Я смотрю на тебя

Старенький кадиллак — черный с рыже-желтым пламенем во весь правый бок — мягко качается на обочине, подпрыгивает и с шуршанием съезжает на песок. Изуки потратил уйму времени, чтобы отыскать именно этот автомобиль, и чертову прорву денег, чтобы разукрасить его по своему вкусу. Хорошо хоть бруэм не взял, иначе в автосалоне осталась бы вся припасенная на отдых сумма. А так еще на упаковку «Гиннесса» и пачку сосисок хватило. Потом, правда, все же пришлось искать банкомат. Хаяма подставляет лицо солнцу и фыркает, отплевываясь от летящего из-под колес песка. — Приехали, — говорит Изуки и откидывает на лоб солнечные очки. Их тачку мгновенно окружают: парни заглядывают в салон, гладят бампер, трогают фары — отличная машина, друг, ты же мне друг? мы же все здесь друзья? — девочкам просто нравятся тачки, не похожие на современные серые тойоты и черные опели. И хотя их гигант — с его пучеглазыми фарами и острыми плавниками — больше похож на лосося, пришибленного валуном и прожаренного на солнце, внимания все равно хоть отбавляй. Конечно, это же чертов эльдорадо, Изуки умеет выбирать автомобили. Если бы выбирал Хаяма, то на белый песок съехал бы не менее белый (или серебристый) мерс. Потому что в этом кадиллаке они похожи на подростков, выруливших с выпускного в самый разгар веселья. Или на сутенеров — одного сутенера: Изуки в белой майке, цветастых шортах и неприличной позе, выговаривающий что-то блондинке в бикини, только усиливает сходство. А впрочем, плевать. Жизнь, свобода, стремление — уже за это тачку периода первых переднеприводных платформ можно уважать. Изуки улыбается и старается ответить всем и сразу, но даже его таланта едва хватает. Хаяма просто улыбается: он не знает ни американский испанский, ни просто испанский, ни итальянский — вообще ни один из языков, на котором говорят в этой пропеченной солнцем и просоленной морем стране. Его английский со словарем пробуксовывает, если в предложении больше пяти слов. Изуки остервенело вертит головой, говоря что-то то ли на плохом английском, то ли на хорошем китайском — девочки весело смеются и просят сфотографироваться. Изуки коротко кивает, сдавая старенький кадиллак в аренду местным — и не очень — любителям фотографий. В их машине все равно красть нечего: только старый сломанный плеер и носки Хаямы — тот забыл их под задним сиденьем еще в самом начале их совместного отпуска, но никогда в этом не признается. — Дурдом, — Изуки закатывает глаза, и Хаяма фыркает и смеется. — Ты сам хотел за границу. Хаяма выгибается, выпутываясь из ремня безопасности, отталкивается от дверцы и спрыгивает на горячий песок. Его окружают — американцы, немцы, китайцы, белые, черные, красные от жары, красные от природы, желтые, цвета неопознанных народов крайнего севера — Сан-Фелиу в этом году на редкость гостеприимен. Рядом возится Изуки: спрятать ключи зажигания от всей толпы — вот главная проблема всех кабриолетов. Но уже через секунду связка ловким, почти незаметным движением отправляется в карман водительского кресла, Изуки приветственно вскидывает руки, толпа радостно гудит и растекается в стороны. Перед ними остается только белое море песка с голубыми волнорезами лежаков, а дальше — насколько хватает глаз — большая бескрайняя вода. — Кто быстрее до моря? — спрашивает Изуки и стягивает майку. — Ты даже раздеться не успеешь, — Хаяма усмехается. Воздух пахнет морем, рыбой — то ли живой, то ли соленой — и нагретым телом. Песок горячий и злой, нещадно кусает за пятки голодным жаром. Хаяма жмурится, переступает с ноги на ногу, с улыбкой глядя, как Изуки возится с ремнем безопасности. А потом Изуки быстро избавляется от одежды, потягивается, улыбаясь на солнце, и Хаяма отворачивается. Мучительно медленно в мозг вворачивается мысль, что если у него сейчас встанет — а он посреди многотысячной толпы, в одних трусах, — шансов остаться незамеченным у него еще меньше, чем у их кадиллака. — Ну что, на счет три? Раз, два, три! Они с разбегу врезаются в прохладные шипящие волны. Море оглушает, накрывает с головой, шуршит влажным перестукиванием крупных гладких камней, рассыпанных по дну. Глаза мгновенно замыливаются, горло продирает солью и йодом. Хаяма выныривает из воды и оглушенно моргает. Рядом смеется Изуки. — Ты похож на мокрого кота, — сообщает он и утаскивает Хаяму под воду. Они барахтаются, отталкивая друг друга руками и ногами, стукаются головами и снова выплывают, смеясь. Море вылизывает их тепло и мокро, катает на волнах, как маленьких детей. И мысли в голову лезут глупые и несуразные: расслабься, откинь голову, прикрой глаза, пихни соседа, не думай о работе, у тебя отпуск — первый, мать его, за последний год, так что к черту, к черту, к черту. — Ты меня чуть не утопил, — после очередного хука в живот, откашлявшись, заявляет Изуки и начинает медленно грести к берегу. — Имею право, — Хаяма фыркает: нос болит и кажется выскобленным изнутри солью как пемзой. — Ты вчера кормил меня теплым молоком. Изуки улыбается, отходит на несколько метров от ломаной полосы моря и падает прямо на песок. Он знает, что Хаяма ненавидит молоко — особенно теплое. Но все равно иногда притаскивает его по утрам, когда Хаяма наиболее ленив и беззащитен, и мотивирует это тем, что все кошки любят молоко. По законам жанра. Хаяма ненавидит этот жанр с его законами даже больше, чем злосчастное молоко. Песок обжигает живот, вплавляется в кожу. Хаяме кажется, что он горит, обжигаясь двумя солнцами сразу. Изуки рядом все ворочается и никак не может пристроиться: все косится на свою тачку, вокруг которой уже почти час вертится не редеющая толпа. Наконец он садится и все-таки решает: — Пойду купаться. Хаяма фыркает в скрещенные руки. Он знал, что Изуки не пролежит и пары минут: для него отпуск — это море, странные фрукты в огромных количествах и прогулки по пляжу до самого утра. Сам Хаяма предпочитает поваляться на солнце, подставляясь горячим белым лучам. Он не очень любит море. Коты не любят воду. И любят молоко. Блин. Если бы его попросили выбрать, куда поехать, он не задумываясь назвал бы Альпы. Горные вершины, заснеженные склоны, деревянные домики с игрушечным оранжевым светом, цветные фуникулеры и черные вертолеты. Красота! Но выбирал Изуки, поэтому у них есть только тонны воды, километры пляжа и шестиметровый автомобиль без крыши. Тоже ничего так. Но море. И, черт бы его побрал, молоко. Хаяма резко садится и ждет, пока цветные круги перед глазами сложатся в картинку. Море кажется растянувшимся на песке длинным обрезом синей атласной ткани с оборками волн. Голова Изуки маячит где-то посередке — между буйками и оставленным кем-то спасательным кругом. Хаяма нашаривает на песке очки Изуки и натягивает их на нос. Плюхается на спину. Рядом кто-то присаживается, и Хаяма лениво открывает один глаз. — Привет, — говорит девчонка лет семнадцати, усаживаясь рядом. Хаяма оглядывает ее с ног до