Ты впервые сдаёшься без боя

Центр Красногорска, застроенный малоэтажными зданиями сталинской эпохи, напоминал ожившую декорацию фильма о послевоенном времени. Немного воображения, и можно представить, что вот прямо сейчас из широкой каменной арки шагнёт навстречу офицер Красной Армии в скрипучих яловых сапогах и перехваченной ремнём с портупеей, отглаженной полевой гимнастёрке; громыхая, промчится по выложенной брусчаткой мостовой фронтовой «Студебекер»; сизые голуби взовьются в небо, напуганные свистом мальчишки в тряпичном картузе, а девушка в воздушном крепдешиновом платье застенчиво улыбнётся из окна дома с колоннами, исполненными в стиле советского неоклассицизма. Красота! Паша умел ценить прекрасное. Умел ценить и был способен разглядеть необычное, нетривиальное там, где любой другой равнодушно прошёл бы мимо. Иногда эта способность оборачивалась для него проблемами. Редко, но случалось. Ярчайший тому пример — нынешний напарник. Паша покосился на идущего рядом Юру и незаметно вздохнул. Вот нафига, а? Увлёкся бы какой-нибудь девчонкой, благо в отделе их — хоть отбавляй. Казалось бы, чего проще? Закадри, встречайся и будь счастлив. Но, не-еет. Мы же не ищем лёгких путей, не так ли? Нам без проблем жить скучно! Запасть на мужика-натурала, сослуживца, мента с опаснейшей и грязной репутацией — думаете это предел? Да щас! Влюбиться! Втюриться по уши, сохнуть издалека как подросток, не смея приблизиться к тому, кто на дух тебя не переносит и кисло кривится, едва попадаешься на глаза — вот где оно — дно! Днище! Справедливости ради надо сказать, что Паша пытался. Силился себя переломить: менял подружек, а с одной блондинистой феей даже всерьёз хотел… Переехать к себе предложил. Да только всё бестолку. Не вышло из него образцового романтического героя, да и фея оказалась… кх-м, не феей. Не получалось даже в мыслях заменить блондина блондинкой, изгнать из снов худощавую фигуру, не дрочить остервенело в душе, представляя… Можно было сколько угодно убеждать себя, что — ерунда, морок, блажь, — но стоило зацепиться взглядом за светловолосую макушку, и замирало, ёкало болезненно в груди, а в животе сжималось сладко-сладко. Попал. Попал! А всё любопытство неиссякаемое. Дурацкое. Паша с первого взгляда на Юру, нет, не влюбился, а подумал, что отстранённый он какой-то, безразличный, должно быть. И интересно стало — а чего вдруг так? Что он там внутри себя прячет? Вот и взыграло. Прицелился, кинул в него воображаемым камушком — а ну-ка? В ответ прилетело незамедлительно, да так, что Паша аж задохнулся. И не от оскала даже — свирепого, угрожающего. Взгляд! Резанул, будто ножом чиркнул по коже — «Назад!» Рука сама потянулась лицо проверить — нет ли крови? Ох, нихрена себе! Сурово, блядь! Больше не лез в открытую, исподтишка разглядывал. Прислушивался, что сплетники отделовские болтают. О Пономаренко особо не распространялись, но всё, что удалось узнать, сводилось к одному — опасная, непредсказуемая дрянь. Держись от него подальше, парень! Чужое мнение, конечно, не лишнее, недаром говорится, что со стороны виднее, но Паше хотелось составить свое. Он наблюдал. Наблюдал и с каждым днём недоумевал всё больше — почему никто ни разу не упомянул о профессионализме Пономаренко, о том, как он умеет слушать и слышать, о его целостности и спокойной уверенности, способности мобилизовываться, догрызать любую проблему до конца? Почему никто не замечает, какая мягкая у него улыбка, когда он доволен или просто считает, что в его сторону не смотрят? И неужели никто так и не смог разглядеть внутреннюю силу — ту