Ты впервые сдаёшься без боя

Поясницу ощутимо ломило, гудели мышцы — приятно, как после физической, на совесть сделанной работы. Секс ведь можно считать работой? Паша, во всяком случае, никогда не отлынивал, и каждый раз трудился с полной выкладкой. Кожа на шее поднывала, ровно в том месте, куда пришёлся укус. Аллочка в процессе не сдерживалась. Аллочка! Богиня всея «Пятницкого», чей роскошный бюст потрясно сочетается с золотым характером и поистине безграничным милосердием. Дай ей бог всего, чего она заслуживает. Спасла просто. Если не от смерти, то уж от спермотоксикоза точно. Тело, избавленное от напряжения, чувствовало себя превосходно. Давно бы так, Паша. Потрахался по человечески, и уже совсем другой коленкор. Ещё бы мозги прочистить и можно жить дальше. Эх, завалиться бы сейчас к Савицкому, да уговорить пару пузырей под доверительную беседу. С кем, как ни с лучшим другом душу дезинфицировать? Жаль, что Ромыч сегодня никак. Семья. А ведь я ему завидую, внезапно осознал Паша. Никогда не понимал Ромкиного желания иметь стабильные отношения, посмеивался над его стремлением «напялить хомут», а теперь завидую. Он с «хомутом» — спокойный, умиротворённый и счастливый, а я со своей беспечной свободой, как… пижон с вышедшими из моды штанами. Будто и нравились когда-то, и выбросить вроде жаль, но всё равно понятно, что их время прошло. Хочется чего-то иного, нового. Более глубокого и серьёзного, что ли? Классики. О, как! «Твоя проблема, Ткач, в том, что ты никак не повзрослеешь», — наставительно заметил Ромка в ответ на новость о расставании с Русаковой и вопрос: «Как ты умудряешься жить с одной женщиной и не сходить с ума?» Они тогда сидели в крышуемом Карповым баре, опустошая… дай бог памяти, — вторую? третью? — бутылку, и Паша в порыве душевного эксгибиционизма вываливал другу наболевшее. Мол, он, Паша, не создан для моногамии и серьёзных отношений, поскольку не разделяет все эти семейные ценности. Его тошнит от разговоров по душам, разборок и сцен, а надутые губки и демонстративный игнор не вызывают в нём ничего кроме острейших приступов мизантропии. Так что — нет, нет и нет. Нафиг. «Чушь всё это», — поморщился Ромка. — «Причём тут создан — не создан? Ты просто ещё не встретил ту, с которой тебе по-настоящему захочется эти самые отношения создать. Говорю же, ты как малое дитё, которого мама отпустила погулять перед обедом, а он не удержался и завернул в кондитерскую. Потратил все карманные деньги, налопался липких пирожных, а когда вернулся домой, нормально поесть уже не получилось. Тебе как неуёмному ребёнку не хватает терпения дождаться полноценного обеда, а ещё не достаёт ума понять, что приготовленное индивидуально, любящими и заботливыми руками и есть самое вкусное, ценное и незаменимое. Падкий на всё сладкое и яркое, ты обжираешься суррогатами и не в состоянии отличить настоящее от подделки. Вот и Катенька твоя — суррогат. Убогий суррогат. И жалеть тут не о чем. Напротив — слава богу, что хватило ума выплюнуть». В тот раз Паша от души поржал над Ромкиными философско-гастрономическими выкладками, однако признал, что доля истины в его умозаключениях всё же имеется. Он, действительно, не умеет терпеть и ждать. Но и учиться пока не хочет. Ведь вокруг ещё столько неопробованных суррогатов. «Ничего», — убеждённо заявил Савицкий. — «Рано или поздно тебе надоест. Нажрёшься когда-нибудь до отвала, так что живот заболит или икота замучает. Вспомнишь тогда мои слова, попрыгун-стрекозёл. Придёт время». А ведь прав был Ромыч, думал Паша, шагая к своему подъезду. Тысячу раз прав. Пришло время. Вот, казалось бы — потрахался на славу: тело освобождённое, лёгкое, стояк больше не распирает, угрожая порвать штаны, а всё равно — ощущение, будто сам себя обманул. Пусто в душе, как в пересохшем колодце. Пусто и тоскливо. Нашёлся-таки человек, с кем захотелось всерьёз. Рядом с которым разом прошило от макушки до пяток, и вблизи которого тревожно и сладостно замерло сердце. Ты-то считал, что всё уже испытал, ведь каких только личностей не встречал на своём веку. А теперь выходит, что весь твой накопленный опыт нихрена не стоит. Что в погоне за мимолётным ты упустил главное, что-то невероятно