головы. Длинные волнистые волосы, очки на пол-лица и яркий купальник. Девчонка неплохо говорит по-японски и очень смело улыбается. — Привет, — отвечает Хаяма и садится. — Ты один? — Нет, с парнем. — Девчонка ойкает, глаза за стеклами очков становятся большими. — Во-он там, видишь. Девчонка краснеет, дергается, но все равно смотрит в указанном направлении. Щурится и улыбается как-то криво, одной половиной лица. — Это который пытается залезть на надувного дельфина? — Это который… да, — удивленно заканчивает Хаяма и обещает себе припомнить Изуки эту выходку вечером. Нет, подумать только — сам пошел, а его не позвал! — Ну ты это… — девчонка явно не готова к подобному началу разговора. Она отчаянно теребит завязки на купальнике и старательно отводит взгляд. Закручивает волосы жгутом и перебрасывает через плечо. — А ты смелый, — находится она. — Если бы я была с парнем… ну в смысле с девушкой… в смысле в моем случае — с девушкой, — я бы так не смогла. Хаяма только пожимает плечами. А что тут скажешь. Изуки — охрененный парень. Признаваться, что встречаешься с ним — все равно что рассказывать, что водишь роскошный кадиллак вместо старого потрепанного ниссана. Ну и что, что заднеприводный. Бывают варианты и похуже: на месте во-он того мужика с безразмерной женой он бы точно засомневался, рассказывать ли, что он с ней знаком. — Слушай, — наконец включается девчонка после долгого молчания, — а у тебя клыки настоящие? — Ага, — Хаяма неопределенно мотает головой и старается не морщиться слишком очевидно. Этот разговор он знает наизусть: ой, а настоящие, ой, а можно потрогать, какие у тебя мягкие губы, да и фигура у тебя ничего так, а вон та машина — твоя? А, твоего друга, точно, да, я помню, что ты…. А прокатишь, а подвезешь, а можно, можно, можно… — А можно потрогать? Ну началось. Хаяма снова кивает и скалится. Девчонка подсаживается ближе, осторожно трогает правый клык кончиком пальца и удивленно выдыхает. — Обалдеть. И всегда такие острые? — Ага, в детстве все время резался. Однажды даже чуть язык не прокусил. Девчонка сочувственно вздыхает, но руку не убирает. Хаяма опускает тяжелые веки. Под ним песок, высоко в небе стоит солнце, в мыслях расстилаются альпийские долины и занесенные снегом крутые склоны. Душа и тело обрели покой, познали дзен и требуют тишины, внимания и чего-нибудь не особо крепкого. Даже говорить слишком сонно и лениво. Хаяме так отчаянно хорошо, что он даже на секунду забывает, зачем он сюда приехал, а когда вспоминает — резко вскидывается и находит взглядом Изуки. Тот стоит за прилавком большого кафе-киоска и беседует с кем-то из персонала. Крыша у киоска полупрозрачная и какая-то не по-настоящему синяя: в небе над ней намного больше синевы, — и в ее отблеске Изуки выглядит смешным пластилиновым аватаром. Хаяма, не поворачивая головы, переводит взгляд к морю. Господина Ратоцци он находит почти мгновенно — тот стоит над своим лежаком, откинув голову и подставив солнцу рябую шею. Ратоцци — лысеющий мужчина того возраста, который правилами приличия принято называть «в самом расцвете сил». На нем бежевые плавки и светлые солнцезащитные очки, и если смотреть издалека, он похож на маленький Юпитер: такой же красный и с обвислыми жировыми кольцами. Ратоцци несуразен настолько, насколько вообще может быть несуразно что-то в самом своем расцвете. Он двигается много и неловко, постоянно кого-то задевает и очень громко ругается на итальянском. Хаяме бы не хотелось знакомиться с ним поближе. Но придется, потому что этот Ратоцци один из лучших карманников на материке. Из живых и еще не пойманных, разумеется. Как с такой массой и этой хронической неловкостью можно вообще что-то стащить, Хаяма не знает. Но очень хочет узнать. Впрочем, не он один. Изуки тоже приехал в Испанию не в море плавать, как бы талантливо он ни пытался это доказать: Испания, Котаро, представляешь, исторические памятники, бесплатные пляжи, морские чудовища на подносах, гонки на яхтах и горы, Котаро, ты же любишь горы? Ага, а еще четыре миллиона долларов весом в семь граммов никелем, ну же, Изуки, я так хочу услышать это от тебя. Скажи это вслух, мы же оба понимаем, зачем ты туда едешь. Мы же оба едем туда за одним и тем же: ты — пытаться перехватить добычу у невнимательного коллеги, я — пытаться тебя остановить. В который раз. Изуки вряд ли интересует, как именно Ратоцци умудрился увести реликвию из-под носа законного владельца, — у него наверняка есть пара-тройка версий, и какая-нибудь из них обязательно верная. Ему нужен результат. А именно — неприглядная монетка, в обмен на которую столетие назад разве что корку хлеба кинули бы, а сейчас можно купить все хлебопекарные заводы России. А Хаяма должен понять, когда и как Изуки решит действовать, и успеть среагировать. Это у них что-то вроде игры. Кто-то предпочитает покер, кто-то — бильярд, кто-то из догонялок до сих пор не вырастет. Они вот с Изуки гоняют миллионы из страны в страну и делают вид, что ничего не делают. Два случайных попутчика, хороший и плохой незнакомец. Именно поэтому, когда Изуки позвонил два дня назад из Неаполя со своим «Испания, Котаро!», Хаяма первым делом проверил все сводки по Испании, запросил данные по интересующему региону за последние полгода, по-быстрому взломал базу местного отделения безопасности — и только потом радостно сообщил, что у него как раз отпуск, какое совпадение! Изуки обрадовался — вроде искренне, — но зато не менее искренне обиделся Лео: Хаяма в очередной раз шел в отпуск не в свое время. Ну и что, что он едет на дело, работа на берегу моря автоматически работой не считается, ты что, Котаро, думаешь, я не справлюсь, а, опять этот твой птенчик, ну привет передавай, что ли. Не забудь уши под лапшу почистить — кажется, там еще с прошлого раза вермишелька висит. В общем, во внеочередной, но очень долгожданный отпуск Хаяма ехал как на войну. И поэтому старательно зарабатывал себе косоглазие, пытаясь уследить за двумя людьми одновременно. — Ты меня совсем не слушаешь! — расстроенно вздыхает девчонка и мотает головой, расплескивая золотую гриву по плечам. — Да, извини. — Хаяма улыбается, поймав ревнивый — или нет, в очках не поймешь — взгляд Изуки, еще раз проверяет состояние Ратоцци и оборачивается, включаясь в разговор. — Я думал. — О чем? — тут же оживляется девчонка. — О вечном. — О любви? О деле, с тоской думает Хаяма, но сам уже усердно кивает. — О которой любви, Котаро? — весело спрашивают сверху, и девчонка заливается смехом, прикрыв рот ладошкой. Хаяма вскидывает голову. Изуки, мокрый и довольный, стоит рядом с подносом чего-то странного в руках. Он улыбается новой незнакомой Хаямы и плюхается на песок, задев их с девчонкой коленями. Капельки воды стекают по его шее на грудь, Хаяма сглатывает и торопливо начинает: — Изуки! Помнишь, я тебе рассказывал, как у меня клык шататься начал. Нет, нет, ни о чем серьезном мы с ней поговорить