самую, что делает Юру Юрой? Паше было удивительно и вместе с тем тепло при мысли, что есть что-то, что открылось только ему. Ведь, несмотря на свой извечный пофигизм, он смог увидеть, рассмотреть стержень, позволяющий Юре всегда оставаться самим собой. Чем дольше присматривался, тем сильнее влекло. Перемкнуло Пашу, словно вилку вставили в неправильную розетку — хочу! Себе хочу! Злыдень, язва, мрачный нелюдим — плевать! С червоточиной — пусть! Волчара жестокий, осторожный — пусть! Капканы поставлю! Поймаю, приручу, лаской привяжу, языком каждую морщинку тревожную разглажу! Он привыкнет ко мне. А потом подпустит ближе. Мой будет! Мой! Никто и никогда не поверил бы, что Юра сможет понять, а тем более разделить Пашины чувства. Кто вообще в здравом уме смог бы поверить в такое? Лучший друг Ромыч, и тот пальцем у виска крутил. И не потому что друг мужиком увлёкся (уж о Ткачёвских «многосторонних интересах» Савицкий давно был в курсе), а потому что из всех вариантов Паша выбрал самый безнадёжный. «Ты что не слышал, что о нём люди говорят? Карповский выкормыш! Сволочь без чести, без совести! Да и вообще — по бабам он! Спятил, Ткач?!» Паша не спорил с Савицким, не разубеждал. Не делился своими чаяниями даже с другом, опасаясь спугнуть куцую надежду, что поселилась в сердце после одного единственного эпизода в курилке. Паша хорошо запомнил, как неожиданно с Юры слетела маска, как жутко медленно он проволок взглядом по Пашиному лицу и с силой зажал нижнюю губу, оставляя на ней влажный след. От этого шального взгляда шевельнулось что-то внутри, задушенное и измученное, заколотилось сердце птицей, не находящей выхода. Юра — едва заметил, что Паша на него смотрит — тотчас дымом поперхнулся, закашлялся хрипло. Плечами передёрнул, словно стряхивал с себя морок, захлопнулся ракушкой и вылетел из курилки едва ли не бегом. А Паша тогда закрылся и кончил в кабинке служебного туалета. До дома не дотерпел. Один! Один единственный раз! Паша и сам не понимал до конца — а было ли? Не привиделось? Сомневался, но не мог вытравить из памяти поплывший, потемневший взгляд и искусанные от переживаний губы. Паша хотел. Он очень хотел верить, что всё у них обязательно образуется. *** Каждая женщина требует к себе отдельного, индивидуального подхода, даже если она семидесятилетняя старушка с аккуратной гулькой на макушке и лицом строгой учительницы. Стоило соседке Мешкова щёлкнуть дверным замком и высунуть свой любопытный нос на лестничную клетку, как Паша понял — наступил его звёздный час! Вот! Вот она — его драгоценная Мата Хари в клетчатом переднике, яркая представительница бдительной советской интеллигенции и бесценный источник полезнейшей информации. Паша не мешкая задвинул Юру за спину. Знаю я, о мой сладчайший из сухарей, как ты вопросы задаёшь! С гопниками подобное работает на ура, да только вот эта бабка — не гопник. Она тебе не то что про Мешкова — биографию своего кота рассказать откажется. Старая гвардия — это вам не нынешняя хлипкая босота! Тут особый талант нужен, своеобразный. Стой и учись, дилетант! Паша втянул носом сладкий, знакомый запах, плывущий из квартиры (варенье!), и растянул губы в милейшей из своих улыбок: — Доброго дня. Варенье варите? Райские яблочки, если я не ошибаюсь? — Доброго… — старушенция посветлела лицом, но смотрела по-прежнему настороженно – бдила. — А как вы догадались? — Вы знаете, у меня бабушка была страстной поклонницей варенья из райских яблок. Я этот запах с детства помню. Надо наколоть кожуру деревянной палочкой в нескольких местах и засыпать яблочки сахаром. Так сока