Демоны порока

СВЯЩЕННАЯ РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ, ОКРЕСТНОСТИ ГАМБУРГА

Февраль 1552 года

Спустя шесть лет после окончания войны с Культом

      Эта империя была обречена, едва Матерь ступила на её земли.       Когда верховная спешилась, и нога её коснулась продрогшей земли, всё уже должно было подходить к своему завершению. Хозяин замка Бергедорф и его воины даже не узнали, откуда смерть пришла к ним, как стало уже поздно: больше двух сотен хорошо обученных, до зубов вооружённых культистов напали на замок глубокой ночью, успев заранее отравить вечерней похлёбкой часть караульных крепости. Древняя неприступная крепость с мощными укреплениями выдержала немало осад и располагалась в окрестностях Гамбурга у реки Эльбы, на скалистом отроге, на высоте около ста метров. С одной стороны замок хозяина Гамбурга окружала река, с другой — непроходимые леса, а с третьей — деревня Ведель. Близость к людям должна была позволить её культу держать руку на пульсе всего, что происходило в городе и за его пределами, а также помогла бы обеспечивать жителей убежища нужными ресурсами и пропитанием.       Хозяину Гамбурга просто не повезло, что его город на границе Священной Римской империи находился так близко к датским землям, которые они недавно покинули.       Михримах вздохнула, подняв глаза и осмотрев великолепие старого замка, который вот-вот должен был стать её домом на ближайшее время. В воздухе пахло кровью, и в ушах неприятно звенело от криков отчаянно сражающихся солдат и лязга их мечей, но Персефона к этим звукам стала слишком привыкшей за шесть лет постоянных сражений. Её культ сумел кровью, проклятиями и железом склеить осколки разрозненных сект чернокнижников, разбросанных по всей восточной Европе, а также скандинавским, французским землям и даже части итальянских владений. Она сумела провести эту экспансию прямо под носом у Папы Римского, слишком занятого распрями на территориях Франции и Священной империи.       Слухи и огонь самопровозглашённой Инквизиции преследовали их по пятам, но Персефона и её культ никогда не сидели на одном месте слишком долго и всегда оставались на шаг впереди. В её планы и так не входило пускать где бы то ни было корни. Склеивание осколков культов Европы было необходимо только для одной-единственной цели — собрать достаточно сил и власти, чтобы отправиться в Священную империю Карла, где она намеревалась найти Каллисто, засевшую, как и подобает Паучихе, в самом сердце паутины крупнейшего государства Европы. И не где-то в смердящих канализациях — а среди влиятельной знати, отмеченной знаком Первородного. Культ Камарильи отличался от тех разбойничьих банд, которые организовывали магистры, подобные Сандро: их имена были неизвестны, они обладали влиянием на императора и его курфюрстов, искусно сливались с толпой, адаптируясь к малейшим изменениям на политической арене, жили обычной жизнью и строго следили за тем, чтобы колдовство не стало всеобщим достоянием — нарушители жестоко наказывались за компрометацию Камарильи.       Это был самый сильный и коварный враг из всех возможных, но Михримах не собиралась повторять ошибок прошлого: её культ даже во время экспансии никогда не прятался по подземельям, не отдалялся от людей слишком сильно и не кучковался где-то поодаль, хищно скалясь на смертных. Она училась у своего врага, и Культ Смерти Персефоны прозвали Голгофой. Он был не менее строго организован, как и имперская Камарилья: свод заповедей позволял культистам затеряться в толпе и не выделяться среди обычных смертных, не привлекая внимания и не давая толпе шанс разрушить всё, что ведьма так кропотливо строила шесть лет. Михримах и её ближайшее окружение строго следили за тем, чтобы любой новичок соблюдал каждую заповедь Голгофы. Дело было не только в необходимости сливаться с толпой, но и в том, что Михримах никогда бы не опустилась до того, чтобы прятаться в подземельях со своими людьми, как стае крыс. В конце концов, в её жилах всё ещё текла султанская кровь, сколь бы скучной эта мысль ни была с давних пор. Она не собиралась отказываться от солнца и роскоши, к тому же возможность прятаться на виду была более удачной идеей, на её вкус. Убеждать кого бы то ни было не было нужды, потому что перед каждым новым последователем Первородного Колдовства, столкнувшимся со знамёнами Голгофы, вставала не очередная сильная чернокнижница, пожелавшая организовать очередную секту. Влияние её на умы и души было огромно, Михримах внушала трепет и страх одним взглядом. Внутри сильнейшей ведьмы адепты чувствовали две уживающиеся личности, на которые её душа расщепилась после битвы за Иншалост: прошедшая войну "принцесса" Михримах, отринувшая султанский титул и свою прошлую жизнь, но сохранившая свой характер, ум, привязанности и неизбывное ехидство, — и Матерь-смерть Персефона, верховная некромантка Голгофы и сосуд Мола Фиса, которая не чуралась ни моря крови, ни уничтожения любого смертного препятствия на своём пути.       Голос Первородного и голоса связанных с ней душ практически никогда не умолкали, но за столько лет Михримах научилась уживаться с ними и быть терпеливой.       На карту было поставлено всё, когда она собрала достаточно сил и решилась ступить на земли Карла. Каллисто должна была быть найдена — и ликвидирована любая угроза, которую она могла представлять. И то же касалось и Матео. До Михримах доходило небольшое количество обрывочных, но красочных слухов о том, во что с каждым годом превращался её племянник, хоть и не связанный с ней кровью. И каждая из этих сплетен заставляла её торопиться, потому что каждый месяц был на счету.       Она слышала о том, что любой, кто вставал на пути мальчишки, попадал под его влияние. Слышала, что он был желанным гостем в любом имперском городе, был хорошо сложен, умён и образован. Но она так и не смогла узнать его нового имени — а Михримах была убеждена в том, что многоликая Паучиха позаботилась об их инкогнито, чтобы ни один враг не сумел достать её.       И всё же она не сомневалась: империя была определённо обречена, когда она ступила на эти земли. Стоило просто проявить терпение.       Великолепная акустика замка Бергедорф позволила появиться довольно эффектно. По пути ей встречались её преданные фанатики, которые раскланивались перед ней с обжигающим её спину подобострастным шёпотом: "Восславься, Матерь-смерть…". Её учёные, ведьмы, лекари, солдаты. Ковен Персефоны разрастался по мере того, как они находили самые разные остатки культов или полезных себе людей, но сама верховная не чувствовала с ними никакой особой связи, в отличие от покойной Ксаны. Все они были лишь её слугами, марионетками — они не были и никогда не смогли бы стать ей ровней, чтобы она могла почувствовать с ними хоть какую-то связь.       Потому что не ты их лидер. Ты их божество. Если божество опустится до мирян, его растопчут фанатики.       Голос Мола Фиса умел пронизывать её от макушки до кончиков пальцев… но это ощущение никогда не было неприятным. С течением месяцев ей всё труднее становилось порой отличать его голос от собственного.       Пребывая в своих мыслях, Михримах шагала между безжизненных тел по коридорам замка и, настигнув тронный зал, взмахом руки открыла дверь, отчего та с оглушительным звуком заскрипела, разнося весть о явлении хозяйки. Культисты повернулись, склонив головы перед верховной. Вокруг них лежали убитые солдаты, попавшие под горячую руку или отказавшиеся подчиниться, а на коленях стояли и всхлипывали те, кто был подчинён колдовством или угрозами. Михримах окинула их взглядом и довольно кивнула, оценив соотношение сил. Всегда важно было сохранить большую часть жителей захваченного замка в живых, чтобы не вызывать подозрений у смертных.       