не успели. Не то чтобы я хотел с ней поговорить. Не то чтобы я вообще хотел с ней что-то делать. Господи, Шун, ну не смотри на меня так! — М-м, это когда ты бифштекс с кровью ел? Да верю я тебе, Котаро, но кое-кто тут все-таки лишний, не думаешь? Девчонка меняется в лице. В свете предыдущей темы ей такой переход наверняка кажется особенно пугающим. — Я, наверное, пойду. Пока, — она машет рукой и вскакивает, отряхивая с купальника белые крошки песка. На фоне солнца вспыхивает золотом копна волос, и незнакомая девчонка (вот черт, даже имени не спросил, теряю хватку!) убегает к морю. Через десять минут она Хаяму и не вспомнит. — Ну зачем ты так? — Хаяма куксится и все-таки разглядывает каплю, текущую теперь по животу Изуки к широкой резинке плавок. — Ну не буду же я тебя при посторонних кормить. — Изуки ставит поднос на песок. Хаяма с интересом разглядывает его содержимое. Кальмары, крабы, креветки, какие-то колечки и нарезки, что-то грустное, выглядывающее из панциря, и мягкое, болтающееся между створками раковины. Все, что можно почти задаром прихватить с собой в ближайших палатках. — Это точно можно есть? — подозрительно спрашивает Хаяма, но все же тянет руки к красиво завернутой креветке. — Если соус рядом есть, значит, это можно есть, — резонно замечает Изуки, и они дружно набрасываются на еду. На третьем кусочке чего-то противного на вид, но неприлично вкусного Хаяма думает, что снова совершенно забыл о деле. Мысль словно чужая, далекая, неважная, ее даже додумывать лень. Соскоблив остатки чувства долга, Хаяма с грустью думает, что если так дальше пойдет, то так дальше не пойдет. Потому что из додуманных у него в голове сейчас всего две мысли: про всякую гадость на подносе и про то, какова на вкус капля, стекающая по шее Изуки. Никаких Ратоцци в планах на ближайшее будущее, и это совсем не хорошо. Значит, остается только одно: — Шун? — М-м? — Как ты смотришь на то, чтобы свалить отсюда прямо сейчас? Изуки смотрит на это почерневшими глазами. Облизывает пересохшие губы и тихо роняет: — Поехали. * * * В гостинице они едва успевают пройти стойку ресепшна. Хаяма притирается в лифте, нависает нетерпеливой тенью, удерживая за руки и вылизывая шею. Изуки молча вырывается и тихо мычит, когда тот сдвигает носом майку с плеча и сильно прикусывает кожу. — Котаро, давай не здесь. — Изуки выгибается навстречу, мучительно закусив губу, когда Хаяма просовывает ему колено между бедер. В лифте свежо и прохладно, пахнет лимонной отдушкой, а по панели бегают красные огоньки. Нет, Шун давай здесь, отчаянно думает Хаяма. Произнести вслух не выходит — рот занят: наконец удается распробовать эти чертовы капли на груди, на шее и за ухом. Горькие, такие соленые, что язык жжет, но вкусные — не оторваться. Хаяма слизывает их с довольным ворчанием, ощущая, как дергается Изуки от каждого касания, ходит волной его грудь, дрожат бедра, — и дурея от этого ощущения. Он думал об этих каплях с тех пор, как Изуки забрал его с площадки перед отелем (Хаяма прилетел ночным рейсом, а Изуки, как обычно, все проспал) и повел выбирать тачку. Потом был очень длинный день блужданий по автосалонам, прерывающихся поиском углов, достаточно безлюдных для поцелуев и голодных прикосновений, потом к трем часам случился черный кадиллак. К половине четвертого на кадиллаке появилась наклейка, а в четыре Хаяма получил Изуки в полное и безраздельное пользование. Ненадолго — пока Изуки не вспомнил про море. Ну конечно, они же в отпуск приехали. В отпуск, слышишь, Шун? Так что расслабься, не морщись, сделай вот так еще раз, да, вот так, еще, да! Звон в голове такой, словно Хаяма уснул в полдень на верхней площадке Биг-Бена. Или словно прижался ухом к слишком шумной ракушке — кажется, сквозь тревожную колокольную песню можно услышать шум моря. А сквозь шум едва можно расслышать звонок приехавшего лифта. До комнаты они добираются наощупь. Интерьер коридора плывет в глазах, оседая в памяти незначительными деталями: желтый свет встроенных ламп, глянцевый натяжной потолок, чье-то черно-белое фото на стене, оранжевые стены. Хорошо хоть дверь открывается карточкой, думает Хаяма. Ключом в замочную скважину он бы сейчас точно не попал. Изуки непростительно долго выуживает карточку из кармана шорт. Хаяма пристраивается сзади, мягко двигает бедрами, жадно кусает мокрый загривок. Изуки заводит руку за спину и шлепает его по заднице. — Мы так до кровати не дойдем, — смеется он и затыкается с жалобным полузадушенным стоном, когда Хаяма с нажимом проводит ладонями по его груди. В этот момент с тихим щелчком открывается дверь и в прихожей включается свет. Изуки с облегчением вздыхает и втаскивает Хаяму в номер — за майку, волосы, резинку от шорт, быстро, судорожно, торопливо. Горячие пальцы касаются кожи над самыми шортами, царапают и тут же гладят. — Подожди. — Хаяма мотает головой, сдавливает в руках жесткие плечи. — Шу-ун, мне надо… Он вырывается, наугад бьет по стене рукой, и еще несколько раз, пока не находит выключатель в нужную комнату. — Подожди меня минуту, — тараторит он, стягивая с себя шорты. Изуки заторможено кивает. * * * Через десять минут в тонкой щелочке между косяком и дверью появляются его виноватое лицо и рука с запечатанным рулоном туалетной бумаги. Хаяма выхватывает рулон и быстро захлопывает дверь. Через тонкий гипсокартон слышно, как Изуки со вздохом сползает вниз по стеночке. Предлагает, глотая смешок: — Поговорим? Хаяма хмыкает и спускает воду. До кровати приходится идти очень быстро. Хаяма запрыгивает на нее, вжимается животом в жесткие подушки и затихает. Холодная ладонь ложится на затылок, и Хаяма благодарно стонет. — Это все устрицы, — говорит он, когда молчать становится совсем невыносимо: не слушать же им сытую песню его желудка. И все-таки какая гнусная подлость — травиться в первый же день отдыха! — Я тоже ел, — замечает Изуки, легко пристраиваясь рядом и заглядывая в глаза. И взгляд у него все еще неестественно сияющий и плывущий, будто он под чем-то. Хаяма знает, под чем — кем — Изуки сейчас должен быть, и горестно вздыхает. — У тебя желудок железный, вас же эта… ваша тренировала. — Точно, — подтверждает Изуки, и выражение лица его сменяется на мечтательно-тревожное. — Тренировала. Во всех смыслах. Я теперь, наверное, камни есть могу. — Я тебе соберу в дорогу, — улыбается Хаяма и подскакивает на кровати. — Блин! Живот крутит, словно Хаяма, нахлебался и не заметил, как проглотил целый океан. В груди тянет, на языке все еще горчит то, склизкое и очень вкусное, с печальными глазами и острыми створками. Вот тебе и первый день в отпуске. Гостиница — пляж — биотуалет. Добрый день, добро пожаловать в солнечную Испанию, чем могу вам помочь? Коста-Брава оказывается очаровательной стервой в ярких тряпках и с пучком ядовитых змей под пышными юбками. Настоящая испанка, она белозубо улыбается незнакомцам песчаными пляжами, поет морем, смотрит