больше выделится. А ещё бабуля любила корочки лимонные добавлять, для аромата. Вы тоже так делаете? Есть! Старушка заулыбалась и тут же превратилась из вредной училки в классическую ласковую нянюшку. Сразу видно — полностью готова к конструктивному диалогу. Ай да Ткачёв! Браво! — Добавляю, а как же! Обязательно добавляю! А вы сами кто будете, товарищи? — О, простите ради бога, мою оплошность! — Паша постарался выглядеть максимально раскаявшимся. — Волшебный аромат вашего варенья заставил меня забыть о вежливости. Разрешите представиться — капитан Ткачёв Павел Александрович, Московский уголовный розыск. Мой напарник, — Паша обернулся и указал на Юру. — Капитан Пономаренко Юрий Александрович. А вас, простите, как величать? Выражение лица Юрия Александровича было достойно кисти знаменитых живописцев. Прямо хоть сейчас ваяй нетленку — «Аллегория потрясения». Шедеврально! Паша позволил себе несколько секунд полюбоваться на широко распахнутые глаза и приоткрытый в изумлении рот и с сожалением вернулся к беседе. — Антонина Сергеевна я. Ерохина. Да вы проходите, проходите, товарищи капитаны. Негоже таким любезным молодым людям у дверей топтаться. Проходите! Если не возражаете, мы смогли бы на кухне побеседовать. Варенье, знаете ли. Следить надо, а то пригорит. Благодаря Пашиному дарованию, двое российских полицейских уже через несколько минут стали обладателями целого вороха разнообразных сведений о бабулькиных соседях из квартиры напротив. Помешивая деревянной лопаточкой булькающее в тазике варево, старушка охотно делилась воспоминаниями. О Степане Мешкове — слесаре завода «Красный луч», ударнике и передовике производства; о супруге Степана — Анне («Упокой господи её безгрешную душу! Какая хозяюшка была, какая хозяюшка!»); о непутёвом Лёньке — балбесе и хулигане, загнавшем в гроб собственную мать и измучившем отца. «Что этот негодяй опять натворил? С самого детства с гнильцой был, с самого детства! Не зря говорят — в семье не без урода! Порченый он и есть, вот точно вам говорю — порченый!» Поток красноречия разливался полноводной рекой, и Паша, в конце концов, вынужден был приложить руку к сердцу и откашляться, пытаясь остановить волну неиссякаемого праведного негодования. — Любезная Антонина Сергеевна! Всё, что вы рассказали, очень интересно и важно, но не могли бы вы подсказать, где мы можем найти Леонида? Он у себя появлялся в последние недели? — Нет. Не приходил. Не приходил, я бы знала, — старуха отложила лопатку и вытерла руки о фартук. — Он уже года два здесь не показывался. Как отец помер, забегал иногда квартиру проверить. А потом и вовсе пропал — ни слуху ни духу. А вам он зачем? Чего ищете? — Да так, — Паша неопределённо махнул рукой, уклоняясь от прямого ответа. — Вопросы к нему некоторые есть. Надо бы побеседовать. А кто о его местонахождении может знать, не подскажете? Очень нужно! — Даже не знаю, что и сказать, товарищ капитан, — соседка выглядела по-настоящему огорчённой. Покачала головой и внезапно обрадовано вскинула на Пашу глаза. — Может Миля? — Кто это — Миля? — Паша заинтересованно уставился на старушку, а сидящий рядом, помалкивающий Юра подался вперёд, как служебный пёс, почуявший след. — Знакомый? — Миля — это сестра Лёнькина. Вернее, не совсем сестра — дочка его мачехи. Когда Анна умерла, Степан сильно горевал, иссох, почернел весь от тоски. А через пару лет привёл в дом цыганку. Представляете? Мы все потрясены были. Стёпа наш — вернейший супруг и безутешный вдовец, и вдруг — цыганка! Думали, опоила она его или приворожила — всем известно, как эти бесовские