Из укрытия на Михримах бросились прятавшиеся до этого солдаты, и некромантка ленивым взмахом руки свернула обоим шеи. От этого зрелища у стоявшей на коленях служанки вырвался из горла пронзительный крик, и она рухнула в обморок на холодный каменный пол.       Каблуки громко отстукивали каждый твёрдый шаг верховной ведьмы, и по мере её приближения к трону вокруг неё образовывалась шеренга из преданных слуг, захвативших для неё очередную крепость. Вслед за верховной в зал подтягивались и те, кто не сражался. Среди Культа Смерти находились также стамбульские фанатики, верившие в сверхъестественную сущность казнённой и "воскресшей" Михримах. Она никогда не оставляла без внимания тех, кто мог быть полезным ей. Или опасным.       — Хозяйка, замок ваш, — донёсся до её ушей благоговейный голосок Раймунда, который приближался к ней.       Откинув со лба окровавленную чёлку, Донморанси сладко улыбнулся и продемонстрировал ведьме отрубленную голову капитана стражи. Михримах скользнула мимолётным взглядом по навечно застывшим глазам и серой коже несчастного и коротко кивнула. Ведьма гордо опустилась на трон прежнего хозяина замка, который её последователи даже не успели вычистить до блеска.       — Пусть мне приведут сюда бургомистра, — махнула рукой некромантка, и бывший ассасин тотчас раскланялся.       Раймунд занял место её цепного пса в Голгофе, что, впрочем, идеально подходило всей его раболепской сущности. Хитрый, как дьявол, но до смерти покорный и привязанный к её душе неразрушимым проклятьем, казалось, Раймунд вполне был доволен своей нежизнью. Воскрешённые не знали ни холода, ни жажды и были великолепными марионетками, чьи души служили питанием могущества своей хозяйки, в то время как её воля — залогом их выживания. Если раньше удержание жизни в одном только Раймунде ей стоило огромного количества сил, то сегодня, в своём нарастающем могуществе, Михримах без труда удерживала среди "немёртвых" десятки послушных кукол.       Воскрешённые делились на два типа: первые были лишены воли и рассудка и в сущности своей представляли из себя тряпочных кукол, которыми Михримах управляла, дёргая за ниточки. Они были воинами, стражами, строителями, палачами. В их преданности можно было не сомневаться — ведь их души были поглощены.       Вторым же типом были воскрешённые, похожие на Раймунда Донморанси, правую руку некромантки. Их души оставались при них — и если тело не успели тронуть процессы разложения, то колдовством можно было повернуть время вспять и обеспечить неупокоенному вполне достойное существование. Оттачивая своё смертоносное мастерство, Михримах теперь могла обеспечить своим воскрешённым облик, практически идентичный живому. Лишь приглядевшись к нездоровому цвету лица и стеклянным глазам можно было догадаться, что перед тобой стоял человек, которого отринули бог и дьявол.       — Ах, что же так долго? — с притворной досадой вздохнул Раймунд, отшвырнув голову капитана стражи к кучке убитых солдат, и, подбоченившись, посмотрел в сторону дверей, которые вели в спальные башни. — Неужели наш дражайший бургомистр спрятался под кроватью? Я отсюда слышу, как его поджилки трясутся. Может, мне пойти посмотреть?       Но стоило Раймунду двинуться в сторону дверей, как те резко распахнулись, и до ушей присутствующих донеслись задушенные стоны и всхлипы упитанного бургомистра, одетого в белую ночную рубашку. За шкирку его тащил высокий худощавый чернокнижник с длинными белыми волосами, которые в некоторых местах были окрашены кровью убитых врагов. Его лёгкие кожаные доспехи были украшены символом Культа — извивающейся в форме буквы "G" змеёй. С непроницаемым выражением он грубо бросил брыкающуюся тушу завывающего бургомистра к трону, который ещё час назад принадлежал ему. Дрожа и стеная, неуклюжий старик с мелкими чертами лица поднял такие же крошечные чёрные глазки на захватчика замка, ожидая увидеть там кого угодно, даже самого Папу Римского. Но все его ожидания разбились взребезги, стоило ему увидеть на своём троне молодую женщину, по виду не старше тридцати, в роскошном чёрном платье с высоким отложным воротником, который она подняла, защищаясь от ветра во время езды верхом. Длинные бронзовые волосы, так и пышущие жизнью, были переброшены через плечо и доставали захватчице длиной до бёдер. Половина её пальцев была окружена роскошными перстнями из драгоценных камней. На оголённых ключицах висел тяжёлый медальон из чистого золота. Чистое и бледное лицо смотрело на него равнодушно и с оттенком высокомерной брезгливости. Но весь её вид говорил о том, что по знатности она была из семьи курфюрста, не меньше.       Её взгляд пробирал до самого сердца, и бургомистр неловко покачнулся на руках, которыми удерживал на полу равновесие, и громко сглотнул, не в силах отвести глаз от такой зловещей красоты. Схвативший его чернокнижник угрожающей тенью нависал над ним за спиной.       — Миледи... умоляю, пощадите... Если бы я только знал, в чём провинился...       — Я знаю, что ты управляешь городом, — начала Михримах, но пленник поспешил её перебить:       — О, миледи, я всего лишь жалкий бюрократ, ничегошеньки не умеющий и ни за что не отвечающий! — запричитал он, роняя слёзы — или же это был пот? — Вам нужен герцог Гольштейн! О, это он, это он вам нужен! Он тут за всё отвечает! Я всего лишь... бумажки подписываю, клянусь!       Бургомистр взвизгнул, когда лезвие меча беловолосого коснулось его глотки.       — Если ещё раз перебьёшь, я перережу тебе горло, — могильно-холодный голос заставил его оцепенеть.       — Простите, умоляю, простите... — захныкал, захлёбываясь ужасом, бургомистр. Его голос опустился до шёпота: — Я даже не знаю, в чём провинился... кто пришёл по душу мою? О, Господи... Это наказание... Наказание за ересь Лютера, этого сукиного сына...       — Довольно! — Персефона взмахнула рукой, и тело бургомистра парализовало. — Где я могу найти герцога Гольштейна? Скажи мне всё, что знаешь.       — Я... я скажу всё, что знаю, — губы бургомистра задрожали, и глаза широко-широко распахнулись. — Вы точно из семьи курфюрста... но какого?       — Почему ты решил, что я из семьи курфюрста? — любопытствующе подняла бровь Михримах.       — До меня доносились... всякие сплетни. Средняя дочь кюрфюрста Иоахима, Гедвига, по слухам... колдунствовать умеет...       — Интересно, — протянула Михримах, коснувшись пальцем подбородка. — И о ком ещё ходят такие слухи?       — А если и скажу, вы пощадите меня? — осторожно пробурчал бургомистр и пискнул, почувствовав вдавившееся в горло лезвие. — Терять мне нечего! Дом я потерял, семьи нет... чего мне бояться смерти-то?       — О, ты ещё так мало знаешь о страхе, дорогой бургомистр, — кокетливо прощебетал Раймунд, присев на корточки перед пленником. — Смерти тебе как раз-таки стоит бояться.       Раймунд широко ухмыльнулся и высунул кончик бледного, почти как мел, языка, и бургомистр расширил в ужасе глаза. Цвет был совершенно неестественный, словно крови в языке не было. Но этого Донморанси было мало, и он отодвинул ворот своего воротника, чтобы продемонстрировать трупный цвет кожи и множественные шрамы, не совместимые с жизнью. Бургомистр всем своим видом показал, как тужился отшатнуться, но заклятие прочно удерживало его от любых телодвижений.       — Что за чертовщина? — просипел он огорошенно.       — Хочешь так же? — ласково улыбнулся Раймунд, подтянув воротник обратно и склонив голову набок. — Нагрубишь моей хозяйке ещё раз — и будешь танцевать вокруг неё на одной ноге, будучи гниющим трупом, пока я вдоволь не развлекусь.       — Бес, — холодно осадила его верховная, и Донморанси с обиженным видом повернул голову, чтобы увидеть призывно качнувшуюся ладонь ведьмы. — Иди сюда. Ты загораживаешь мне вид.       Посмотрев на пленника и подмигнув ему, словно давая понять, что он всё ещё следит за ним, Раймунд поднялся и встал позади трона верховной. К нему сразу же подошёл один из усмирённых с бутылкой вина и пустым золотым кубком. Судя по тому, что собственного разума у части воскрешённых слуг попросту не было, Раймунд быстренько смекнул, что в глотке госпожи пересохло. Он вложил кубок в раскрытую ладонь Михримах и трепетно наполнил его.       — Мой послушный бес много болтает, но он прав, — раздвинула губы в лёгкой ухмылке Михримах, подняв кубок и побултыхав вино, чтобы услышать аромат. — Я могу сделать так, что ты всё расскажешь мне, будучи безвольным трупом, навечно привязанным ко мне.       Словно в подтверждение её слов, множество воскрешённых, вперившись стеклянными глазами в пленника, демонстративно потянулись к трону своей верховной. Кто-то опустился на мраморные ступени, продолжая прожигать бургомистра глазами, другие встали за трон, третьи выстроились в шеренгу, четвёртые обнажили свои голодные клинки, словно обещая ему выпустить всю кровь. Глазки бургомистра испуганно бегали по каждому из слуг захватчицы, и он чувствовал, что вот-вот мог потерять сознание от ужаса. Он и речи-то её слышал еле-еле из-за грохочущего в ушах пульса.       — Это оборвёт твою дорогу в рай или в ад, — тоном судьи, выносящей приговор, произнесла Михримах, положив подбородок на костяшки пальцев. — Когда ты мне наскучишь, я выброшу ошмётки твоей души в пустоту, и ни один из богов не соберёт тебя по кусочкам. Ты растворишься... Или же ты можешь перестать со мной торговаться, рассказать мне всё, что я хочу, и остаться здесь, служа мне с душой, не обесчещенной "колдунством".       — Я всё расскажу! — тут же возопил пискляво бургомистр, зажмурившись и закивав. — Всё расскажу! Только не троньте меня, умоляю!       — Меня сейчас стошнит, хозяйка, — закатил глаза с наморщенным носом Раймунд, опершись локтем о железный выступ трона, спинка которого имела форму солнца.       — Смотри не испачкай моё платье, — прохладно отозвалась Михримах, скосив осуждающий взгляд на своего слугу. Затем её глаза сдвинулись на пленника, ставшего вмиг шёлковым. — Итак, на чём мы остановились?       — На том, что я расскажу вам всё, что знаю! Сделаю всё, что прикажете! — облизнул губы с подобострастным видом бургомистр.       — Великолепно. Что ж, я полагаю, сегодня мы начнём с малого. Я проверю всё, что ты мне сообщишь, и если всё подтвердится — я оставлю тебя в живых. Ты продолжишь жить здесь, как и твои выжившие слуги, и вы все будете беспрекословно мне подчиняться. Я хочу, чтобы ты создал видимость того, что я твоя самая желанная гостья.       — Так и есть! — немного нервно улыбнулся дрожащий бургомистр. Когда паралич спал, он наконец смог сжать в кулаке ткань своей ночной рубашки и обмакнуть насквозь мокрый лоб. — Ох, но скажите же мне, кто вы?       — Лишние вопросы ты задавать не будешь, — сузила глаза Михримах, пригубив немного вина.       — Да, не стоит. Тебе ведь предстоит ещё как-то спать спокойно... И так придётся нелегко, зная, что в одной кроватке с тобой будет спать тройка живых мертвецов, — угрюмо хихикнул Раймунд, наслаждаясь расцветающим выражением кромешной паники на лице бургомистра. Раймунд залился смехом. — О, бездна, я же шучу, болван!       — Говори всё, что знаешь о семье императора и его курфюрстах, имевших, по слухам, связи с колдовством, — вмешался беловолосый чернокнижник, обойдя полукругом пленника, чтобы посмотреть ему в лицо и при этом держать меч наготове.       — Я знаю совсем немного, миледи, — прошептал осипшим, дёргающимся голосом бургомистр. — Это были всего лишь сплетни, я не придавал им особого значения… Но я не лукавил, когда сказал, что вам может помочь герцог Гольштейн, это он хозяин этих земель, он общается с курфюрстом...       — Где я могу его найти? — повторила свой озвученный ранее вопрос ведьма.       — В его резиденции, к югу от церкви святого Николаса, в замке Хоэнвиш... Но, миледи, что бы вы ни искали, империя огромная, слухов много, но они все далекие, и их сотни раз людская молва перевернёт с ног на голову...       — Имена, болван, имена называй, — скучливо зевнул Раймунд, отведя взгляд в витражное окно.       — Кроме имени Гедвиги, я никого не назову, — опустил голову пленник.       — И почему же? — выгнула бровь Михримах. — Наверняка тебе известны...       — Потому что ты жалкая, — перебил её вдруг бургомистр.       — Что ты сказал? — приоткрыв рот в немом возмущении, переспросила Михримах низким, угрожающим голосом.       Чернокнижник сжал рукоять меча сильнее, готовясь приструнить зарвавшегося пленника, как вдруг стеклянный взгляд бургомистра устремился к трону.       — Ты жалкая, — повторил он уже другим тоном — абсолютно другим. Будто говорил другой человек.       Глаза бургомистра казались чужими, взгляд — далёким, словно он глядел не на трон, а куда-то в пустоту.       — Молва о тебе ходила несправедливая, как мы поглядим. Столько шуму из ничего... Культ Смерти, Матерь-смерть, а ты оказалась просто никчёмной шуткой. Некромантка, разрушившая цепи жизни и смерти, оказалась младенцем, который едва перестал сосать палец.       Каждое предложение озвучивал новый голос — женский, девичий, мужской, хриплый, будто старческий, затем совсем детский. Михримах во все глаза смотрела на пленника, который глядел на неё и говорил чужими голосами. Бургомистр смело поднялся с колен, и Михримах взмахнула рукой в останавливающем жесте, прежде чем стороживший его культист сделал бы к нему ещё шаг. Она намеревалась выслушать всё до конца.       — Нам известно, зачем ты здесь, — со звенящим презрением выплюнул новый голос; лицо бургомистра скривилось в зеркальном отвращении. Затем в разговор вступило еще несколько голосов: — И тебе известно, кто мы. Мы всё ждали, когда ты придёшь, чтобы понаблюдать за тобой, но наши оправдания разбились вдребезги. Ты действительно решила, что можешь безнаказанно ступать на земли Священной империи? Марать её своим смердящим трупной гнилью колдовством?       — Если вы знали, что я приду, в таком случае вам известно, кого я ищу, — крепко сжав пальцами подлокотники трона, высокомерно заявила Михримах. — Мне нужна Каллисто, Эруина Йоргенсен. Она пришла сюда с ребёнком, который опаснее, чем вы думаете. Мне известно, что они скрываются в одном из кланов Камарильи.       Михримах понимала, что если Эруине после побега из Стамбула удалось привлечь внимание самого могущественного Культа в Европе — того, до которого не могли никогда дотянуться руки ни Сандро, ни Шерали, ни кого бы то ни было ещё, то её предложение должно было быть крайне заманчивым для Камарильи. Их сила заключалась ещё и в том, что они никогда не рисковали статусом-кво ради сомнительных перспектив.       — Мы знаем её. Колдунья принадлежала Камарилье около восьмидесяти лет назад до того, как сбежала в Шведское королевство… — Вдруг вмешался скрипучий голос довольно взрослой женщины, наполненный недовольством: — И не без причины!       — Что она предложила вам? — сузила глаза Михримах. — Мы можем обойтись без ненужного кровопролития, если вы скажете мне, где она.       Голоса наконец смешались в единую какофонию, и из глотки бургомистра вырвался громкий смех.       — "Без ненужного кровопролития"? Ты одна, а нас десятки, сотни. Карл — наша марионетка. Каждый курфюрст, которого ты встретишь, — наша послушная кукла. Нам не нужно колдовство, чтобы достать тебя. Достаточно лишь пустить молву о тебе, и толпа людей придёт в ваше убежище с вилами и факелами, чтобы казнить вас.       Они боятся. Ты слышишь страх, дитя?       Трудно было отличить блеф от истины, но она и не ожидала, что первые шаги на земле врага будут устланы розами. Стоило догадаться, что Камарилья будет поджидать её и угрожать ей.       — Моим голосом говорит Первородный, ваш единственный хозяин, — заявила Михримах, изогнув губы в ухмылке, отсвечивающей превосходством. — Рано или поздно я доберусь до вас, и вам это известно.       Бургомистр издевательски усмехнулся.       — Голосом Первородного говорило больше глупцов, чем ты можешь себе вообразить, грязная некромантка. Или ты думаешь, что благосклонность Мола Фиса — это знак, что ты избранная? Ты не задумывалась, почему Камарилья осталась единственным культом, который никто никогда не мог разрушить? Почему, по-твоему, нас не постигла судьба византийского культа, который обладал Когтем Шабаша? — Старик пытливо выгнул густую бровь, и Михримах враждебно поморщилась. — Потому что никто из нас никогда не играл с Первородным в эти нелепые игры, в которых не может быть иного победителя, кроме него. Его единственная цель в корне отличается от той, какую ты себе надумала.       — И какая же это цель? — подняла брови, скривившись, верховная. — Получить больше власти в материальном мире? Расширить границы колдовства? По-вашему, мне это неизвестно?       Камарилья рассмеялась голосом бургомистра.       — Ошибаешься. Как мы и думали, ты всего лишь игрушка в его руках. Игрушка, какой была когда-то Эруина, какой была Клариче Альбицци — и какой наконец стала и ты.       Трусливые создания. Они ещё не знают, с кем связались, дитя... Ты возложишь их души на огненный алтарь и будешь слушать их стенания.       — Будь я действительно такой жалкой, как вы утверждаете, то не стали бы овладевать телом этого несчастного, чтобы угрожать мне, — прошипела Михримах, кивая подбородком на бургомистра. — Вам известно, кого я веду за своей спиной — я собрала осколки культов практически по всей Европе, чего не удавалось никому из моих предшественников. Я некромантка, и моя власть идёт из беспространства. Это говорит громче любых слов... И я чувствую отсюда, как вы боитесь, что рано или поздно я приду за вами и превращу в мёртвых послушников.       Очередной поток вполне искреннего смеха резанул ей слух. Казалось, она и впрямь веселила их своими напыщенными речами. Но вдруг смех оборвался, когда лицо бургомистра стало серьёзным и наиболее осмысленным, чем за последние минуты. Маленькие глазки посмотрели прямо в лицо Михримах, и тонкие губы скривились в усмешке.       — Раз так... попробуй достань меня, тётушка, — прошелестел один отчётливый голос, принадлежащий какому-то юноше.       — Матео? — подняла брови Михримах и тут же нахмурилась. — Ты...       — Убирайся с этих земель, грязная некромантка. Это было наше первое и последнее тебе предупреждение. Если не уберёшься — заживо погребём тебя в могиле, как и все твои гниющие трупы, — процедил свою последнюю угрозу бургомистр десятком голосов Камарильи и вдруг закатил глаза.       Судя по хрюкающему звуку, он начал захлёбываться собственной кровью. Чернокнижник, стоявший рядом с ним, настороженно нахмурился, когда увидел раздувающееся и наливающееся алым цветом лицо.       — Ишкибал, в сторону! — завопила Михримах, подрываясь с трона.       Раймунд успел оттянуть хозяйку назад и укрыть своим телом ровно в тот момент, когда тело бургомистра надулось, как воздушный шарик, и лопнуло, взорвавшись мириадами кровавых брызг, которые испачкали спину Раймунда и всех стоявших рядом с пленником адептов. Михримах очнулась, сбросив с себя минутную оторопь, и оттолкнула от себя Раймунда, чтобы спуститься по ступеням вниз и встать рядом с Ишкибалом, который внимательно рассматривал утопленные в крови останки бургомистра. Казалось, энтропанту были безразличны алые брызги и отвратительные следы на лице и доспехах.       — Всё хорошо? — спросила Михримах, окружив голову Ишкибала руками и повернув к себе.       — В следующий раз я не стану снимать маску, — угрюмо хмыкнул Ишкибал, стерев ладонью кровь с лица и отряхнув руку. Его взгляд устремился за её плечо. — Проклятье... он был нужен нам живым. Или мёртвым, но целым. Теперь в городе поползут ненужные нам слухи.       — Этого следовало ожидать, — морща нос от отвращения, прошипела Персефона, поворачивая голову к луже крови. — Они наверняка отслеживали наши перемещения и знали, что из датских земель мы двинемся в империю через Гамбург. У Камарильи, по всей видимости, хорошие онейроманты, которые увидели во сне наши планы... Надо иметь это в виду. Нужно придумать способ защищаться от их вторжения.       Персефона досадливо скрипнула зубами и откинула длинные волосы за спину, затем устало погладила лоб и махнула рукой. Воскрешённые поняли немой приказ хозяйки приниматься за уборку. Она не выносила лишней грязи. Михримах коснулась пальцами ледяной кожи Ишкибала и прошептала:       — Я прикажу подготовить горячую бадью. Ненавижу, когда ты такой холодный.       Энтропант сжал её руку в своей и чуть дёрнул на себя.       — Потому что я слишком долго был вдали от тебя, принцесса. — Он приблизился к её лицу и уже у самых губ остановился и выдохнул: — Если прикажешь, моя кожа станет жарче, чем поцелуи солнца. Вопрос в том: выдержишь ли ты?       Ведьма тихо рассмеялась и, легонько коснувшись ледяных губ, мягко оттолкнула от себя энтропанта с игривым выражением в лазуритных глазах. В ответ на это Ишкибал ухмыльнулся и, пригладив слипшиеся от крови волосы на макушке, заскользил спиной в сторону башни, не уставая прожигать верховную хитрым взглядом. Двери ему открыли несколько воскрешённых, после чего фигура энтропанта скрылась в темноте. Михримах проводила его глазами, скрестив руки на груди, и улыбка её постепенно потухла.       — Ты ведь тоже всё это слышала, Нурбану? — вкрадчивым тоном сказала Михримах. — Это был твой сын. Он позвал меня, как дворовую гончую, которая идёт по его следу.       Призрак дал ответ, который явно удивил ведьму. Она подняла брови.       — Хм? Думаешь, это был не он? Голос тебе показался слишком взрослым? До каких пор ты продолжишь быть настолько наивной? — помолчав какое-то время, будто её перебили, Михримах со вздохом погладила переносицу. — Вздор. В Иншалосте он на моих глазах вырос на пару лет. Его организм отличается от организма обычного ребёнка, Нурбану. Смирись с этим.       — Мадам Сесилья не оставляет трепетных надежд? — Приблизившись сзади к бывшей султанше, Раймунд навис над её ухом. — Это я всегда любил в ней больше всего... сердце, отказывающееся смириться. О, эта материнская любовь... — елейно пропел он.       Персефона бросила на Раймунда испепеляющий взгляд из-за плеча.       — Не забывай, что я всё ещё борюсь с желанием выбросить твою душу в пустоту за то, что ты так и не сумел найти моего племянника, презренный бес, — она никогда не разлюбит называть его именно так и никак иначе. — Ничего бы этого не случилось, будь от тебя хоть капля пользы.       — Но это я принёс вам большую часть информации о Камарилье, — обиженно подняв брови домиком, заступился за себя Раймунд. — Не будь меня, вы бы продолжали бесцельно слоняться по Европе, будучи вечно на несколько шагов позади этой грязной Паучихи.       — Мы бы не узнали ничего о Камарилье, если бы не Ишкибал, — поправила его с циничной усмешкой Михримах, склонив голову набок. Увидев сердитый взгляд своего раба, она улыбнулась ещё шире: — Все те жалкие огрызки информации, которые ты приносил, не соединились бы воедино, не расскажи ему Паучиха об этом культе много лет назад...       