Песнь Жаворонка

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам всё имение моё и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. (апостол Павел)

Оставшись одна, я вернулась на кухню, прибрала посуду и, прихватив суму, пошла осматривать дом. Как и думала, одна из трех дверей вела из гостиной в спальню. Уютное помещение, не слишком большое с довольно широкой, но отнюдь не царских размеров кроватью, застеленной зеленым с серебристой каймой покрывалом, и, хвала богам, никаких балдахинов. Теплый ветерок слегка шевелил такие же, как в гостиной и кухне, легкие изумрудно-зеленые шторы, мягко обрамлявшие обычное окно. На подоконнике лежали тяжелые грозди цветущего жасмина, который, впрочем, хоть и разросся, света не заслонял. Такие же, как в гостиной, светильники. Платяной шкаф и массивный комод в углу, видимо, делал тот же мастер, что и мебель гостиной. А боковая дверь, конечно, открывалась в ванную. Оставив суму, я вернулась в гостиную и толкнула вторую дверь. За ней оказался рабочий кабинет в том же стиле, что и убранство всего дома. Здесь были еще один камин, письменный стол с удобным креслом и такие же, как в гостиной, шкафы, полные книг. Винтовая лестница с изогнутыми перилами вела наверх, в мезонин. Эльфийское окно от пола до потолка открывалось на лужайку с противоположной относительно спальни и гостиной стороны дома. Шагах в десяти от окна естественной преградой росли кусты роз. За ними виднелись какие-то плодовые деревья и кустарник, усыпанный ягодой. Ведомая женским любопытством, я поднялась в мезонин и обнаружила совсем небольшое помещение, оборудованное как химическая лаборатория. На стене почему-то висела карта звездного неба. Тихонько, стараясь ничего не задеть, проскользнула на балкон и обнаружила разгадку – там был установлен средних размеров весьма основательно сделанный телескоп. За последней дверью оказалась совершенно пустая комната. Впрочем, эльфийское окно было обрамлено такими же изумрудно-зелеными шторами и открывалось в сад на розарий, как и смежный с ней кабинет. Часть стены представляла собой заднюю стену кабинетного камина и в ненастные дни давала тепло, а небольшая дверь вела в еще одну уютную ванную. Светильники были и здесь, хотя, похоже, в этой комнате их давно некому было зажигать. По всему выходило, хозяин дома мужчина одинокий, немолодой (хотя про эльфа, наверное, правильнее было бы сказать «немало поживший»), любящий уют и книги, увлеченный разными областями знания. На всем лежала печать достатка, любви к умственному труду, и никаких претензий на роскошь, ни единой вычурной детали. Мне было так хорошо и спокойно здесь. Пожалуй, при определенных обстоятельствах так мог бы выглядеть дом моей мечты. Дух одиночества и светлой грусти витал здесь. Я вернулась в спальню и принялась распаковывать вещи, пролистывая в голове события минувшего дня. И тут до меня дошло… Лошади! Прибой и Волна остались в «Нарвале», и Росс, должно быть, не представляет, что с ними делать. Некоторое время смотрела на браслет, отметив, что Мирин камень уже не выглядит таким тускло-безжизненным. Хорошо. Наконец осторожно тронула черный агат и тихонько позвала: — Шон, ты можешь сейчас говорить? – Тин? Что случилось? — Ничего. Я просто вспомнила. Лошади ребят остались в школе. А Прибой норовист. Без меня, боюсь, с ними никто не справится. Возможно, эльфийские конюхи... — Понял, — по голосу дракона я догадалась, что он улыбается. – Доставим. Еще что? — Я хотела бы завтра прийти к детям. Когда целители закончат. — Угу. — Спасибо! — Мне-то за что? — искренне изумился он и, добавив: — Я за тобой зайду, — отключился. Час спустя я, еще раз обойдя дом, села на кухне у окна, с