синими глазами высокого неба. А по вечерам незаметно травит самых наивных, заполняя собой до отказа, замешивая дикий коктейль из развлечений и выпивки, несовместимый с жизнью, но бесспорно делающий ее острее и слаще. Хаяму уже почти десять лет не тянет на девушек; как обращаться с ними, он до сих пор представляет с трудом. Вот и накалывается на всяких ядовитых особах. Не сказать чтобы Изуки был абсолютно безопасен, нет, даже не вздумайте так решить, но с ним Хаяма чувствует себя по-другому, как в игре, как на игле. Когда от слепяще-белоснежного интерьера уборной уже начинает подташнивать — хотя, вполне возможно, вовсе не от него, — Хаяма брызжет в лицо пригоршней ледяной воды и со вздохом выкатывается в коридор. Изуки обнаруживается в спальне. Он сидит на подоконнике и смотрит в даль с таким безмятежным видом, словно провалился в рай и не заметил. Хаяма подходит к нему со спины, обволакивает руками, кладет подбородок на плечо и трогает носом шею. — Ложись, — говорит Изуки с полупрозрачным смешком. — Я заказал тебе минералки. Сейчас принесут. — Разве у нас в номере нет бара? — Хаяма падает на постель, подворотив под себя подушку. Та пахнет вполне прилично, непривычной для Испании прохладой и свежестью, и от этого запаха немного проясняется в голове. — А разве ты хочешь выпить? — удивляется Изуки и поворачивается. В светлых глазах за желтую полосу горизонта опускается красное солнце. Так красиво, что хочется сфотографировать. Теперь Хаяма, кажется, начинает понимать людей, фотографирующих всякую муть: кошек, собак, еду в ресторанах, себя на фоне моря, автомобили на фоне моря, себя на фоне автомобиля. Закат, отражающийся в глазах, кажется, из той же серии. — Не хочу, — признается Хаяма. — Но ты мог бы за мной поухаживать. — О, я могу прогуляться до ближайшего магазина. Хочешь, чтоб я сходил? — А тебе разве не нужно… сходить? Заинтересованный взгляд глаза в глаза. О, да, Шун, я все знаю, это открытое объявление войны, что ты будешь теперь делать? Это не блэкджек, где ты можешь спрятать свои карты в рукав и вытаскивать нужные — мы давно его переросли. Это шахматы — в открытую, все фигуры на доске, каждая молчит и ходит по-своему. Пешка G2 — G4, твой ход, Шун. Изуки передергивает плечами. — Нет, я думал с тобой поваляться. — И улыбка. Е7 — Е5. Пешка. Ничего не значащий обмен любезностями. Хаяма не помнит, когда влюбился в эту игру и как его вообще удалось на нее подсадить. Это все Лео виноват. И немножко — странный рабочий график: в первые несколько месяцев у Хаямы было слишком много свободного времени. И именно тогда Лео предложил монополию. Экономику Хаяма всегда терпеть не мог — в любом ее проявлении, разве что в виде сдачи в магазине, — поэтому со своей стороны выставил маджонг. Каким образом они сумели свести все к шахматам, сейчас, наверное, никто и не вспомнит. Изуки со вздохом заваливается на кровать и прижимается теплым гладким боком. Закидывает ногу на бедро, ласково трогает губами шею, уводит Хаяму куда-то далеко, от шахмат, от игры, вообще из этого мира. Ласковый и опасный, Шун, ты точно впервые в Испании? У тебя ее повадки. — Завтра останешься со мной? — просит Хаяма. — Здесь, вдвоем. Так себе ход, конечно, но сейчас не до рокировок. Да и партия только началась, куда спешить. F2 — F3, Шун. Изуки уже открывает рот, чтобы что-то ответить — скорее всего, «да», он не настолько беспечен, чтобы палиться на втором шаге, — когда в дверь вежливо стучат. Изуки поднимается на локтях, шепчет тихо: — Я сейчас. И стекает с кровати, как волна. Хаяма сгибается, прижав колени к груди. Хочется закрыть лицо ладонями, закрыться на замок и никому не открывать до завтрашнего дня; спрятаться, свернуться, как сворачивается чертово нелюбимое молоко — а ведь у них, оказывается, вон сколько общего. Сегодня Хаяме плохо, и ему нужен Изуки — желательно внутримышечно. Но Изуки, нешироко открыв дверь, переговаривается с кем-то на пороге их номера. Хаяма слышит только отрывки их разговора: — Да, вот сюда ставьте. Молчание. — Сколько я вам должен? Молчание. — Спасибо большое. Молчание. Он там со стеной разговаривает, что ли? Когда хлопает дверь, Хаяма изводится уже весь. Покрывало на кровати похоже на город, переживший землетрясение. Изуки входит в комнату с минералкой в руках — прозрачная упаковка, шесть бутылок, на боку — нашлепка киоска с пляжа: все то же синее предобморочное небо. Изуки вытаскивает одну бутылку и бросает на разворошенную постель. Бедро прокусывает холодом. Хаяма хватает бутылку, немного поворачивает крышку и ждет. — Я взял без газа, — говорит Изуки с улыбкой, и Хаяма не может не любить его за это. Он проворачивает крышку до конца и жадно пьет. Минералка действительно без газа и почти не соленая — и этому Хаяма до ненормального рад: соли он столько за день наглотался, что еще нескоро сможет ее видеть. Хаяма смотрит сквозь бутылку на Изуки — изображение плывет, у Изуки то пропадает нос, то вырастают уши, это глупо и весело. От смеха снова начинает сводить желудок. Хаяма падает ничком на кровать, впившись пальцами в живот. — Давай я схожу за врачом? — осторожно предлагает Изуки. — Давай ты посидишь рядом, ты на меня целебно влияешь, — отвечает Хаяма. Черт его знает, считается ли срыв хода противника за ход. И можно ли ходить два раза подряд. И почему Изуки так не торопится отвечать. В дверь снова звонят. Не отпуск, а карнавал неудачных моментов. Хаяма перекатывается на спине и идет открывать, игнорируя настороженные взгляды Изуки. — Добрый вечер. — Человек на пороге одет в белые летние штаны, бежевую тенниску и черные сандалии. Он говорит на уверенном английском, высоко задирает подбородок и вообще держится так, что Хаяма вмиг напрягается. — Добрый, — по-английски отвечает Изуки из-за спины. — Что-нибудь случилось? — Простите, что отвлекаю. — Тяжелый взгляд скользит по лицу, плечам, груди (Хаяма представляет, как этот тип сейчас точно так же сканирует Изуки — а тот, между прочим, без майки! — и мир становится немного ненавистнее). — Вы ведь были сегодня на пляже в промежуток с, — быстрый взгляд в блокнот, — с четырех до половины шестого? — Да, а что-то произошло? — У сеньора Ратоцци пропал кошелек. В нем права и документы. Вы не находили? Изуки едва слышно хмыкает — вряд ли господин в сандалиях услышал, но Хаяма-то ждал. Правда, не этого. Не вот так сразу. D8 — H4. Это мат, Хаяма, самый дурацкий мат из возможных. Изуки неслышно стоит за спиной. Хаяма быстро прикидывает свои лингвистические способности, сканирует собственное состояние — вроде не тошнит пока — и оборачивается. — Я на минуту. — Да конечно, — улыбается Изуки, и Хаяма выталкивает незнакомца в коридор и закрывает за собой дверь. — Сеньор? — Родригес, — кажется, машинально отвечает тот, и так же машинально берет себя в руки: вытягивается, напрягается, прячет выражение растерянности с лица. — Так вот, сеньор Родригес, вы нас в чем-то