Ты впервые сдаёшься без боя

Паше снилась груша. Спелая и золотистая, с розоватым блестящим боком она висела издевательски высоко, оттягивая гибкую ветку и дразня обоняние душистым медовым ароматом. Грушу хотелось нестерпимо, зубы аж ломило предвкушением, и Паша подпрыгивал изо всех сил, но лишь скользил кончиками пальцев по её идеально-глянцевой кожице. Груша кокетливо раскачивалась меж зелёных дырчатых листьев, ветки хлестали по рукам, а чертовски наглая полосато-жёлтая оса вилась вокруг, презрительно хохоча над жалким неудачником. Стоило лишь влезть на дерево и протянуть руку, но Паша отчего-то никак не мог решиться — прыгал и прыгал, не оставляя попыток, беспомощно задыхаясь и выбиваясь из сил. Оса, низко гудя, летала вокруг груши, по-хозяйски целовала сахарные бока, жадно сосала её сладкий сок. Насосавшись, пикировала на Пашу, сверля бутылочно-зелёными, фасеточными глазами, жужжала угрожающе громко: — Нельз-з-зя-я… Мо-ё-ё… Нельз-зя-я… Про-ч-чь, Ткач-ч… Ткач-ч… — Ткач! Ткач! Да проснись же ты, чёрт! Паша взмахнул рукой, отгоняя надоедливую осу, и распахнул глаза. Ни осы, ни дерева, ни груши. Вместо них — недовольное заспанное лицо. Ю-юркаа… Завёрнутый в простыню, как в тогу, Юра раздражённо сопел и тряс его за плечо: — Еба-аать, Ткач, ну ты и спящая красавица. Тебе в пожарники надо было идти, а не в ментовку. В дверь звонят! Паша приподнялся на локте и улыбнулся легкомысленным колокольчикам, разбросанным по всей поверхности тоги: — Доброе утро. — Да какое оно, нахрен, доброе? — возмутился Юрка. — Нам сейчас дверь вынесут! Открывай! Настойчивый звон терзал уши. В выходной день! Какая сука? Паша спустил ноги на пол и потёр глаза кулаками: — Блядь, если опять эти недоноски из ЖЭКа пришли с утра стояк проверять… Двусмысленность фразы дошла, когда Юрка сперва вытаращил глаза, а затем, согнувшись от хохота, ускакал в комнату. Ой, бля… Ну, бля… Вот, бля! От всей души пожелав незваным визитёрам провалиться, Паша щёлкнул замком и распахнул дверь. Катюша Русакова никуда проваливаться не собиралась. Отнюдь. Отвратительно бодра для такого раннего утра и непосредственна, как супруга мелкого лавочника, зашедшая к соседке за солью. — Привет, — манерно хлопнула ресничками бывшая Пашина подруга. — Я войду? Мне поговорить с тобой надо. Ключевая фраза — «мне надо». Ей надо, и хоть трава не расти. Не успел Паша и рта раскрыть, как Катерина просочилась в прихожую, поставила сумочку на полочку у двери и, цепко оглядевшись вокруг, скорбно поджала губки. — Ткачёв, ты спишь в коридоре? Прозвучало как — «Да как ты посмел, негодяй!» Голубые глаза прищурились хищно и мстительно. О, как же хорошо был знаком Паше этот взгляд. Взгляд пираньи, почуявшей кровь. Скандал. Без вариантов. Паша закрыл глаза. Помоги мне, господи! — Значит, это правда? Ты опять взялся за старое? Знаменитая ария Русаковой. Набившая оскомину, слышанная столько раз, что Паша с лёгкостью мог пересказать либретто. Сейчас последует сентенция о недостойном моральном облике, а затем сожаления, с театральным заламыванием рук, скорбной слезинкой, прокатившейся по фарфоровой щёчке, и стенания о поруганной девичьей чести. Обвинения, укоры, попрёки — Паша, как обычно, должен был принять всё, хотя и по сю пору искренне не понимал, как можно надругаться над тем, чего не было изначально? Но лучше выслушать, согласиться и покаяться, чем попытаться возразить. В противном случае, этот концерт грозил затянуться надолго. — Так я и знала! — Катюша резко вступила