блаженной улыбкой созерцая пейзаж за окном, освещенный мягкими закатными лучами. Если где-то и бурлила жизнь, слышались детские крики и смех молодежи, что к вечеру разбредается парочками по укромным закоулкам (вряд ли эльфы в этом смысле сильно отличаются от людей, драконов или гномов), то до этого уголка не долетало ни звука. Царство первозданной природы, покоя и умиротворения – лучше не умею сказать. И душа полнилась непонятной надеждой, и нежностью, и радостным ожиданием чуда, и – песней. Я запела совсем тихонько, почему-то тот самый старинный романс, который пела минувшим вечером в «Нарвале». Ах, Тин, глупая Тин, как же ты запутала свою жизнь, заблудилась между мечтами и реальностью, столько лет тлела обугленной головешкой, не в силах принять Дар Предвечной, не находя любви в душе, иссушенной обидами, предательством и виной. И, верно, погибла бы, не войди в твою жизнь несчастная сирота, ставшая для тебя и сестрой, и дочерью, и мостом к исконной Силе Целителей, которая не заклинанием берется, а лишь любовью и прощением. Тот, в ком нет любви, пусть даже к одному-единственному обездоленному ребенку, не может быть целителем, ибо Сила Предвечной есть Любовь. Вот почему истинный служитель Матери Мира учится своему делу всю жизнь. Можно задолбить сотни заклинаний, вытвердить наизусть семейный гримуар – и остаться пустым, всю жизнь выскребая крохи магии по сусекам души на простенькие фокусы. Неизмеримо труднее идти с любовью в мир, где тебя проклинают – и благословлять, входить в дом, где тебя ненавидят, – и даровать исцеление, принимать удар, тебя убивающий, - и прощать. Вот почему истинных целителей так мало, их магия почти забыта и драконами, и эльфами, но она значительно древнее тех и других и в полноте Дара способна черпать силы как из природы, подобно эльфам, так и из внутреннего источника, как водится у драконов. Ибо, что бы ни думали по этому поводу иные расы, первыми были созданы именно люди. Предвечная сама создала их по своему образу, призванными к любви и свободе. Они помнили юных богов и демиургов – детей Предвечной и создателей иных рас. Предание говорит, что первые люди в большинстве своем не сберегли Дар Матери, став смертными. То ли из гордости, то ли по глупости поддались влиянию мятежного демиурга и были лишены Дара — не в наказание «разгневанной» Матерью, но по собственной воле, вследствие разрыва животворной связи с ней. Мятежный же поселил в их душах ненависть и страх, и с тех пор люди начали истреблять друг друга. Но, как бы низко ни пали, они все же оставались любимыми созданиями Предвечной, и даже в самом безнадежно порочном билась искра Божественного Света, неистребимая ничем. Для каждого из них оставалась надежда вернуться к Матери, покаянно припасть к ее ногам, получить прощение. И были те, кто шел этим путем, обретая Дар, пусть и не в первозданной полноте. Так появились человеческие маги. Даже в поврежденном злом мире они пользовались особым уважением, со временем становясь вождями своего народа - правителями и аристократией. Вот почему в наши дни магический Дар часто свидетельствует о благородном происхождении человека. Впрочем, далеко не всегда. Тогда мятежный демиург создал свой народ, совершенное воплощение его злой воли. Так появились орки, и мир содрогнулся от поступи того, кого отныне называли Хашургом, – Творцом Пожирающим, отцом зла. Но вот в чем странность: сам мятежный демиург был сыном Предвечной и благим по природе, которую сам же в себе и предал. Однако по странному капризу Провидения эта природа порой сказывалась в отдельных представителях степного народа, и они становились изгоями в своих трибах. У нас в Галарэне один такой преподавал орочий