подозреваете? — Я… С чего вы взяли? Хаяма вздыхает. Как много он мог бы рассказать этому человеку о слежке. О том, что опрашивать свидетелей начинают с первого этажа, а к седьмому уже запоминают предполагаемое время совершения преступления. Если, конечно, не идут к кому-то целенаправленно. В десятом часу вечера к иностранцу, который остановился в не самой дешевой гостинице побережья, целенаправленно можно прийти только с одной целью. — Скажем так, я знаю своего друга достаточно хорошо. — Сеньор?.. — Изуки. Да, это он. — Мы подумали, что он мог бы… — Мог бы. Но не в этот раз. — Простите, но откуда вам известно? Хаяма фыркает, чтобы скрыть смешок, и пытается сконструировать из знакомых слов фразу «люблю на досуге ловить рыбу и преступников». — У меня очень интересное хобби. Ну же, с остервенением думает Хаяма, ну не тупи, Родригес, вы же должны были пробить сожителя Изуки по базам, ну? На лице Родригеса проступает странное выражение, которое несколько секунд спустя оформляется в понимание и уважение. Он еще очень молод — может быть, даже моложе самого Хаямы (с учетом того, как он рассматривал Изуки, это немного задевает), — поэтому презрение к иностранцам въелось в него не настолько глубоко. Он еще любит свою работу, обожает людей и точно не будет против, если кто-то поможет ему с работой. В этом плане Хаяма для него — просто находка. — Сеньор Хаяма? — осторожно интересуется он, и Хаяма коротко кивает. Хорошо, что не пришлось вытаскивать визитку: сочетание слов «Япония» и «детективное агентство» не всегда дают ожидаемый результат. Хотя, видимо, это не тот случай. Родригес напряженно разглядывает дверь. — А он знает, кто вы? — Конечно. — И вы уверены, что он не подслушивает? Подслушивать? Слишком мелко для Изуки. Все, что нужно, он знает — или узнает — и так. — Уверен, — без пояснений отвечает Хаяма. — И давно вы с ним знакомы? — Ага, учились вместе. — Чему? — рассеяно переспрашивает Родригес и растерянно улыбается. — То есть… Извините, я не это хотел спросить. Вы уверены, что это не он? Где вы были в обозначенное время? Хаяма улыбается в ответ и думает, что Родригес далеко пойдет. Особенно если его грамотно послать. — Догадаетесь с одного раза? Родригес несколько секунд соображает, кусая губы, а потом вскидывает посветлевшие глаза и кивает. — Я понял. — В руки ложится визитка. — Если что-то узнаете — позвоните. Хаяма молча кивает в ответ. Разговоры с представителями власти никогда ему не нравились. Хорошо, что в этот раз власть представилась весьма галантно и не полезла дальше положенного. Хаяма вертит в руках черно-белый прямоугольник, бесцельно вчитываясь в незнакомые слова на обороте, и сует его в карман. — Как прошли переговоры? — спрашивает Изуки, стоит только открыть дверь. Он сидит на кровати и катает по покрывалу ополовиненную бутылку минералки. — Зря меня не взял? — Почему? — Мне всегда казалось, что твой английский могу понимать только я. Ну еще этот ваш, Акаши. Но тот вообще умеет делать множество невозможных вещей. Хаяма может только передернуть плечами. А потом живот напоминает о себе, и приходится спешно ретироваться в туалет. Когда он в очередной раз вываливается в коридор, за окном уже совсем темно. В комнате горит ночник, а Изуки, вооружившись тюбиком крема, что-то рассматривает на подошве левой ноги. — Что-то случилось? — спрашивает Хаяма. Изуки взводит несчастные глаза — черт, так взводят курок, этим взглядом определенно можно кого-нибудь застрелить — и вздыхает. — Кажется, обжег сегодня. — Покажи. — Да брось, чепуха. — Покажи, — требовательно протягивает руку Хаяма. Изуки вкладывает ему в ладони тюбик и вытягивается поверх измятого покрывала. У Хаямы пережимает грудь. Хочется перевернуть Изуки и… использовать крем не по назначению — или по назначению? какая там у него задача? увлажнение? самое оно. Но живот крутит отголосками боли, ноги дрожат, да и всего Хаяму слегка штормит, поэтому приходится устроиться на краю кровати, неудобно подвернув под себя ногу, и терпеть. А ногу Изуки и впрямь сжег здорово: на пятке аж кожа сошла и проступили крохотные кровяные пятна. Хаяма жирно смазывает ожог кремом, слушая, как Изуки тихо урчит в подушку, вытирает руки о собственные шорты и, не стерпев, шлепает Изуки по заднице. — Эй! — Изуки вскидывает голову и весело щурится. — А что? Мне можно. В тихой глубине комнаты звонит телефон. Можно было бы проигнорировать, если не знать, кто звонит и что этот человек может звонить, пока не отправит на тот свет. А потом еще и туда дозвонится. — Алло. — Котаро, это просто свинство с твоей стороны, — жалуется Лео. Хаяма молчит, пытаясь угадать — всерьез или нет. — Можно подумать, что ты про меня забыл. Не всерьез. — Можно, — соглашается Хаяма, кивает Изуки и выходит, прикрыв за собой дверь. — А еще можно подумать, что Шун уже успел спереть эту чертову монету. Голос Лео мгновенно меняется: — А он? — Плавал, катался на дельфине, потом мы ели всякую гадость, и я траванулся, — выкладывает расписание своего дня Хаяма. И добавляет, опережая вопросы. — Я не оставлял его без внимания. — Совсем? — Дольше чем на три минуты. — Котаро! — Лео, ну это же пляж, здесь невозможно утащить кошелек. С документами, между прочим, смекаешь, какого он размера? И разгуливать с ним. Никак. — То есть кошелек? — переспрашивает Лео. Монета, Котаро, нас интересует только монета, шли бы эти документы лесом. — Кошелек, — подтверждает Хаяма. Я не знаю, зачем нужно было тащить все, но я узнаю. Зачем и когда. И как. — Поторопись, Котаро. Монетка-то ворованная. Нужно успеть перехватить ее, пока не уплыла с материка. Или пока ее не перехватил кто-нибудь другой. — Да знаю я! — О черт, — вздыхает Лео. Где-то рядом в тон ему вздыхает их допотопный принтер. — Лучше бы я поехал. Эти ваши игры… — Сестренка! — …до добра не доведут. Ладно, Котаро. У тебя максимум четыре дня. Дольше мистер Уолтен ждать не согласен. — Я понимаю. — Котаро, — Лео замолкает, словно о чем-то договаривается сам с собой, — ты сам-то как? — Нормально, — улыбается в темноту Хаяма. — Не думаю, что это Шун меня. — Да, не похоже на него. Обычно он действует тоньше. Но я все равно ставлю на тебя. — Спасибо, сестренка, ты мой самый преданный фанат. — Иди ты! — беззлобно ругается Лео и отключается. Хаяма еще некоторое время смотрит на горящий экран и убирает телефон в карман. Из-под закрытой двери на пол стелется тонкая полоска рыжего света. Не то чтобы эти закрытые двери спасают, но так создается хотя бы иллюзия конфиденциальности — это правило в их с Изуки игре Хаяме нравится больше всего. Изуки уже спит. По крайней мере, так кажется на первый взгляд: он лежит, завернувшись в простыню, и дышит медленно и глубоко. Но как только Хаяма усаживается на подоконник, подобрав ноги, открывает глаза и сонно улыбается: — Здорово, — тихо произносит он. От его голоса по позвоночнику пробивает прохладой, но Хаяма никак не может уловить