Михримах вдруг замолчала, услышав в голове голос Нурбану, и сложила руки на груди.       — Да, меня тоже интересует, почему Каллисто покинула этот культ, если, по всей видимости, в нём она и проходила истязания. Это странно. Либо на её плечах висит какой-то грех, либо заповеди этого культа гораздо более жестокие, чем может показаться. В конце концов, Камарилья жива слишком долго, чтобы надеяться на судьбу, — полушёпотом размышляла себе под нос верховная, осматривая убранство замка.       Ведьма неторопливым шагом начала измерять шагами тронный зал. Несколько адептов проследили за тем, как молчаливая верховная проходит мимо них и вдруг заливается мягким смехом.       — Брось, Нурбану, ты же знаешь: я предсказывала подобный исход, — гордо заявила она пустоте. — Я и не собиралась оставаться тут надолго... Эти смертные и без того неспокойный народ, а то, что они увидят здесь кровавое море, навряд ли поспособствует их спокойному сну, не так ли? Раз бургомистр мёртв и мне некого будет использовать в качестве щита, я не могу рисковать, Нурбану. На моём бы месте ты поступила так же, не строй из себя святую невинность.       Услышав её слова, пленные кухарки, служанки и некоторые охранники переглянулись и принялись завывать о пощаде, перебивая друг друга. Воскрешённые тут же приставили к их глоткам мечи. Матерь-смерть остановилась, обратив внимание на всхлипывания, и смерила пленников равнодушным взглядом.       — У вас есть три пути: либо вы станете служить мне живыми, либо не повинуетесь и станете служить мне мёртвыми... либо я проявлю милосердие и отпущу вас в окончательную смерть. Но из замка вы не уйдёте. Выбор за вами.       Женщина резко сорвалась с места и бросилась в ноги некромантке, сжав подол её платья и скрючившись напополам.       — Умоляю вас, госпожа, смилуйтесь! У меня двое детей! Они же останутся без матери!       За спиной верховной встала совсем ещё молодая, почти девочка, адептка.       — Тоже мне проблема! — фыркнула та, скрестив руки на груди. — Мы вон тоже без мамы остались, ничего, выжили! И они пусть учатся выживать!       К ней подошла другая девочка того же возраста, одетая в длинную послушническую мантию. Сжав плечо своей сестры, она смерила её осуждающим взглядом и затем посмотрела на пленную женщину:       — Вас отпускать нельзя, поймите. Вы, смертные, слишком болтливые.       — Я никому не скажу, клянусь! — закричала в отчаянии женщина, мотая головой и захлёбываясь слезами. — Чем угодно поклянусь! Богом, жизнью своих детей! Только отпустите меня, молю вас!       — Знала бы ты, бедняжка, сколько раз мы это слышали! — воскликнула первая девочка, сердито нахмурившись. — И знала бы ты, сколько проблем такие, как ты, нам приносили! Один раз мы едва вырвались из лап...       — Хэди, Медина, довольно, — ровным, но непреклонным тоном осадила их верховная, и две юные адептки восхищёнными взглядами уставились на свою воспитательницу. Михримах повернула голову и кивнула им в сторону дверей: — Идите и подготовьте для меня хозяйские покои. Проследите, чтобы там не было крови.       Девочки закивали, склонившись в реверансах, хоть и неуклюжих.       — Сию минуту, Матерь.       Когда они прошли мимо Раймунда, тот не преминул погладить единственной здоровой рукой макушку Медины, своей острой на язычок любимицы.       — Сказал бы кто-то такое твоей маме, маленькая негодяйка, как бы ты запела, хм? — беззлобно поддел он её.       Медина не обиделась, ограничившись скривившимися губами, и всего лишь показала ему язык, схватив затем сестрёнку за локоток и засеменив за ней в башни. Раймунд усмехнулся, глядя им вслед. Не зря он их вытащил из цитадели Оздемира и убедил хозяйку взять их с собой в Культ Смерти. Девочки по сей день лютой ненавистью ненавидели любого рода инквизиторов, монахов, охотников и, узнав, что именно Михримах Султан приложила руку к низложению тех, кто убил их мать, поклялись в вечной верности и ей самой, и её культу. Колдовство восхищало и вдохновляло их, сулило возможность отомстить и стать сильными, бесстрашными — о чём мечтали любые дети, оставшиеся совсем одни в жестоком мире. Они так и не узнали, что не охотники были ответственны за убийство, а шехзаде Баязид и Братство ассасинов. Но, как рассудил Раймунд, судьба сложила всё вполне удобным способом: девочки получили цель, кров, работу и возможность учиться с ранних лет у верховной ведьмы в благодарность за подаренную жизнь. Это было их условием помощи в цитадели, и Михримах исполнила их просьбу. У Раймунда было замечательное чутьё на преданных людей.       Затем он перевёл взгляд на свою хозяйку, которая продолжила бродить по тронному залу. Четверо воскрешённых наконец внесли в зал два железных саркофага, и внимание некромантки тотчас сосредоточилось на них. Гробницы выглядели совершенно идентично, но Персефона прекрасно чувствовала, какое тело возлежало в каждом из них.       Коснувшись холодной древесины, украшенной росписью, Михримах мягко улыбнулась.       — Мы здесь останемся ненадолго, Селим. Завтра мы отправимся за герцогом, в его замке будет не так холодно... — Не услышав голоса брата в голове, она привычно выдавила из себя улыбку. — Я буду терпимой, пока ты не простишь меня. Я знаю, что наступит тот день, когда ты откликнешься на мой зов, брат. В ту же самую минуту я верну тебя к жизни, как только ты этого захочешь.       Облизнув пересохшие губы, верховная некромантка вздохнула и кивнула воскрешённым, чтобы те снова подняли гробы и перенесли их в более подходящее место. Затем ноги ведьмы повели её в заполненные мёртвыми коридоры крепости, где она, по своему обыкновению, предалась прогулке и беседе со своей невидимой подругой, чьё тело лежало в соседнем саркофаге с телом покойного принца.       Сощурившись, Раймунд проводил её спину взглядом и понимающе хмыкнул. Хозяйке была подвластна сама смерть, но единственный враг, которого она так и не смогла победить, было жестокое одиночество.       Каким бы изящным и продуманным спектаклем ни был её королевский гамбит в Стамбуле, Раймунд знал хозяйку слишком хорошо, чтобы не заметить, как сильно на ней отразились разрыв с семьёй и домом. Она никогда об этом не говорила, никогда больше не упоминала своей семьи, с головой погрузившись в свою новую жизнь в качестве верховной некромантки Голгофы, но посылаемые матери через Раймунда снадобья говорили громче любых слов. Каждую весну она покидала культ, чтобы отыскать свою мать и подарить ей ещё немного времени, хоть с каждым разом надежды становилось всё меньше — зелья оттягивали неизбежное: организм Хюррем Султан сдавался. Она слабела год к году, но Персефона продолжала издалека наблюдать за ней и отчаянно, скрывшись от всех, искать способ сломить единоличную власть Первородного в беспространстве.       Она, может, и была способна обдурить смертных или даже — гипотетически — справиться с Камарильей, но всю эту силу ей давал Первородный. Единственное, что проницательность Раймунда не давала ему понять, так это то, как госпожа рассчитывала потеснить Мола Фиса в его домене, где он был единоличным правителем и божеством? Лишь единожды он подслушал, как хозяйка в разговоре с мадам Сесильей упоминала последние слова Алеша Венедиша, обращённые к ней. Как оказалось, он подозревал, что Мола Фис не был эфемерным божеством, обладающим сверхразумом. Он считал, что Мола Фис, возможно, однажды был таким же человеком, который смог разрушить границы законов физического мира и возвыситься в беспространство. Необъяснимая тяга Мола Фиса к его хозяйке, их невидимая, неразрушимая с момента битвы в Иншалосте связь интриговала и возбуждала его воображение.       