Donne

Ничего не происходит. Хана просыпается с этой фразой, засыпает с ней же, слова преследуют ее каждый божий день. Ничего не происходит. Ничего. Ни-че-го. Добро пожаловать в мир Сасагавы Ханы, итальянки японского происхождения. Добро пожаловать в ее идеальную систему. Хане вообще нравится все раскладывать по полочкам, составлять списки, верстать таблицы. Хана (здесь, в Италии, ее правда гораздо чаще зовут «Ханной», добавляя еще одну «эн» и совсем латинизируя имя; или это английский?) с гордостью открывает перед журналистами двери своей светлой лаборатории. Сасагава Хана — один из самых перспективных микробиологов в крупнейшем медицинском центре Рима. Новейшее оборудование. Иностранные гранты. Идеально систематизированная работа. Журналисты, двое мужчин и женщина средних лет, гуськом идут за Ханой по сияющим белизной коридорам. Они выглядят здесь инородными и неуместными в своих ярких куртках, с планшетами и диктофонами наперевес, с наклеенными улыбками и шуршащими розовыми бахилами. Хана в противовес им — безупречная в накрахмаленном халате и сменных туфлях на низком каблуке. Хана тоже улыбается. Рассказывает о помещениях лаборатории, об оборудовании (немного, только то, что писакам нужно знать), о сотрудничающих институтах. Потом, уже в ее просторном светлом кабинете, где на широком окне по линейке выстроились маленькие фиалки в белых горшках, когда Хана садится за свой большой стол и поправляет файл, на два миллиметра выбившийся из монументально ровной стопки, женщина-журналист задает вопрос: — Донна Сасагава, а теперь расскажите о себе. Я знаю, вы замужем? Какова ваша семья? И как ваш муж относится к вашей работе? Вы ведь так увлечены. Хана улыбается, хотя внутри у нее все сжимается в мерзлый комок. С улыбкой она рассказывает о муже Реохее, о его прекрасной младшей сестренке, своей подруге детства, когда-то их и познакомившей, об увлекательном пути благоверного по стезе профессионального борца. Не слишком, впрочем, известного, но ведь «профессиональный» — громко сказано, а на самом деле Реохей с несколькими партнерами ведет довольно серьезный ювелирный бизнес… Кровь стучит в висках, но Хана не меняется в лице. Она улыбается. С легкой грустью сетует, что не выходит видеться чаще, но ведь пока они молоды, нужно постараться оставить след в истории… Журналисты слушают, что-то помечают в своих планшетах, шуршат бахилами, подкручивают микрофоны. Хана говорит, а перед глазами у нее — загорелое обветренное лицо Реохея, его спина в рубцовых шрамах, похожих на звезды. Такие остаются, когда достаешь пулю в полевых условиях и не очень умело. Ни-че-го не про-ис-хо-дит. Муж — сорвиголова. Он пропадает и появляется когда ему вздумается, шумным взрывом врывается в упорядоченную жизнь Ханы, сияя солнечной улыбкой, ероша ежик вытравленных сицилийским солнцем волос. Хана почти ненавидит его редкие приезды. Они вроде бы вместе, конечно, он любит ее и оберегает, как может. Потому-то и не частит. Не понимает, что каждый его приезд похож на испытание, зато знает точно — каждый его приезд подвергает опасности любимую женщину. Реохей — не «профессиональный боец». Реохей — «профессиональный бандит». Якудза. Здесь, в Италии, это называется «Наше Дело». Но Хана, конечно же, ни о чем таком не знает. Нет-нет, в ее жизни все ровно и верно. Отличная работа. Прекрасная зарплата. Докторская степень в двадцать шесть лет. Уважение среди коллег. У Ханы тонкая талия, длинные ноги и роскошные черные волосы, которые она стрижет густым каре и чуть-чуть осветляет на концах. У Ханы прекрасная квартирка в уютном районе Рима, легкая спортивная машина и прозрачные рыбки в идеально-квадратном аквариуме. У Ханы любящий муж. Он приезжает, от его дорогого костюма пахнет химчисткой, но Хане чудится запах крови и пороха от волос и манжет. Он добр и внимателен, он хохочет, носит ее на руках и напрочь уничтожает хирургический порядок в ее стерильно-уютной квартире. Хана не спит ночами, лежа рядом с ним, прижавшись к его спине, покрытой бугристыми звездами, и с содроганием ждет, когда влажную тишину итальянской летней ночи пронзит тихий свист телефонного звонка. И звонок почти всегда следует. Муж просыпается беззвучно (Хана поспешно закрывает глаза и начинает дышать глубже, ровнее), берет трубку. — Да, — говорит он. — Я понял, босс. Вылетаю ближайшим рейсом. Он никогда не скажет: «Неужели нельзя сегодня обойтись без меня?». Никогда не назовет безликого «босса» по имени. А ведь когда-то они учились в одной школе, и Хана была старостой класса у человека, к которому нынче обращаются «дон Савада», вот так, с маленьким поклоном. Хана не видела его много лет. Иногда ей пишет Киоко, на официальную почту доктора Сасагавы, в медицинский центр. Хана отвечает сухо и коротко, но связь поддерживает. Ей нужно знать, что Киоко жива. Если с ней что-нибудь случиться, Реохей никогда не расскажет Хане. А если Хана вдруг случайно узнает, все равно никогда не узнает правды. Хана теперь никогда не узнает правды, не увидит мир таким, какой он есть. Она сама так решила. Иногда она спрашивает себя, зачем она вообще вышла замуж? Так ли любила? А если любила, почему она не там же, где Киоко, на фото из газеты — бледная женщина в газовом вечернем платье, мэр целует ей руку на юбилее какого-то театра. Прекрасная публичная супруга влиятельного человека. Жена Цезаря, под чьей рукой вертится кровавое колесо многорукой сицилийской мафии. Почему она не там же, где Реохей, которому в семнадцать лет она, рыдая, зашивала спину в полутемной кухне, а будущий дон Савада и бледная Киоко стояли рядом, пока с улицы тянуло гарью и слышались отрывистые команды на итальянском? Журналисты уходят, полностью удовлетворенные. Статья выйдет ровная, образцово-показательный образец лояльности прессы. Идеальная статья про идеально организованную женщину. Хана откидывается на спинку ортопедического офисного стула с гладкой кремовой обивкой. Прикрывает глаза на секунду. Хорошо, что она всегда терпеть не могла детей. Хорошо, что мужу в голову не пришло завести ребенка тогда, в ее далекие семнадцать, или позже, когда они наскоро расписались перед отъездом в Рим. Хане хотелось свадьбу в Намимори, но свадьбы как таковой не вышло. Киоко пыталась что-то объяснить, говорила, кто-то умер, и теперь «Цуне-куну» нужно срочно спешить на Сицилию… Сама Киоко выходила замуж под роскошной аркой, по католическим и европейским традициям. Она была очень хорошенькой и бледной в своем баснословно дорогом белом платье, а «Цуна-кун» рядом с ней уже превратился в дона Саваду. Киоко и дон Савада обменивались поцелуем, а гостей от них отделяла стена людей в плотных черных кителях. Рядом с Ханой тонкий хрупкий человек в плаще и низко надвинутом капюшоне тихо ругался в рацию по-итальянски. Тогда Хана в последний раз видела Киоко. Донну Саваду. Разумеется, потому что так ей лучше, а Хане — спокойнее. Хана проводит ладонями по лицу, всего мгновение жмурится, а потом улыбается. Все в прошлом. Все где-то не здесь. А в ее-то мире ничего не происходит.