интонацию. Тоска? Зависть? Что-то незнакомое. — Столько лет прошло, а вы до сих пор держитесь вместе. А вот мы… — Так получилось, — пожимает плечами Хаяма. Да, точно, так получилось. У Акаши. Снова собрать их вместе — кроме Маюзуми почему-то, — создать команду и напомнить, как хорошо им когда-то работалось вместе. Как хорошо игралось. — Этот Ратоцци… — издалека начинает Хаяма. Изуки не напрягается, не отворачивается — у него даже дыхание не сбивается. Все, что он делает, — глубоко вздыхает. Как будто сочувствует. — Ты его знаешь? — Слышал, — почти не врет Хаяма. Он просто скрывает, сколько слышал и от кого. — Коллекционер, кажется. — И что он забыл на общественном пляже? — усмехается Изуки. — Не из удачливых, — смеется Хаяма. — Слишком печется о своих деньгах. Пекся. — Пекся-пекся — и спекся, — сонно бормочет Изуки и, кажется, все-таки засыпает. Хаяма разглядывает его торчащее из-под простыни плечо, острый профиль, черные спутанные волосы на подушке и отворачивается. Изуки сыграл — выиграл! — целый раунд, а у Хаямы ни версии для реванша. Бессонная Коста-Брава перемигивается огнями, нависает прожженным до черноты небом в частых веснушках звезд. Если присмотреться, можно увидеть, как за белой полосой пляжа плюется пеной припадочное море. * * * С утра Хаяма чувствует себя так, словно его всю ночь били. Ласково так, подушкой или какой-нибудь мягкой игрушкой, но били. Долго. Об этом он с несчастным видом сообщает Изуки, когда тот будит его и зовет на пляж. — Блин, ну и что делать? — Изуки кладет лохматую голову на подушку рядом с головой Хаямы. — Давай после обеда пойдем? — предлагает Хаяма. У него мутно в голове, он не выспался и всю ночь ему снились горы — реальность слишком жестока с ним сегодня. — После обеда я еще раз собирался. — Вот тогда меня и разбуди, — бормочет Хаяма и отворачивается, завернувшись в простынь с головой. — Котаро! — Поплавай там и за меня тоже, — вяло советует Хаяма и блаженно закрывает глаза. — Окей, — медленно соглашается Изуки. — И ты на меня не обидишься? Хаяма делает вид, что спит. Ну или делает вид, что делает вид. Изуки еще некоторое время шумит чем-то в комнате — если бы Хаяма действительно спал, то обязательно бы проснулся и обиделся, что ему мешают, — а потом тихо щелкает входной замок. Хаяма садится на кровати. Ну конечно, в комнате — настоящий кавардак. Как раз в стиле Изуки. Если поверить словам кого-то, кажется, очень мудрого, кто сказал, что гении правят хаосом, то Изуки, безусловно, гений. Вон цветастые шорты на спинке стула это подтверждают. Кстати о шортах, сегодня Изуки ушел в других, и Хаяма даже знает, почему. Он медленно встает с кровати — состояние в норме, давление в норме, температура в норме, полет нормальный — и подходит к стулу. Все верно, в этих шортах есть карманы. В одном из внутренних Хаяма находит потертую временем монетку номиналом в пять центов. Голова статуи свободы упрямо смотрит на звезды. Маленькая четырехмиллионная проблема. Увести эту монетку посреди белого дня и спрятать в кармане шорт? Блин, ну Шун! И почему это так в твоем стиле? Звонит телефон. Хаяма вздрагивает и поспешно прячет монетку в карман собственных шорт. Дисплей высвечивает незнакомый номер. Ну как незнакомый. — Сеньор Родригес? — Сеньор Хаяма. — Голос на том конце усталый и встревоженный. — Я вас разбудил? — Нет, — отвечает Хаяма, пряча зевок в ладонь. — А что, что-то важное? — Да, я тут подумал, что должен сообщить. Я сегодня разговаривал с персоналом на пляже, и мне сообщили, что вчера вечером там действительно нашли кошелек с деньгами, но уже через час вернули его владельцу. Я переговорил с сеньором Ратоцци, и он признался, что официант вернул кошелек еще вечером. Также он сказал, что все деньги и документы на месте. — То есть ничего не пропало? — переспрашивает Хаяма недоверчиво. После утренней находки такой поворот кажется особенно неожиданным. Может, Изуки подкупил местную полицию? Да нет, это еще менее в его духе, чем подслушивать за дверью. И кто врет? — Ничего, — с облегчением подтверждает Родригес. — Этот чертов Ратоцци! Всажу ему штраф за то, что водил нас за нос! — Э, да, всадите, — совсем теряется Хаяма. — Хотя парня жаль. — Что? Парня? — Ну того официанта. Вчера отравился чем-то — говорят, рыба несвежая была. О да, кисло думает Хаяма, вы даже представить не можете себе, насколько. — А ведь неместный, на заработки приехал. — Понятно. Что с Ратоцци? — Хотел с ним переговорить, но в гостинице сказали, что он съехал час назад. — Сбежал, — убежденно говорит Хаяма. Им с Родригесом нечего друг от друга скрывать. По крайней мере, не это. И они оба знают, кто этот Ратоцци на самом деле. А вот интересно, отвлеченно думает Хаяма, что Родригесу больше не хочется упускать: преступника или саму монету. И знает ли он про монету вообще. Если нет, то, Шун, где ты взял своего информатора, спроси у него, кто убил Кеннеди, он же сто процентов знает. — Точно, — сокрушенно говорит Родригес и зевает. — Будем искать. В общем, простите, сеньор Хаяма, за беспокойство и подозрение. Счастливого отдыха. Счастливого отдыха в ответ Хаяма желает уже гудкам в трубке. Может, Ратоцци не обнаружил потерю? Хотя как можно не обнаружить, что у тебя пропало четыре миллиона долларов? Может, эта монета поддельная? Черт, нет, бред. Здесь где-то должен быть подвох, думай, Котаро, думай. К возвращению Изуки Хаяма додумывается только до головной боли и нестерпимого желания кого-нибудь покусать. Поэтому предложение поплавать после обеда, вопреки возмущениям — вялым — и отговоркам — вообще никаким, — оказывается принято. * * * — Я первый в душ, — заявляет Изуки, стоит им вернуться в номер. Хаяма устало валится в кресло и вытягивает ноги. Он прожарился на солнце и теперь покрыт загаром и солью, как чертовы осьминоги, которых продают на пляжах в огромном количестве. И двигаться ему хочется ровно столько же — если только кто-нибудь донесет до моря и опустит в воду. — Я тебя таким в постель не пущу, — почти строго говорит Изуки. Не очень-то и хотелось, хочет огрызнуться Хаяма, но поднимает глаза и передумывает. Потому что хотелось. Очень. Давно. О боже, как же хотелось! Потому что Изуки одет в одно только полотенце, а в глазах у него — пьяные черти из тихого омута и пьяные боги с грозовой горы. Потому что у Хаямы все в порядке. И у Изуки все в порядке. И вот теперь им уже точно ничего не мешает. Кроме душа. Который на этот раз Хаяма принимает в рекордные для себя сроки. Когда он выходит — за вчерашний день эта белокаменная ванная комната осточертела до мутных кругов перед глазами, — Изуки сидит на кровати, откинувшись на железную резную спинку, и смотрит. Смотрит, смотрит, смотрит так, что Хаяма почти забывает, кто он и зачем пришел в этот мир. А, кстати, зачем? Ну уж точно не тупить, сжимая в руках мокрое полотенце. — Котаро, — смеется Изуки, оглядев его сверху вниз. — Шорты? Ты серьезно? Зачем ты надел шорты? В заднем