так шло время. Вечером тринадцатого дня заглянул Росс, усталый и довольный. Не иначе выбил из Магического совета какие-то пособия на будущий учебный год. Это только кажется, что летом в пустой школе директору нечего делать. Едва Росс показался на пороге школы, на него буквально обрушился вал дел, вопросов и проблем. Таких тихих вечеров, как этот, за последнее время и не выдавалось. Я же за последние дни изрядно вымоталась, хотя по-летнему щедрая природа делилась силами земли, пополняя мой магический запас, истощенный врачеванием и поисками общего языка с животными. Раннеавгустовское солнце уже клонилось к закату, и мы, блаженно обнявшись, наблюдали в окно за школьной кошкой – та волчком кружилась, стремясь поймать свой хвост. В аромате трав, что были развешаны под потолком, в тишине уже не знойного вечера, в стрекоте цикад, который приходит на смену птичьему щебету, когда лето переваливает за середину, была какая-то умиротворяющая душу меланхолия. Она разливалась, как дыхание ветерка, обещая отдохновение и от трудов, и от страстей. Мне было хорошо и спокойно в кольце надежных рук, а обжигающих ласк не хотелось. Наверное, Росс чувствовал то же. Его сердце под моей щекой стучало ровно и мерно. И вот когда душа моя совершенно отдалась этому покою и умиротворению, в дверь громко постучали, после чего она распахнулась, и на пороге возник новоисцеленный Сианург собственной необъятной персоной. От громогласного приветствия вздрогнули не только мы, но, кажется, даже моя тяжеленная ступка, Мирин подарок, на полке: – Вечер добрый хозява-а-а! Гости на пороге – уносите ноги кто в наш дом не с добром! – и с грохотом водрузил на стол исполинских размеров блюдо с окороком и бутыль вина, весьма недурного, кстати, как оказалось. Похоже, в Китовом Киле наш физрук не только прижился, но и обзавелся полезными связями в среде торговцев съестным. Окорок источал божественный аромат, и я поняла, что просто зверски проголодалась. Вечер пролетел незаметно. Мужчины вспоминали какие-то забавные байки – Сианург все больше воинские и, как подозреваю, искусно сглаженные ради моего женского уха, но все равно очень смешные, с тем ядреным армейским юмором, от которого пунцовеют уши, но удержаться от хохота невозможно; Росс – студенческие, и кое-что мне даже было отдаленно знакомо. В голове слегка шумело, хотелось петь и смеяться, а по телу разлилась приятная расслабленность, словно медленно разжималась тугая пружина. В какой-то момент мой жених встал и вышел. Вернулся он спустя минуты две и, молча улыбаясь, протянул гитару – прекрасный инструмент, созданный под знойным небом южных стран. Со времен моего недолгого студенчества я держала инструмент в руках редко, и последний раз в гостях у Митрона, еще до того, как в моей жизни появилась Мири. Откуда Росс знал о том, что я владею гитарой? Неужто, заинтересовавшись моей скромной персоной, копал так глубоко? Похоже на то. Не удивлюсь, если когда-нибудь он вложит мне в руки скрипку или флейту… Тронув струны, с удивлением поняла, что инструмент настроен и звучит бесподобно. Я уже знала, о чем буду петь. Это была старая песня, скорее даже романс о верности, расставании, ожидании, надежде – о вечной любви, такой, о которой веками грезят смертные люди, ради которой готовы рискнуть своей недолгой жизнью и шагнуть за грань. Романс сочиняли не маги, и было в нем столько пронзительной нежности и решимости спорить с вечностью, с неумолимой судьбой ради всепобеждающей любви, для которой нет смерти. Боги, к чему?.. Все ведь давно минуло. Да и было ли? Я не смотрела на мужчин, пела себе. Мне казалось, душа моя рвется к чему-то давно предначертанному, но совершенно несбыточному, поет, как прежде никогда не пела. Это был Зов. Кому? Зачем? Не знаю0. Наверное, богам – как продолжение молитвы. Когда же отзвенел последний аккорд, раздался глухой стук: Сианург ткнулся лбом в дубовую столешницу, и плечи его затряслись… Они уходили вдвоем. На пороге Росс, обнимавший за плечи гиганта, изрядно нетвердого в ногах – что за вино мы пили? – обернулся, тепло улыбнулся мне, и глаза его влажно блеснули: – Спи спокойно, птаха моя! – шепнул одними губами, но я его услышала: сейчас он был совершенно открыт, и аура мужчины сверкала золотом и лазурью. А ночью мне приснился Сон. Мне снилось, что я нахожусь в полной темноте. Ни лучика света, ни шороха. Только дыхание и стук сердца, да еще всё нараставшая тревога и ожидание. Я вся сжалась, превратившись в слух – и услышала. Откуда-то из бесконечного далека еле слышно ко мне пробился Голос, знакомый, но давно забытый. А поняв, чей это голос, я вскочила, закричала в ответ и… проснулась. Еще, должно быть, минуты три-четыре я лежала в холодном поту, пытаясь выровнять дыхание и унять лихорадочный стук во всем теле, как будто бешеное сердце захватило его целиком, от пяток до затылка. Наконец сползла с кровати, зажгла светлячок и на ватных ногах поплелась к шкафчику, где хранила лекарства. Покрутила в руках настойку пустырника, потом поставила на место и щедрой рукой накапала настойки корня пиона. Доплелась до кровати и рухнула как подкошенная. Нет ничего хуже, чем ночью обдумывать все свои страхи, - рехнёшься. Ночью надо спать. Я проснулась, когда солнце было уже совсем высоко, даже для лета. Меня никто не беспокоил, да и некому, кроме Росса. Он же, видимо, счел нужным дать мне выспаться после вчерашних посиделок. Мысли в тяжелой голове ворочались болезненно и нехотя, но гложущее чувство тревоги и сознание, что случилось что-то важное, переломное и, видимо, отнюдь не доброе в моей жизни, крепло по мере того, как в памяти всплывал тот Сон и знакомый Голос. А еще глаза. Он не приходил ко мне во Снах долгих тридцать лет, и черты лица сгладились из памяти, но глаза цвета зеленоватой бирюзы не забылись...