важное и единственно нужное. Сама собой возникла ассоциация с искусством. Оказывается, бывает и так: ты думаешь, что знаком с картиной и тебя уже ничем не удивить, и только спустя годы, увидев оригинал воочию, ты запоздало понимаешь, что раньше любовался дешёвой копией, репродукцией, напечатанной в глянцевом журнале. И теперь, столкнувшись с настоящим, сильным и воистину совершенным, ты стоишь дурак-дураком и осознаёшь, насколько был глуп и недальновиден, бесконечно перелистывая эти сраные журналы, вместо того чтобы поднять ленивую жопу и один раз сходить в музей. Что ты попросту растрачивал свои чувства, размениваясь на бесполезную ерунду. И кто тебе доктор? Ох, Паша, Паша… Отчего у тебя всё так странно? Почему, когда с тобой, наконец, это случилось, когда до тебя дошло, всё моментально разладилось, пошло наперекосяк? Почему человек, которого ты полюбил, абсолютно не расположен ответить тебе взаимностью? Почему он оказался таким непредсказуемым? Таким сложным? Может быть, это наказание? Расплата за былую бездумную лёгкость? За нечуткость, пренебрежение чувствами тех, кто был для тебя лишь забавой? А иначе, зачем всё так? Выходя на своём этаже из в кои-то веке работающего лифта, Паша услышал звуки. За дверями его квартиры грохотала музыка. А ещё, похоже, там кто-то… пел? Орал? Выл? Что там, чёрт возьми, происходит? На ходу скинув обувь, Паша влетел на кухню, огляделся вокруг и, как говаривал Фима-полужид из знаменитой «Ликвидации», — «трезво содрогнулся». Кухня утопала в сизом дыму — накурено, хоть топор вешай. На подоконнике надсадно хрипел старенький кассетник, стол украшала почти пустая бутылка, в которой Паша опознал виски из собственного холодильника, и пепельница с дымящимися окурками. Довершал натюрморт надкусанный солёный огурец, сиротливо притулившийся к боку до краёв наполненной рюмки. Посреди всего этого великолепия восседал бухой в хлам Пономаренко. Задрав ноги на стол и откинув голову, он, не замечая Пашу, громко орал в потолок, подпевая несущейся из магнитофона херне, и дирижировал зажатой между пальцами зажжённой сигаретой: — …Ты ко мне не пришёл, я осталась одна. Вы скажите, друзья, нужен мне-е нахрена-а, э-этот казё-ёл? Если-и ко мне-е он не пришё-ол? Ах, ты ж! Етить твою контору! Дурдом! Паша с размаху хлопнул по кнопке, затыкая льющуюся из динамиков похабень, распахнул окно и повернулся к Юре, изо всех сил стараясь не сорваться: — По какому поводу банкет? *** … На голове у него полный шухер — волосы дыбом, несколько прядей небрежно упали на лоб, в электрическом свете они кажутся чуть темнее. Глаза мутные. Ноги снова голые, футболка — внезапно Пашина. У Паши опять встало. Это просто какой-то вселенский пиздец. Паша упёрся ладонями в стол и наклонился: — Я спрашиваю: что празднуешь? Глаза напротив полыхнули злобным азартом, будто со дна поднялась грязь, шальная и тёмная. Юра прищурился, нарочито глубоко затянулся и, вытянув губы трубочкой, выдохнул дым прямо Паше в лицо. Ах, ты ж дрянь! Паша отшатнулся и сжал кулаки, вонзая ногти в ладони. Руки буквально зачесались желанием влепить полновесную оплеуху. Такую, чтобы звон пошёл и хорошенько башка мотнулась. Остынь. Успокойся. Ты не бьёшь женщин. Он просто пьян и нарывается, а ты теряешь контроль. В самом-то деле, ты чего, Паша? Неужто надеялся, что Пономаренко снизойдёт до объяснений? Смешной ты. — Ткач, выпить есть? — одним махом опорожнив рюмку, Юра со стуком поставил её на стол и тут же громко потребовал. — Водки дай! Борзая и наглая дрянь. — Ага, и два ковша борщу, — покачал головой Паша. — Хватит тебе, пожалуй. Идём, спать уложу, пьянчужка. Паша нагнулся, просунул руки Юре в подмышки, обхватывая спину: — Вставай. В кровать пойдём. — Не трогай там! — истерично взвизгнул Юра и дёрнулся, вырываясь. — Не делай так! У меня там… О, боже! Да что с ним такое происходит? Паша разжал руки и отступил на шаг. Как — «так»? Что — «там»? — У меня там… — Юра таращил офигевшие глаза, за расширенными зрачками не было видно радужки. — У меня на спине… кажется… у меня там… эрогенные зоны?! О-оо!!! Кажется… Кажется… Кажется, Паше тоже надо выпить. Срочно. Паша распахнул полку и отыскал среди пакетов и банок заныканый коньяк. Для