отродья в доверие втираться могут. Но, нет. Эсмира, так цыганку звали, хорошей женщиной оказалась. Может и была она ворожеей, да только рядом с ней Степан оттаял. Ухаживала за ним Эсмира — дай бог каждому! И Лёньку не обижала: жалела, баловала. Доброй хозяйкой была: в доме всегда порядок, все сытые, чистенькие, довольные. С соседями ладила: слова худого от неё не услышишь, всегда «Здравствуйте», «Спасибо», «Доброго здоровья». Вежливая, обходительная, даже не скажешь, что цыганка. Так вот, у этой Эсмиры была дочка — Миля, Милева. Девчонка маленькая совсем, лет на десять Лёньки помладше. Тихая, светлоглазая, видно Эсмира её не от цыгана прижила, совсем на цыганку не похожа. Девчонка и девчонка. Лёнька, гадёныш, её сразу невзлюбил, да и Эсмиру терпеть не мог, даром, что она из кожи вон ради него лезла. Шипел на них постоянно, через губу разговаривал. А как отец представился, на следующий же день после похорон выставил Эсмиру с Милей за дверь. Моя, мол, квартира, а вы, побирушки, в табор свой уматывайте. Ни дня не потерпел, сволочь! Что бедолагам было делать? Ушли конечно. Ко мне тут не так давно знакомая заходила, соседка наша бывшая. Рассказывала, что Эсмира тоже померла, лет-то уже прошло не мало. А Миля здесь, в Красногорске живёт, точно знаю. Сейчас, погодите! Антонина Сергеевна на минуту вышла из кухни, а когда вернулась, в руках у неё была местная газета. — Вот! — старуха ткнула узловатым пальцем в одно из множественных объявлений. — Вот она, Миля! Паша придвинул к себе газету и вчитался в объявление: «Госпожа Милева. Белая магия. Очищение кармы. Коррекция биополя. Гадание на картах таро». Бли-иин! Надо же — госпожа! Прямо как реклама БДСМ клуба: «Госпожа. Доминирование и подчинение. Дисциплина. Бондаж. Игры с воском». Ой-ёй-ёй! Куда это тебя понесло, Ткачёв? Тормози, а то ещё и не до такого додумаешься! Фантазёр! — Кх-м… Антонина Сергеевна, а вы думаете, что Милева о нём знает? — Паша очень надеялся, что его заблестевшие глаза собеседница и капитан Пономаренко (особенно!) спишут на служебное рвение. — Сами же говорите — не ладили. Может, они и не виделись с тех пор. — Может, и так, — согласно кивнула Ерохина. — Может, и так. Да только других вариантов у вас всё равно нет. Лёнька нелюдимый был, друзей не заводил. Один приятель у него имелся, Санька Заварзин, так и того уже полтора года как в драке зарезали. А больше о Лёньке никто вам не расскажет. Попробуйте. Вдруг Миля в курсе? Горячо поблагодарив соседку и быстро ретировавшись, капитаны вышли во двор. Молчавший до этой минуты Пономаренко, наконец-то соизволил открыть рот и, само собой, тут же включил режим «вредоносная ехидна»: — Не знал я, Ткачёв, что в тебе такие таланты дремлют. Ишь как перед бабкой-то разливался! Соловей! Ещё немного, и она бы на тебя завещание отписала. Придётся по приезду грамоту тебе почётную вручить — «Заслуженный старуховед», «Галантный обольститель первого разряда». — Я всего лишь пытался быть вежливым, — вяло огрызнулся Паша. — Не блесни я манерами, хрен бы она нам что рассказала. — Ну да - ну да, — глумливо усмехнулся Юра, продолжая капать ядом. — Так блеснул, аж глазам больно! Я даже опасаться начал, что от твоего сиропа у меня диабет сахарный разовьётся. Значит так, Ткачёв. Надо нам, пожалуй, разделиться — мне столько сладкого вредно. Я к местным операм сгоняю, разузнаю, что у них есть на Мешка, а ты, давай! Двигай к этой цыганке, может, она тебе карму начистит, чтобы ещё ярче блестела. Дерзай, Дон Жуан! Чем чёрт не шутит — вдруг подтвердится всё, что нам нарыть удалось? Встретимся в гостинице.