язык. Правда, лорд Таката скорее исключение, которое, как известно, лишь подтверждает правило. Те же из людей, кто изначально остался верен Матери, не утратил Дара, не изгадил души, стали первыми Целителями. Они несли любовь в мир, истерзанный враждой, больной ненавистью. Они верили, что пороки – это тоже недуг, болезнь духа. Они стали Целительной Силой Предвечной в этом мире, и Дар их Любви не дал погибнуть мирозданию. Но сами они часто гибли, поскольку не были воинами в привычном смысле слова. А порой просто выгорали, потому что лишь очень сильные и чистые души могут сохранить Дар любви в мире, исполненном ненависти, гореть для каждого в надежде спасти хотя бы некоторых. Я сама долгое время была выгоревшим угольком, залитым обидами, предательством, страхом и тоской от сознания собственной вины. Почти лишенная магии Целительства, лечила травами, жила немногими светлыми воспоминаниями и верила, что когда-нибудь Дар вернется. Он вернулся, когда в моей жизни появилась Мири. А год назад в «Синей селедке», глядя в глаза сестре, я поняла, что не стану больше бегать затравленным зайцем по лесам и приму любой приговор, потому что нет такой казни, которая была бы сильнее мук совести. И тогда моя жизнь совершила поворот, а Дар, который уже ощутимо жил во мне, начал расти и раскрываться с новой мощью. И все труднее было играть роль простой лесной травницы-ведуньи, слабенькой магини. Но осторожность говорила мне: до поры так лучше, и я исправно надевала мамин оберег на очередной экзамен, и на занятия с Танши, и когда ожидала, что на голову Мири, а значит, возможно, и мне, свалится наш не в меру проницательный и любопытный герцог Дейл. Я чувствовала себя птицей, как в те далекие студенческие времена, знала, что душа, окрепшая в годы лишений, больше не сломается. А сегодня произошло то, ради чего я жила все эти годы. Предвечная стояла за моим плечом, я чувствовала ее Силу как никогда прежде. И пусть мой ресурс так мал, что уж почти исчерпан, у меня получилось! Я вернула их от самой грани небытия, целых две жизни, тогда как и одну вернуть даже сильному целителю, каковой была моя мама, порой непомерно трудно. Благодарю тебя, Мать Мира! Ты вернула мне крылья, и я сделаю все, чтобы их не сломать. На душе было светло и радостно, когда я спустилась с порога, всей грудью вдохнула воздух, напоенный ароматами трав и жасмина, и направилась к златолистным гигантам, за которыми, едва я ступила под царственные кроны, блеснуло озеро. Сердце бешено колотилось, когда по едва различимой тропке я подошла к зеркально-чистой глади. Медленно опустилась на колени, зачерпнула пригоршню воды, сделала глоток, чувствуя, как холодные струйки стекают по шее в вырез платья. И вспомнила. Узкая ладонь зачерпывает воду из озера и дает мне напиться. Я касаюсь губами этой ладони — Он вздрагивает, и меня словно обдает жаром. Прохладные струйки воды текут по шее в ворот ночной рубашки, по животу и ниже, откуда по всему телу расходятся сладкие волны истомы, непонятной и волнующей. Я знаю, Он чувствует то же. Поднимаю глаза, встречаю взгляд бирюзовых глаз и понимаю: если это Сон, я не хочу просыпаться. Медленно расплела косу и распустила шнуровку на платье – оно с легким шорохом скользнуло к моим ногам. Озеро приняло меня, и я окунулась с головой. Словно невидимые пальчики пробежали по коже, от этих невесомых касаний по телу прокатилась волна восторга. Здесь и сейчас не было ничего, что могло бы отравить радость, бьющую через край. Я была полна Света и купалась в нем, пила — и не могла напиться. Хотелось смеяться, и плакать, и петь… Я пела, покачиваясь на водной глади, наподобие звезды, и пока шла к дому, и дома. Кажется, никогда