За воротами воют ледяные ветра

      Лезвие режет кожу, раздирает плоть. Коул стискивает рукояти кинжалов, налегает животом, чтобы вошли в цель поглубже, и сильно-сильно зажмуривается. Стон и булькание крови в гортани. К его собственному горлу подкатила тошнота, и он вдруг осознал, что сам хочет умереть, лишь бы этого больше не слышать, не чувствовать, не помнить. Но помнить надо.       Помнить — значит, жить.       Они спасли тогда молодого крестьянина от разбойников. Он дрожал, плакал, вздрагивал от каждого шороха по пути в Редклиф, но каждую секунду благодарил Создателя за то, что цел и невредим.       За то, что жив.       Ранним, туманным утром Коул сидит на стене и смотрит на заснеженные вершины вдалеке. Ему холодно, и он скрещивает руки на груди. Многочисленные раны, порезы, синяки жгут кожу, и ладно, если б согревали. С очередной битвой покончено, но эти следы еще долго напоминают о ней, добивают постепенно, хоть он и победил, своей тяжестью пригибают к промерзшей земле.       Про боль можно не помнить — она всегда с ним.       Потом Коул выучит, что отвлечься от нее ненадолго помогает горячий ароматный суп.       Он и не понимал раньше, насколько одинок. Он гулял по Скайхолду и окрестностям, не показываясь никому на глаза из привычки, и каждый раз, отшагивая в тень, чувствовал, что теряет кусочек души, что распадается на части, и так пустой.       Тогда он злился, и в бою был безжалостнее, и еще больше ран ощущал на себе после стычки. Они раздирали его изнутри и снаружи, и Коул не знал, как от них избавиться.       Девочка, что весь день бегала с цветами по внутреннему двору замка, радостно засмеялась, увидев его огромную шляпу, и он тогда почему-то тоже улыбнулся.       На мгновение ему стало чуточку легче.       Когда он думал о настоящем Коуле, вспоминал, как тот страдал, ненависть давила на него и толкала во тьму. Скорбь и сожаление погружали еще глубже. Как люди могут жить в мире, где столько боли? Отчаяние делало его разум непроглядно-черным, он слышал так много криков и стонов, что почти оглох, затыкал уши, но все еще чувствовал, и злился, потому что не мог найти выход.       Сэра подошла к нему, когда он укрылся в темном углу под крышей, и всунула в руки деревянную фигурку. У нее в комнате было так много вещей, и каждой она так дорожила, сама не зная, почему, а тут — просто отдала, пусть и неохотно.       — Ты ведь это, нормальный теперь, ага? Уже вродь как год прошел. И ты, хоть и странный, но это, бывай здоров.       Он смотрел на нее снизу вверх и не знал, как ответить. Его обычная речь обычно только усложняла ситуацию, поэтому он молчал, чтобы не сделать хуже.       — Раз это, по-твоему, полная херня, то так и скажи!       Коул рассмотрел подарок под слабым светом из чердачной двери. Фигурка-лошадка, ярко-оранжевая, с узорами по всему телу, золочеными копытцами и нарисованной улыбкой.       — Красиво.       Рассерженная Сэра вдруг замерла у самого выхода, не оборачиваясь.       — Это Ромашка. Береги ее, пожалуйста.       И ушла.       Коул осторожно погладил фигурку, будто опасаясь навредить ей, и принялся крутить в руках, рассматривая со всех сторон.       Это настолько его увлекло, что он забыл, как был несчастен минуту назад.       Иногда ему хотелось делать людям больно. Когда те делали глупые, необъяснимые ими самими поступки, или когда совершенно не думали о других, а только о себе.       Он больше не мог заставить их забыть, но мог заставить помнить.       И это помогало даже лучше.       Леди Тревельян помнила о чужих страданиях, и всеми силами оберегала всех, кого могла спасти. Каллен всегда помнил о жестокости храмовников, и это заставляло его работать и сражаться с полной отдачей, чтобы искупить вину. Блэквол боялся, но не выносил чужого страха, и учил рекрутов постоять за себя, сам на время забывая, что трус. Коул облегчал чужую боль вместо того, чтобы дать ей прорасти в силу и стойкость.       Но теперь он помнил.       И учился.       И жил.