Раймунда радостно потряхивало от того, как много ненависти и одновременно обожания он испытывал к своей хозяйке. Эти чувства делали всё вокруг: эту экспансию, эту надвигающуюся войну с Камарильей — таким захватывающим и интересным, что он испытывал неподдельное удовольствие от своей нежизни. До своей смерти — он мог поклясться в этом — ему было гораздо скучнее жить. И всему виной была его драгоценная, распроклятая хозяйка, внимание которой ему доставляло столько веселья. Иногда ему даже было ревностно наблюдать, как её холодное, жестокое сердце тянулось лишь к этому клятому энтропанту, но Раймунд наблюдал за другими связанными с ней воскрешёнными и понимал возможную причину своих чувств. Кажется, так воздействовала некромантия: хоть Персефона и оставила ему разум, память и прежнее восприятие всего, но его привязанность к ней и безоговорочная преданность шла откуда-то из бездновой глубины, из первозданных инстинктов, стоявших перед всеми эмоциями, побуждениями и мыслями.       И не сказать, что он как-то сетовал на это.       Ухмыльнувшись своим мыслям, он внял робкому вопросу одного из адептов, и Раймунд Донморанси приблизился к ревущим пленникам. Опустившись на одно колено перед безутешной женщиной, он вытащил белоснежный платок и вытер ей слёзы. Та позволила это сделать и с выражением робкой надежды посмотрела на сочувствующего ей солдата захватчицы.       — Умоляю, сир, позвольте мне уйти! — взмолилась она.       Он плавным взглядом осмотрел её черты, словно хотел получше разглядеть морщинки на ещё довольно молодом лице.       — Как тебя зовут, золотце?       — М-Матильда, — тихо ответила женщина, не понимая, зачем убийце могло понадобиться её имя.       — И кем же ты тут работала, Матильда? Кухаркой? Служанкой? Чашницей?       — Нет, сир, я... была архивариусом бургомистра.       Брови Раймунда поднялись в выражении удивления.       — Ох, не только грамотная, но и начитанная женщина? Какое это дивное и редкое явление в наши дни! — Раймунд широко улыбнулся и изобразил аплодисменты, похлопав единственной рукой по своему доспеху на груди. От этого противного звука женщина слегка поморщилась. — Что ж, Матильда, дорогая... Жизнь так жестока, не правда ли? Сначала необходимость работать на этот мешок с мясом, который растёкся здесь кровавой лужицей и испачкал все полы, — вздохнул досадливо Раймунд, оглядевшись на то, что осталось от бургомистра, — постоянная нужда сводить концы с концами; наверняка грузный и пьющий муж; стражники, насилующие тебя в тёмных закоулках крепости, когда им вздумается, потому что бургомистру плевать на твою честь; высасывающие последние соки отпрыски, а теперь вот это... Ну разве это жизнь?       — О чём... — захлебнулась слезами женщина, резко стерев влагу с красной, воспалённой щеки, — как вы можете говорить такое? Моя семья — это всё, что у меня есть!       — Это очень печально, — сокрушённо покачав головой, ответил Раймунд. Когда его глаза поднялись к лицу пленницы, они вдруг стали на редкость серьёзными. — Домыслы о том, что же тут случилось, вскоре разнесутся по всему герцогству или ещё дальше. Эту кровавую бойню свяжут не с чумой, а с колдовством. Если ты останешься в живых, у людей возникнут вопросы. Ты грамотная женщина, а значит, подозрений к тебе будет ещё больше. Тебя станут допрашивать, пока за неимением иных свидетелей решат, что тебя-то и стоит обвинить в колдовстве... И когда в твою деревню придут люди с факелами, натравленные сюда Камарильей, поверь мне, золотце, твоя семья первой бросит тебя в костёр.       — Этого не будет! — зашипела женщина. — Моя семья никогда...       — "Моя семья никогда", — задушенным тоном спародировал Раймунд, кивнув с жестокой ухмылкой на устах. — Последняя фраза многих наивных дурней... Хозяйка даёт тебе возможность выжить, хоть и... в необычном виде. Ты работница архива бургомистра, к тому же знаешь эти места. Ты сможешь стать нашим проводником, ценным дополнением нашего культа... Сделай мудрый выбор, дорогая. Живой ты отсюда всё равно не уйдешь. Подумай маленько, пока я не вернусь, хорошо?       Улыбнувшись побледневшей женщине в своей типичной манере — невероятно сладко и нежно, отчего пленной женщине незамедлительно захотелось снова от души разреветься, — Раймунд Донморанси направился гулять по замку, напевая себе французскую песенку под нос.       Как же он любил свою нежизнь. Не так, как мадам Сесилью, конечно, но всё же... А впрочем, кто там разберёт, не так ли?

***

      Сквозняки старого замка были отвратительными. Михримах так и не смогла толком привыкнуть к холодному камню европейских крепостей — в её дворце и родном климате с этим дела всегда обстояли во сто крат лучше. Несмотря на то, что замок был хорошо отоплен и она могла почувствовать жар от огромного камина в покоях бургомистра, от стен всё ещё веяло холодом. Или, быть может, это было её субъективное ощущение, обострившееся после того, как она покинула Стамбул? Со дня окончания битвы в Иншалосте Михримах всегда чувствовала холод, словно он вошёл ей прямо под кожу. Этот холод не был похож на мороз, от которого заболевали чахоткой или от которого могли продрогнуть все кости, — этот был вполне терпим, но никак не проходил.       И даже сейчас, лежа в наполненной ванне, ей не становилось теплее, несмотря на горячую воду и крепкое мужское тело, к которому она прислонялась спиной. Мокрые волосы Михримах смешивались в воде и слипались на влажном теле Ишкибала, образовывая удивительную игру чёрного и белого. Длинные пальцы энтропанта невесомо касались груди некромантки, пока её взгляд был неотрывно прикован к танцующим языкам пламени в камине.       — Ты думаешь о мальчишке? — шёпотом спросил Ишкибал, чуть склонившись к уху Михримах, словно она бы сейчас вздрогнула от его громкого голоса.       Некромантка задумчиво поводила указательным пальцем по контуру своих губ, затем убрала локоть с бортика ванны и со вздохом спряталась по плечи в воде.       — Я боюсь, что опоздала, — призналась Михримах, но в голосе её было горечи меньше, чем досады. — Потратила слишком много времени на сбор сил... и в итоге упустила момент. Мы всё ещё на два шага позади Каллисто, если не больше. Она вернулась в свой родной культ, и, судя по всему, Камарилья уже успела промыть Матео мозги. Его превратили в оружие, как я и боялась.       Вдруг Михримах скривилась в гневе и ударила кулаком по поверхности воды.       — Проклятье, почему Баязид медлит? Где он был все эти шесть лет? Я знаю, что он искал Каллисто, как и я, так какого чёрта Паучихе удалось встать за спиной Камарильи? — прошипела она, раздражённо прикрыв веки.       — Быть может, игра в фаворита королевы Медичей показалась ему идеей более увлекательной, чем поиск иголки в стоге сена? — усмехнулся Ишкибал. — Не волнуйся ты так, принцесса. Камарилья слишком дорожит своей репутацией. — Ишкибал откинул голову на бортик ванны и посмотрел на золотую люстру. — Если они чему и научат мальчишку, так это держать свои силы под контролем. Они не дадут ему причинить кому-нибудь вред.       Михримах чуть отстранилась от груди Ишкибала и повернулась к нему лицом, смерив энтропанта пронзительным взглядом.       — Тебе известно, что внутри Матео не только часть моей силы и силы Алеша, но и колдовство Ксаны и Сандро. Когда он войдёт в зенит своей мощи, я не уверена, что вся клятая Камарилья сможет ему помешать — он наполовину предвестник и неуязвим к колдовству. — Персефона сузила глаза и отвела взгляд. — И эта тварь Каллисто всё это прекрасно знает.       