мой голос не звучал так полно и чисто. Светильники вспыхнули, едва я взглянула на них, а я даже не почувствовала, что на это ушли хоть какие-то крохи Силы. Впрочем, я погасила их, едва коснулась головой белоснежной подушки, потом вдохнула щемяще-знакомый запах луговых трав и меда и – упала в сон. Это был летний луг, еще не сбрызнутый полночной росой. Солнце уже скрылось, но у самого горизонта, на западе, закатный пурпур еще рвал ночное небо, на котором зажглись первые звезды. Легкий ветерок теплыми ладошками перебирал пряди, что выбились из нетуго заплетенной косы, легко касался тела под тонкой батистовой сорочкой. Страшно не было. Наоборот, ожидание чуда, возникшее, едва я ступила на землю Мириндиэля, завладело мной всецело. Я стояла, едва дыша, когда за спиной раздался легкий всхрап. Оглянулась – и замерла. В трех локтях от меня переступал с ноги на ногу чудо-зверь. Белый как снег, с роскошными гривой и хвостом, слабо отливающими перламутром в свете полной луны. Он мог бы показаться прекрасным скакуном, если бы голову красавца не украшал такой же белоснежный рог, слабо мерцавший в лунном свете, и золотистые искры пробегали по нему, устремленному в небо. Я зажмурилась и помотала головой. Видение не только не растаяло – жеребец (лучше, наверно, все же не называть его так по-лошадиному, вдруг обидится?) сделал шаг ко мне и склонил голову чуть в сторону, как будто решил полюбоваться таким необычным явлением. — Доброй ночи, — пробормотала я и зачем-то спросила: — А… вы… мне снитесь, да? Единорог мотнул головой и всхрапнул, как мне показалось, довольно двусмысленно. Потом глянул мне прямо в лицо, и в глазах дивного создания сверкнули голубые сполохи. Не в силах противиться странному порыву, я подошла совсем близко и нежно провела по бархатному храпу, скользнула пальцами по щеке, легкими касаниями пробежала по шее. Лёгкая судорога пробежала по телу волшебного зверя, он замер, а когда мои пальцы начали, поглаживая, перебирать гриву, протяжно вздохнул и ткнулся мордой мне в основание шеи повыше ключицы. От теплого дыхания по коже пробежала горячая волна, и я охнула. Это было так необыкновенно, волнующе и… Приятно? Да, невероятно... Дурацкие мысли о том, что рог странного визави в опасной близости от моей головы, а по нему пробегают сполохи наподобие молний, отлетели, и я совершенно растаяла на волнах удовольствия, поглаживая гордо выгнутую шею и перебирая гриву, пока теплые губы сказочного красавца скользили вверх по моей шее, по щеке к виску и так же нежно перебирали пряди полураспущенных волос. Открыв глаза, я встретилась взглядом с дивным животным, и в его глазах мелькнуло такое, отчего я вдруг застыдилась, что стою в одной батистовой сорочке, не прикрывающей щиколоток, и он может видеть, как напряжены мои соски, проступая сквозь тончайшую ткань. Единорог словно понял и вновь всхрапнул. А я опомнилась и мысленно отвесила себе подзатыльник: «Совсем ты, подруга, с глузду съехала! Зверь невиданный тебя в неглиже увидел, так, небось, ты не кобыла, да и тем сорочки без надобности». И почему-то на сердце стало грустно. Сияющий серебром в лунном свете зверь вздрогнул, подался вперед и вновь ткнулся мне в шею теплыми губами, задышал горячо и неровно, и я, ничего уже не стесняясь, обвила нервную шею руками, уткнулась в теплую морду и заплакала… Вся в слезах и растрепанная я подскочила на кровати. Шея, кажется, была еще влажной от дыхания и прикосновений теплых губ, а внизу живота сладко потягивало. Пряный аромат жасмина не мог перебить запаха луговых трав – так пахло от сияющего дива из моего сна, и подушка хранила тот же запах. Я бессильно рухнула на нее и провалилась в сон без сновидений.