кармане тихо и холодно бряцает металл. Хаяма замирает, но Изуки, кажется, не слышит, только перетекает из позы в позу, как горячий воск, и зовет: — Иди сюда. И убирает полотенце. И Хаяма идет. Как в бой. Как в бой, про который Изуки еще не знает. Второй раунд, реванш, что угодно, как ни называй, но эта игра нравится Хаяме намного больше. Сегодня ведет он, и один только бог знает, куда он в таком состоянии может Изуки завести. — Эти ограбления, — бормочет Хаяма, забираясь на кровать к Изуки и усаживаясь между его ног. Изуки горячий после солнца, мокрый после душа, охочий до ласк; вкупе с раздвинутыми ногами это производит на Хаяму ошеломительный эффект: сердце загоняется, растекается по груди и падает в живот с такой силой, что становится больно. Будто он снова отравился. — Никакого отдыха. Изуки согласно фыркает и расстилается по простыням. Солнечные зайчики неровно полосатят влажные волосы, глаза блестят. Сейчас он доверяет Хаяме, насколько вообще вор может доверять частному детективу под прикрытием. Они оба знают друг о друге, они оба знают друг друга. Хаяма замирает, чтобы сглотнуть и выдохнуть. Лучшая игра в его жизни. — Ты должен меня пожалеть, — заявляет он, прижимаясь к животу Изуки своим, накрывая грудью его грудь. — У меня отпуск, между прочим, а я вынужден работать. — Какая жалость, — выдохом сообщает Изуки и кладет руки на спинку кровати. Открытый, доверчивый, спокойный. Профессиональный вор. Чертов Изуки Шун, Хаяма совсем его не понимает временами. — Еще и это отравление, — Хаяма припадает губами к выемке между ключиц, и дыхание Изуки становится громким и влажным. Животом ощущается, как четче проступает пресс, под кожей надрывается чужое сердце. Черт возьми, они слишком заигрались в добропорядочных трудоголиков. — Да, сплошное невезение, — с удовольствием рифмует Изуки, обрывая всхлипом последний слог. — Котаро, быстрее, пожалуйста. К шортам прижимаются голые бедра. Изуки трется все настойчивее, все горячее вжимается в пах — Хаяме кажется, что сквозь тонкую ткань он уже давно все почувствовал и понял, но дыхание становится все чаще, все чище, пальцы впиваются в перекладину. Изуки прикрывает глаза и стонет в потолок. — И Лео меня отчитал за то, что я так долго вожусь, — Хаяма сжимает губами темный сосок, втягивает, оглаживая языком — во рту растекаются морем медь и йод. — Укусила невезуха, дать бы невезухе в ухо, — смеется Изуки, но смех у него тоже влажный и соленый, и совсем ничего не скрывает. — Невозможно же поймать всех преступников. Хаяма улыбается, обхватывает его за плечи, вминает в кровать, продавливая глубже, ниже в мягком матраце, и довольно объясняет ситуацию: — Но тебя-то я поймал. В кармане звонко цокает цепь. Изуки распахивает глаза. Он проигрывает какие-то доли секунды: напрячь пальцы — нет, сначала расслабить, иначе спинка кровати не пустит, так сильно металл приклеился к коже, — сбросить с себя бедра Хаямы, упереться пятками в простынь, прогнуться волной, вырываясь из объятий. Хаяма действует короче: вытащить, зацепить, защелкнуть. Изуки дергается, звенит цепь наручников, браслеты продавливают кожу — его волна доходит до самого берега и разбивается о металлический волнорез с цифровым замком. Изуки растерян и зол одновременно. У него по-прежнему разведены колени, дергается неровно грудная клетка и речитативом колотится дыхание. Но губы сжаты в острую линию, пальцы сцеплены, глаза зажмурены, а под веками бьется темное пламя. Он напряжен, перетянут и закрыт, словно поменялся с противоположностью самого себя из полуминутного прошлого. Через секунду он уже гасит пламя, улыбается и открывает глаза. Он идеальный игрок. У Хаямы сдавливает грудь резиновым жгутом. — Ну. — Изуки показательно дергает руками, елозит по кровати, устраиваясь удобнее. — И в чем я на этот раз подозреваюсь? В его словах колючая сода и яблочный уксус. «Я тобой восхищен» и «ты об этом пожалеешь» — в равных долях, взболтать, но не смешивать, — шипя, выжигают друг друга. Хаяма выпрямляется, крепче сжимая коленями его бедра и лезет в задний карман шорт. На секунду задумывается — видимо, прятать мировые ценности в места, совершенно для этого не подходящие, у них с Изуки входит в привычку, а он-то думал, ничего общего — и с довольным видом демонстрирует монетку. Изуки скрипит зубами, вспыхивает взглядом и кожей. — Стащить прямо у меня под носом. — Хаяма наклоняется, монетка замирает у Изуки прямо перед носом, бьет пойманным солнечным зайчиком по глазам. — Блин, Шун, ты псих. На глазах у всего пляжа. Как? Он не пытается скрыть восхищение — он пытается вытрясти правду. Но чтобы вытрясти что-то из Изуки, этого не достаточно. Нужно трясти его нежно, раскачивая на мягких пружинах, убаюкивая словами, от которых нормальный человек не сможет уснуть еще пару недель, лаская, любя. И только тогда у Изуки сквозь губы прорезается голос. К несчастью Изуки, Хаяма знает, какие млечные пути нужно расчертить на его теле, чтобы тот растаял, раскрылся зарождающейся вселенной и звездами рассыпался по перекрученным простыням. Именно за такие моменты — моменты абсолютной власти и полной безоговорочной победы — Хаяма никогда не предаст свою работу. Какие бы райские кущи Изуки ему не обещал взамен. Впрочем, тот давно уже смирился. — Это допрос? — Изуки, не сводя глаз, не переводя дыхания, смотрит на монету. У него горячие губы и холодный взгляд. Хаяма навскидку прикидывает, чего ему сейчас хочется больше — сгореть или замерзнуть, но Изуки моргает, перемешивая температуры в одно бесконечное море. Утонуть. — Определенно. — Хаяма прижимает ребро монеты Изуки между бровей, с восторгом наблюдая, как у Изуки скашиваются глаза, а в радужке вспыхивают темные пятна. Утонуть, утонуть, утонуть. — Я хочу видеть своего адвоката, — заявляет Изуки безапелляционно. — Прямо сейчас? — удивляется Хаяма. — Уверен? — Абсолютно. Они несколько секунд разглядывают друг друга. У Изуки течет взгляд. У Хаямы стоит так, что начинают дрожать бедра — Изуки чувствует эту дрожь еще на подступах и удовлетворенно щурит глаза. — У меня есть предложение, — говорит Хаяма, откладывая монету на тумбу. Взгляд Изуки не двигается ни на дюйм. Приятно осознавать, что Хаяма сейчас интересует его немного больше, чем победа. — Прямо сейчас? — дразнится Изуки, заламывает бровь и выразительно двигает бедрами. У Хаямы захлебывается пульс. — Именно. Смотри, ты рассказываешь мне, как ты это сделал, а я не сдаю тебя сестренке. — Или ты сажаешь меня под замок и никогда не узнаешь, как я мог стащить монету ценой в четыре миллиона долларов, пока на меня пялилось полторы тысячи человек, так? — А ты уверен, что тебя устроит второй вариант? — А тебя? Хаяма фыркает и сползает по Изуки ниже, обтирая его всего и прижимая к кровати. — Думаю, у меня есть еще несколько аргументов в пользу компромисса. На секунду тьма во взгляде Изуки рассеивается, уступая место жадному ласковому звездному небу, зрачки