Ишкибал моргал с естественной частотой, слушая увещевания принцессы, и не выглядел испуганным или настороженным. Энтропант продолжал лежать в тёплой воде, вальяжно раскинув руки по бортикам ванны, и с затаённым обожанием смотреть на принцессу. Вдруг её взгляд опустился с его лица на шею, затем менее уверенно — на грудь, после чего её крошечный кадык дёрнулся от напряжения.       Ишкибал понял, куда она смотрела, и фыркнул.       — Когда ты перестанешь так смотреть туда, принцесса?       Она коснулась пальцами следа, который остался от кинжала Лукаша. Всё его тело было покрыто многочисленными шрамами, но только этот навсегда застыл в своём первозданном виде, будто совсем свежий. Этот след остался единственным, что уже шесть лет напоминало ей о том, что рядом с ней был её поднятый из мёртвых любимый. Эта горечь до сих пор стояла в её глотке, и ни время, ни обстоятельства не смогли зарубцевать эту рану, поскольку она лежала где-то глубже обыкновенных человеческих привязанностей к семье, друзьям или врагам.       Она помнила, как воскресила его шесть лет назад, оказавшись в своём первом убежище во Франции. Едва самое сильное и страстное проклятье некромантии было наложено и грудь Ишкибала взметнулась во вдохе, Михримах почувствовала, как её зачерствевшее сердце обожгло радостью. Но едва она подбежала к своему ментору, чтобы заключить в объятия, прижаться губами к его рту и показать, какой мукой ей показалось время без него, пока он был мёртв… серые глаза, осмыслившие произошедшее, взглянули на неё как-то странно.       Воскрешённые, которые сохраняли свой ум, характер и волю, оставались прежними... и одновременно совершенно другими. Слепая преданность, которая расцветала в их груди, была похожа на навязчивую идею, которую не могло разрушить ни одно заклятие, ни один здравый смысл. Ишкибал умер и воскрес, освободившись от незавершённой печати усмирения Эруины, но он был свободен лишь формально — он обрёл себе новую хозяйку. И это понимание набатом било на подкорке каждый миг, когда она смотрела ему в глаза.       Это всё ещё был её Ишкибал — всё тот же несносный, колючий и эгоистичный энтропант, чья всеразрушающая ненависть едва не уничтожила Иншалост шесть лет назад... но и как будто не он. Он всё ещё презирал Каллисто и желал ей сдохнуть в муках, но разрушенная между ними связь ментора и подопечного как будто сделала эту его ненависть бессмысленной.       С того момента, как началась его нежизнь, они никогда не обсуждали её решение. Михримах решила, что Ишкибалу это попросту и не было нужно. Но она знала, как страстно он желал освободиться от Каллисто, почувствовать утерянные эмоции, стать свободным — а она эгоистично вырвала его душу из беспространства, чтобы не остаться одной. Она уничтожила его право на выбор, уничтожила его право быть свободным.       Она как будто заменила место Каллисто.       Это грызло её все эти годы, но на устах её лежала печать.       Она смотрела на него и не ведала, какие мысли преследовали его. Не знала, была ли за этим хитрым обожающим взглядом бессильная злоба или затаённая обида на неё? Ненавидел ли он её там, за границами навязанной некромантией преданности, за то, что она не позволила ему получить своё избавление и искупление в смерти? Ненавидел ли за то, что она впустила в опустошённую часть своей души — часть, занятую ведьмой Персефоной, — самого Мола Фиса, став его фактическим сосудом?       Она переживала, что эта ненависть гнездилась где-то там внутри него, но невозможность сопротивляться ей подавляла её проявления. И переживания эти были не беспочвенны, потому что Ишкибал менялся, когда она исчезала из его поля зрения. Ей достаточно было послушать своих верных рабов или того же Раймунда, который с огромным удовольствием нашёптывал ей все самые мелкие подробности поведения Ишкибала первые пару лет, чтобы закрепиться в своих мрачных убеждениях.       После воскрешения колдовство Ишкибала, привязанное к душе, осталось при нём, и отныне, лишённый поводка Первородного и Каллисто, он в довесок испытывал весь тот спектр чувств, который ранее был отнят у него проклятием. В совокупности это выливалось в разрушительную, смертоносную стихийную энергию, которая разрушала всё на своём пути, когда Персефона отправляла его на экспансию. Он был её мечом, палачом, спутником и тенью, готовым по первому приказу разрушить целую крепость и принести ей голову любого неприятеля. Матерь-смерть была божеством для своих последователей в Голгофе, в то время как Ишкибал — формальным лидером, в котором так или иначе нуждался их культ.       Михримах всегда со странной завороженностью наблюдала за тем, как нежность покидала черты Ишкибала, стоило ему отступить от неё на шаг, затем обнажить свой меч и выпустить колдовство, чтобы ещё один осколок культов присоединился к ним.       Ишкибалу никогда не была интересна власть, и роль иерофанта в Иншалосте он принял на себя скорее из необходимости, чем из тщеславия, а потому даже в своей новой ипостаси формального магистра он не проявлял должного внимания или интереса к Голгофе. Он редко общался с адептами и навещал их разве что стоя за спиной Михримах, покой и безопасность которой он сторожил, как трёхглавый цербер или Аид, оберегавший свою Персефону. С особой охотой он разве что выслеживал и убивал врагов Голгофы — словно в роли, которую он уже играл много лет подле Сандро, ему и впрямь было комфортнее всего.       Иногда она думала о том, что была бы более счастлива, если бы Ишкибал ненавидел её. Ей удавалось манипулировать кем угодно, но не им.       Она обманула его, но спасла. Понимала, что иначе бы никогда не поступила — потому что такой была её природа.       Персефона освободилась из его объятий, избегая его взгляда, и поднялась в ванне. Перешагнув через бортик, она прошлёпала мокрыми ступнями до стула и надела на себя холодный шёлковый халат, который тотчас облепил влажную кожу, очертив изгибы тела. Отбросив волосы за ворот халата, Михримах встала у камина и скрестила руки на груди.       Позади неё послышался новый всплеск воды. Ишкибал тоже вышел из ванны и подошёл к некромантке, не отяготив себя лишней одеждой.       Она почувствовала столь уже непривычное для себя волнение, предвкушая разговор, который шесть лет никак не мог свершиться. Ишкибал оставался единственной её слабостью — единственным человеком, перед которым ей было так тяжело носить маску. Потому что он когда-то был её ментором и знал все её тёмные стороны; знал и чувствовал каждую эмоцию, видел её насквозь — и, казалось, даже после воскрешения ничего не изменилось, хотя теперь подопечной её назвать бы язык не повернулся.       Его кожа была холоднее обычной человеческой, хотя некромантия допускала удивительную способность воскрешённых к имитации жизни. При должной концентрации они умели взывать к магии своей хозяйки и гнать больше крови по своим жилам, пускать румянец по щекам, делая цвет кожи не таким трупно-серым и пугающим. Только такие воскрешённые допускались до смешения с толпой смертных.       Но Михримах слишком хорошо чувствовала разницу.       Ишкибал так и стоял за её спиной, заставляя мурашки бегать по её спине, но всё ещё ничего не говорил. Михримах смяла ткань халата на своих предплечьях пальцами и мрачно нахмурилась, решив сменить тему и избежать неприятного разговора. Вздохнув, она отошла от камина и приблизилась к сундуку, который ей услужливо занесли в покои воскрешённые. Открыв крышку, она принялась искать всё необходимое для зелья.       — Я отправлюсь в беспространство, — сообщила она, поднимая разные склянки и рассматривая надписи на каждой. — Нужно допросить этого недоумка бургомистра о герцоге и направиться по его душу. Утром нас уже не должно быть здесь.       