экстренных случаев. Ведь случай экстренный, да? Пальцы дрожали, несколько капель всё же пролились на стол. Терпкая горечь обожгла горло, разлилась в груди горячей волной. Ух, лучше! Так значительно лучше. Повторить? Юра и не думал отставать. Залпом заглотил коньяк, выдохнул в кулак — длинно, шумно, и грязно выматерился. Пашу передёрнуло. Нет, понятно — Пономаренко не тургеневская барышня, но похабщина, сорвавшаяся с нежных девичьих губ, покоробила. Зато возбуждение слегка отступило, уже не бросало в жар при мысли о… — Ну чё, нагулялся? — Юра почти сплёл руки под грудью, но передумал, резко потянулся за сигаретами. Странно. Пьяный же, а в голосе ни капли хмеля. Скрежещет, как металл по асфальту. — Я работал, вообще-то… А вот это ещё более странно. Какого ты оправдываешься, Паша? Он тут сам на сам весьма нихуёво развлекается, а виноват ты? — Рабо-оотал?.. — сигарета из средины рта переместилась в угол, превратив усмешку в издевательский оскал. — А засос тебе кто поставил? Терпила? Или, может, особо страстный задержанный? Чёрт! Конечно же, он заметил. Ещё бы не заметить — шикарный засос, чё уж. Спина покрылась испариной. Бля… Повезло тебе, Ткачёв, что ты краснеть не умеешь. Зарделся бы сейчас, как юная школьница. — И что? — воинственно огрызнулся Паша. Да пошёл ты нахер, Пономаренко! Это что ещё, блядь, за предьявы? — Тебе какая печаль? Я обетов целомудрия, по-моему, не давал. У меня потребности есть! Так и не подкуренная сигарета выпала изо рта. Юра подобрался, словно готовясь наброситься, сузил глаза и зашипел бешено: — Потребности?! Да тебя, сука, смотрю, только собственные потребности и волнуют! Мало того, что дрочишь, падла, каждое утро и вечер, вся ванная спермой провоняла — не продохнуть, так теперь ещё и на работе тебе потребовалось?! А я, дурак, гадал, чего это Паша с утра, как наскипидаренный? А оно вон чё! Трахаться побежал! И кто же тебе так славно поебаться завернул? Русакова?! Ошарашенный яростной отповедью, не в силах вымолвить слово Паша только и мог, что открывать и закрывать рот, подобно выброшенной на берег рыбе. Юра, напротив, вскочил и бестолково заметался по кухне, продолжая плеваться ядом: — Потребности у него! А в мои потребности ты вникал?! Или в твою тупую башку такие мысли не приходили? Превратил меня в бабу, а как я должен с этим телом жить, не твоя забота? Ты хоть на секунду можешь представить, каково это?! Господи! Господи!!! — Может, ты мне объяснишь… — Юра прекратил нарезать круги и сделал шаг вперёд, наступая на Пашу. Лицо исказилось некрасивой гримасой, с губ срывались уже несдерживаемые всхлипы. — Может, объяснишь, спец по бабам ты сраный, как мне управляться с этим? — Юра сжал ладонью грудь, морщась, словно ему было больно. — Или с этим? — хлопнул себя по промежности. — Как это ублажать, чтобы оно не ныло?! Пашу заколотило. Затрясло как осину в штормовую погоду. Перестань! Перестань, блядь! Ёбаный боже, я сейчас просто сдохну! — Знаешь… — Юра запнулся на секунду и внезапно вспыхнул до самых корней волос. — Я ведь… Я ведь попытался… ну… Паша понял в ту же секунду. Просто потому, что Юра стал пунцовым. — Подрочить попытался. Пальцами… И нихрена не вышло! Нихрена! А ты… ты оставил меня с этим один на один. Развлекаешься, сука! — Прекрати. Прекрати. Ты хоть понимаешь, что это невыносимо? — тихо и ровно спросил Паша. И тут же сорвался в крик: — Ты издеваешься, да? Какого ты мне это рассказываешь? Я и так еле держусь, ты не видишь? Я с ума схожу, чувствую себя попеременно мудаком, чудовищем, извращенцем, просто дебилом! Виноватым, смехотворным, жалким дебилом! Сколько ты будешь меня мучить, а? Тебе нравится, да? Ну скажи, ты садист? Ты чего ждёшь? Чтобы я сорвался и выеб тебя? Ты этого хочешь?! — Ты прав… — Юра подошёл вплотную и, схватив Пашу за воротник рубахи, дёрнул на себя, жадно вглядываясь в лицо. — Ты и в самом деле дебил. Потому что только такой идиот как ты не в состоянии догнать элементарного. Неужели ты ничего не видишь? Тебе обязательно в лоб надо сказать? Ладно. Ладно. Хорошо. Юра вдохнул, медленно облизал губы и, глядя Паше в глаза, громко и выразительно выговорил: — Да, Ткачёв. Да! Именно этого я от тебя жду. И хочу… грёбаный ты придурок!