дрожат лунным отражение в темной воде. Хочется купаться и тонуть. Хаяма трогает губами поджатый живот, и Изуки откликается всем телом. Грудь поднимается и падает, волны становятся глубже, чаще. Хаяма выцеловывает светлую грудь, растирая пальцами выступающие бедренные косточки. Он не будет торопиться, он ведь умеет, когда нужно. И пусть Лео уверен, что его сердце напрямую соединено с руками и ногами и остановится, стоит только присесть передохнуть, Хаяма умеет быть терпеливым. Дело за мотивацией. Изуки — отличная мотивация. Изуки и его море, на дне которого между плоским боком гальки и обломком корабля лежит секрет. Для маленькой такой компании огромный такой секрет. И он не заперт на код, как наручники, не закрыт на ключ, не впаян в янтарь и не спрятан в песках Аризоны. Он просто валяется на дне, чистый и светлый, как подводное течение, и его всего лишь нужно достать. Протянуть руку, занырнуть поглубже. Хаяма не любит воду. Но делает вдох. Изуки весело и сладко. Это видно по взгляду, слышно по вздохам, ощутимо по частому стуку пульса о кожу. По тому, как он выгибается и льнет к рукам, раскрываясь, подставляясь, напрашиваясь. Если он продолжит так себя вести, то не доживет до своего адвоката, с жадностью думает Хаяма, прикусывая его шею, прямо под ухом. Такого Изуки нельзя никуда отпускать: он же сведет этот мир с ума. Хаяма как добропорядочный гражданин не может этого допустить, он, так и быть, примет этот удар на себя. Он продолжает кусать шею Изуки, легко-легко, чтобы никаких следов — а рукой гладит по бедрам. Влажная кожа горит под ладонью, мышцы напрягаются и пропадают, ходят волнами. Хаяма стонет, кусая губы, он мечтал об этом так долго: Изуки под руками, а за окном отпуск и светлый солнечный вечер всех оттенков радуги. И вот мечта сама идет навстречу, дается в руки, разбрасывается по кровати. Изуки тихо выдыхает, стоит погладить его по внутренней стороне бедер, и этот выдох уже больше походит на всхлип. Короткий, судорожный, жаркий. Окунает голову в жар, берет за ребра. Хаяма мотает головой и резко уходит вниз, ложится между раскиданных бедер и начинает мелко их целовать. Изуки вцепляется пальцами в цепь и качается навстречу, он горит огнем и начинает сходить с ума. В секунду, когда он потеряет голову, Хаяма потеряет себя, а до этого совсем недалеко. У Хаямы есть всего несколько минут. — Ну так как, Шун? — с надеждой спрашивает он, и в этот момент, черт, — черт, черт, черт! — Изуки открывает глаза. Серые глаза кипят ртутью, такой чистой, такой злой, что хватит, чтобы отравить целый океан. — Замечательно, — шепчет Изуки, — хорошо, Котаро, не останавливайся. И кто кого мучает после этого? Да Хаяма сам быстрей сознается во всех грехах, что совершил, собирался совершить и просто обдумывал как вариант, чем Изуки расскажет ему правду. Изуки играет не по правилам, ведь смотреть вот так — это против правил, точно. Хаяма решает сравнять шансы и, легко лизнув головку, берет в рот. Изуки распахивает губы и вскрикивает, глядя горячим взглядом в потолок. Бедра качаются навстречу, горькая терпкая капля растекается на языке, крик еще звенит под потолком. Море волнуется раз. Хаяма выпускает член изо рта и трется щекой о гладкую тонкую кожу паха. — Шун, я хочу поговорить, — он убеждает себя произнести это, прежде чем снова взять член в рот, почувствовать, как горчит на деснах и напряженно замирает горло. Изуки часто мотает головой — ему жарко, тесно, он не согласен и готов протестовать, но не находит правильных слов и может только вот так скользить из стороны в сторону и разговаривать с потолком бессмысленными фразами: — Котаро… Нет, я… — он замирает, выдыхает, тело бьется волной, и еще, и снова, огромное безудержное море. — Котаро, ты… не говори с полным ртом… Хаяма бы рассмеялся, но он занят — держит себя в руках. Смех тянется из горла жалобным стоном, от которого загораются щеки, и это стыдно, и это глупо, и это так хорошо, что на секунду даже становится страшно. Но Изуки тоже горит — с ним, под ним, для него, — а значит, этого жара не нужно бояться. Целое море в огне. — Изуки, как? — со стоном спрашивает Хаяма и снова теряет слова. Но слова больше ничего не значат, они пустые, разноцветные, собираются в кучки и лопаются с треском, как шарики в компьютерной игре. Хаяма почти не помнит, что он хочет узнать и зачем. — Быстрее, — хрипло отвечает Изуки и снова вцепляется в него взглядом, всей этой раскаленной добела массой. Хаяма читает этот взгляд как тайную рукопись, как молитву, вырезанную на сводах храма. Хватит, эта игра зашла слишком далеко. Не мучай меня. Не мучай себя. Ты хочешь не этого, ты хочешь меня, только меня. Отныне, и присно, и во веки веков. Аминь. Хаяма приподнимает горячие влажные бедра, цепляет под колени локтями, пристраивается и, дождавшись тихого жалобного стона, качается навстречу. Море признает его и идет за ним, бьет в спину, накрывая с головой. Изуки и его море. Изуки тянет его на самое дно, во тьму, не разбиваемую солнечным светом, к пучкам водорослей и подводным гадам. Хаяма молотит ногами простыни, как тину, вязнет все глубже. Это море вокруг него, внутри него, он отравлен его йодным концентратом, а глаза слезятся от соли. Изуки захлебывается криком, и Хаяма захлебывается вместе с ним. Это край, самое дно. Воды смыкаются над головой, и Хаяма слишком поздно вспоминает, что люди не умеют дышать под водой. Но Изуки дышит — через раз, мокро, горячо и солоно, его губы, разбитые и расцарапанные, мешают крики с красным. Капля крови — кровавый закат, пробивающийся сквозь тонны воды и соли. Самая настоящая, самая сладкая. Вспышкой в мозг, кнутом по обнаженным нервам. Лучший в мире секрет. От толчков сводит икры и бедра; Хаяма закидывает ноги Изуки себе на плечи и проталкивается глубже. Изуки вскрикивает, громко, чисто, и продолжает стонать на одной надрывной ноте. Он все еще дергает руками, пытаясь вырваться, но он это не взаправду, не всерьез. Кто ж его пустит теперь, когда он так отчаянно просится в руки, когда их игра зашла настолько далеко, что переросла правду, когда перед глазами только бездна вспышек, а из слов осталось лишь да, еще, громче, больше, да, Изуки, да, ты доигрался… Когда Хаяма меняет угол проникновения, Изуки встает на лопатки, и бездна расступается над ним. В его движениях больше нет порядка, нет смысла и сути — он на другом конце вселенной, в другой жизни рассекает воды надвое и держит море, пока люди уходят по влажному илу к долгожданной свободе; как Моисей, как чертов титан, которому вытащили сердце — вон капли крови рассыпались по всей груди. Хаяма собирает их языком, забивая на все, забываясь. Он не будет убегать — он будет помогать Изуки держать море. А потом Изуки вскрикивает, дергает руками, рассыпаясь водой и металлическим звоном, и Хаяму накрывает с концами. Иногда он забывает, что Изуки — то самое море, которое однажды может погрести его под собой.