нарастающим крещендо. — У тебя совершенно нет совести, Ткачёв! Господи, какая же я дура! Как я могла тебе поверить? Ты же… — Эй, подруга… — лениво раздалось из-за спины. — Не рановато ли для сцен? Ты на часы смотрела? Паша обернулся. На пороге, прислонившись плечом к косяку и скрестив в лодыжках голые ноги, стоял Юрка. Взъерошенный, заспанный, с заметным отпечатком подушки на гладкой щеке. Зевающий и почёсывающий живот под футболкой. — Кто это, Паша? — выпучила глаза Русакова. — Что она здесь делает? — Слушай, а ты часом не из Эстонии? — поинтересовался Юрка и зевнул, демонстрируя гланды. — Что-то как-то туго до тебя доходит. Живу я здесь. И сплю… С ним, — Юрка ткнул в Пашу пальцем и сладенько улыбнулся. — Да, котик? Юра окинул Русакову с ног до головы скучающим взглядом и продолжил: — И вообще, мы тут немного заняты. Так что, шла бы ты домой, Пенелопа. — Вот, значит как, — зашипела Русакова, злобно глядя на Пашу. — Она уже распоряжается? Паша крутил головой, словно наблюдал за игрой в пинг-понг. — Ага, распоряжаюсь. Ещё как распоряжаюсь, — довольно ответил Юрка и тут же ощерился. — А ты, давай. Вали, пока ветер без камней. Катерина задохнулась от возмущения и открыла рот, собираясь высказаться, но, взглянув на Юру, благоразумно передумала. Схватила сумочку и, всхлипнув: «Ну, я тебе это припомню, Ткачёв!» — выскочила из квартиры. — … Котик? — обернулся Паша к Юре. — Угу. Котик… — презрительно процедил Юра. — Бархатный животик. Блудливый хренище, а в башке — дырища. Ты идиот, Ткачёв. Бабу приструнить не можешь. — Вообще-то, это не твоё дело! — возмутился Паша. — Не моё, — согласно кивнул Юра. — Но ты всё равно идиот. Блядь, сказал себе Паша. Блядь. Ну почему, почему, ебёны пассатижи, когда я загадывал девочку, я не загадал добрую и ласковую девочку? За что мне ЭТО? Паша ещё раз взглянул на Юру, который смотрел в ответ с вызовом и явно нарывался, и покачал головой. Нет. Боданий не будет. Он не намерен начинать день со скандала. Обойдёшься, Юрочка. Паша молча сложил постель, собрал диванчик и, аккуратно отодвинув по-прежнему стоящего в проёме Юру, закрылся в ванной. *** «В результате опроса соседей удалось установить…» В кармане завибрировал поставленный на беззвучку мобильник. Паша отложил ручку и вытащил телефон. Ромка. — Ткачик, ну ты как там? Справляешься? Слышимость отвратительная, голос приятеля тонул в посторонних шумах: музыка, аплодисменты, объявление в микрофон: «Аттестат о среднем образовании вручается…» — Нормально всё, Ромыч. Не парься. Что у тебя? — Торжественные речи закончились, слава богу, а то я уже думал — усну. Аттестаты вручать начали. Продержишься ещё пару часиков? — Куда я денусь? Не спеши, запары нет. Игорёху от меня поздравь, и пофоткайтесь там как следует. На рожу твою счастливую полюбоваться хочу. — Обязательно поздравлю. Спасибо, Паша, выручил. Зачтётся тебе. Паша выключил телефон. Взаимно, Ромыч. И тебе… Зачтётся. «…что гражданин Лавочкин Е.В. систематически злоупотребляет спиртными напитками. Будучи в состоянии алкогольного опьянения постоянно дебоширит, нецензурно выражается в адрес соседей по лестничной клетке, ломится в двери и угрожает…» Не помогает. Даже рутина не помогает. Чёрт! Паша отпихнул от себя бумаги и с тоской уставился в мутное от пыли окно. Пожалуй, мысль об эвакуации в Тибет была здравой. А вот в чём здравого не было ни капли, так это в предложении пожить вместе. Чем только думал? «Был бы девушкой, и уж тогда бы я…» Какая самоуверенность! Ну вот, пожалуйста — он девушка. Живёт в твоей квартире, спит в твоей кровати. Стало легче? А вот хрен. Мечта… — как бы это сказать помягче? — неприлично сделала ручкой — «Выкуси, идеалист!» Юра. Зелёные глаза хищника и такая же грация: в каждом движении что-то животное, очень чувственное. Сухие прохладные ладони, нервная спина, а пахнет от него горькой свежестью и адреналином — ноздри помимо воли раздуваются, чтобы вобрать поглубже опьяняющий запах призыва. Юра. Шкатулка с тысячей секретов, оголённый провод, вирус, гриппозной лихорадкой атаковавший кровь. Гремучая змея, и никаких душевных сорбентов не хватит, чтобы нейтрализовать её мучительные укусы. Манящий и отталкивающий. Горячий и ледяной одновременно. Откуда такие берутся, а? …Завтрак прошёл в полном молчании. Паша пытался сосредоточиться на омлете и решал про себя задачу — можно ли научиться есть с закрытыми глазами? Юра грел ладони об исходящую паром кружку и, положив ногу на ногу, крутил ступнёй, задумчиво рассматривая пальцы. — Ткач, а ты когда-нибудь видел, как бабы на ногах ногти красят? Чего?! Паша с трудом проглотил кусок омлета. Чего?! — А я видел, — словно разговаривая сам с собой, продолжал Юра. — И это, я тебе скажу — ПРОЦЕСС! Была у меня одна фемина, страсть как это дело обожала. Как ни приду к ней, а она, знай, ногти красит. Пузырёчки, кисточки, ваточки, ацетоном на всю квартиру прёт, покруче чем в притоне у торчков. А ещё, она такую херню между пальцев засовывала — «разделитель» называется, — ну, типа, чтобы лак не смазать. Я когда в первый раз увидел, ржал до колик. Пальцы веером на ногах, прикинь! — Юр, а ты к чему это, а? — жопой чувствуя подвох, сипло выдохнул Паша. — Ну как к чему? — продолжая выписывать стопой круги, невозмутимо ответил Юра. — Я же теперь тоже… А бабы все — заметь, все! — так делают. И у Русаковой твоей ногти были накрашены, я видел. — Юра поднял ногу повыше, вытянул стопу и пошевелил пальцами. — А ноги у меня, между прочим, гораздо лучше, чем у неё. Так, может, и мне? Никогда, если честно, не понимал — зачем? Но раз все красят? Прикольно будет. Красным лаком. А? Паша вцепился в столешницу и закрыл глаза. Ногти? Красным лаком? Красным?! Юра хитро сощурился и усмехнулся, будто сказал что-то ужасно забавное. Я сейчас сорвусь, с ужасом понял Паша. Сорвусь, выдерну его со стула, завалю прямо здесь, на стол, а он разобьёт о мою башку чашку. Или вилку в шею воткнёт… В этот момент в комнате раздался телефонный звонок, и Паша подорвался, как бегун с низкого старта — табуретка опрокинулась с грохотом. Боже, он, наверное, сейчас выглядит как клинический идиот. А-аа, плевать! Пусть лучше идиот, чем катастрофа. Он уже и так натворил кучу глупостей, добровольно и бездумно выставил себя извращенцем. Да ещё с какими-то чудовищными, смехотворными надеждами. Тоже извращёнными. То-то Пономаренко потешается. Весело ему, суке. Ромка извинялся через слово, но Паша в его путаном монологе уловил только одно: «Подежурь за меня пару часов!», и ухватился за просьбу, как за спасательный круг. Господи, да конечно! Он сейчас был готов на всё: делать что угодно, бежать куда угодно, только не оставаться рядом… — Я в отдел, — крикнул Паша из комнаты, малодушно отказываясь от объяснений лицом к лицу. — Ромыч подменить попросил ненадолго. У сына выпускной. Юра ничего не ответил. По пути к выходу Паша мельком заглянул на кухню. Пономаренко стоял лицом к окну и курил в открытую форточку. Красный лак? Не-еет, мысли о красном лаке идут в жопу, однозначно.