Свет от свечей был слишком слаб, чтобы Михримах могла что-то разглядеть, но это не останавливало её. Наконец Ишкибал сделал один-единственный шаг от камина, и едва его стопа снова коснулась мраморного пола, зажжённые в покоях свечи задуло невесть откуда взявшимся сквозняком. Михримах досадливо вздохнула, сжав в кулаках две склянки, которые рассматривала. Выпрямившись во весь рост, она повернулась к Ишкибалу с недовольным видом, но замерла, увидев вперенные в себя тёмные глаза энтропанта.       — Ты всё ещё ничего не поняла, принцесса?       Выражение его лица было угрожающе мягким и холодным. Полностью обнажённый перед ней — как физически, так и духовно, — он навис огромной тенью над ней, вынудив вспомнить об их разнице в росте.       — Ты посчитала, что можешь превратить своего ментора в одну из этих жалких марионеток?       Сердце Михримах сжалось от непонятной эмоции. Она неотрывно смотрела ему в глаза и резко выронила склянки с сосудами, когда пальцы Ишкибала жёстко окружили её предплечья и притянули к себе. Пристальный, изучающий взгляд серых глаз вперился в её лицо. Тени, клубящиеся вокруг него, сгустились вокруг её всё ещё влажного тела и облизнули — не враждебно, а скорее играючи.       — Я кажусь тебе таким же, как этот вшивый безрукий француз, принцесса? — выгнул бровь Ишкибал и хищно сузил глаза.       — Не притворяйся, — вдруг хриплым голосом осадила его она, смело встречая его взгляд. — Мне известно, что ты можешь говорить что-то подобное, чтобы ублажить меня. Ты говоришь то, что я хочу слышать. Не старайся.       Михримах с хмурым видом отвела глаза. Предприняв попытку отстраниться и уйти, она была остановлена стальной хваткой энтропанта. Он схватил её и, резко развернув, усадил прямо на письменный стол мёртвого бургомистра, встав у неё между ног.       — Перестань винить себя, — практически приказным тоном прошипел Ишкибал. Указательный палец вперился в молодую владычицу культа. — Я запрещаю тебе смотреть на меня с жалостью.       Ведьма изобразила ухмылку, хотя вышла она натянутой.       — Я? Винить себя? — она подняла брови и помотала головой. — Ты, видимо, меня с кем-то путаешь.       Седрик вздохнул.       — Принцесса, когда же ты наконец поймёшь, что врать мне у тебя получается крайне паршиво? — простонал он.       — Я и не вру, — тут же ответила Михримах, и глаза её и впрямь вдруг сверкнули уверенностью — разве что сама эта уверенность казалась виноватой, будто ей было стыдно за свои чувства. — Я не виню себя за то, что воскресила тебя. Тебе известно, что я не отпустила бы тебя к Первородному, даже если бы повернула время вспять и получила возможность снова сделать выбор.       — Но? — напутственно нажал Ишкибал, пытливо выгнув бровь.       Михримах смело коснулась следа на его груди.       — Но я наплевала на твоё желание и на твой выбор. И я знаю, что ты ненавидишь меня за это.       — Я не могу ненавидеть тебя, принцесса, — с отчаянной усталостью отозвался Ишкибал, коснувшись ладонью щеки ведьмы. — Что я должен сделать, чтобы ты убедилась в этом?       Она нахмурилась и убрала его руку от своего лица, отвернувшись и мрачно припустив ресницы.       — Снова то же самое. Это говоришь не ты, а некромантия, Ишкибал. Не пытайся меня...       Ишкибал властно окружил талию ведьмы руками и импульсивно притянул к себе, врезавшись в её рот горячим, полностью живым поцелуем. Одна его ладонь притянула её затылок ближе, а другая опустилась на её бедро и крепко вжалась пальцами в кожу, заставив некромантку издать задушенный стон в прохладные губы энтропанта.       — Я заставлю тебя убедиться, — прорычал он, сорвав с плеч некромантки халат и обрушившись с поцелуями на её кожу на плечах, ключицах, затем спустился к груди.       Каждое касание привычно обжигало ледяным огнём, как происходило всегда, если они были близки. Но сегодня привкус горечи казался особенно ярким. Михримах пропустила длинные белоснежные волосы энтропанта сквозь пальцы и сжала их в кулаке, оттягивая его голову обратно и впиваясь в его губы требовательным поцелуем.       Её движение было приказом, хоть и не озвученным вербально, и в следующий же момент неконтролируемый, давно сдерживаемый поток эмоций обрушился на них неумолимой лавиной. Несмотря на невыносимую близость, они никогда за эти шесть лет не были близки по-настоящему. Михримах не хотела этого. Не хотела чувствовать, что принуждает его к этому, как всегда делала Каллисто, столько лет обманывая Седрика.       Одна только мысль об этом тушила пожар в её груди и заставляла вспомнить, что она теперь не была его подопечной. Она была его хозяйкой.       Ты действительно его хозяйка. А он твой трёхглавый цербер. Наслаждайся этим, испей его верности, залечи свои раны, усмири сомнения с его помощью.       Ишкибал подхватил Персефону под бёдра и, покружив по покоям, бросил на постель, набросившись со страстными, голодными поцелуями, словно намереваясь выпить из неё ту его жизнь, которую она хранила в себе. Михримах импульсивно подалась вперёд, словно отчаянно убегая от преследующей её правды, и обхватила в самозабвенном объятии его шею.       Притяжение между ними было практически болезненным. Ей хотелось кричать от злости на саму себя из-за того, что первая близость с ним, о которой она так давно мечтала и которой не суждено было случиться при жизни, могла произойти так. Она чувствовала в каждом его поцелуе, каждом жесте, как много злости в нём накопилось — должно быть, таким же злым он был в Иншалосте, когда узнал о её сделке с Каллисто. А может, за этой немёртвой плотью скрывалось ещё больше гнева, только он из последних крох самообладания подавлял его. Температура тела Ишкибала была всё ещё ниже обычной человеческой, хотя кровь усилием её магии всё ещё циркулировала по его жилам.       Но, несмотря на это, сейчас ей казалось, что его плоть горела огнём. Он вжимался в её тело, сминал, кусал, целовал, до синяков сжимая её бедро, закинутое за его спину.       Всё будет так, как ты захочешь, дитя. Он будет делать тебя счастливой, пока ты не перестанешь нуждаться в этой иллюзии.       Его губы спустились с груди ниже, на живот — в место, где персиковая кожа была изуродована давно зарубцевавшимся шрамом от кинжала Каллисто. Их раны были похожи, как и судьбы: даже Михримах не знала до конца, принадлежала ли к миру живых. Ведь Фема говорила ей, что после битвы в Иншалосте чувствовала её как-то иначе.       Ишкибал мягко поцеловал шрам, и это касание пропустило сладкую дрожь по её телу. Михримах почувствовала жар на щеках и поспешно прикрыла рот, чтобы не застонать слишком громко. Немного отстранившись, Седрик с едва заметной ухмылкой скользнул губами по прочим следам от той экспансии, что они развернули в последние шесть лет.       Моё бедное одинокое дитя. Если бы я мог утешить тебя в этом отвратительном материальном мире...       Вдруг Михримах резко окружила руками лицо Ишкибала и заставила посмотреть на себя.       — Нет, — осипшим голосом сурово осадила его она и покачала головой. — Я не хочу... Только не так.       Она знала, что без труда могла получить то, что хотела, но не сумела бы избавиться от отвращения, которое настигло бы её после этого. Она не хотела чувствовать себя такой же тварью, как Эруина, которая контролировала его, как марионетку, столько лет, не давая быть свободным. Он мог справедливо испытывать к ней отвращение.       Ишкибал приподнялся на одном локте, чтобы другой рукой сжать кисть Михримах и с тёмным, вожделеющим взглядом коснуться губами её запястья.       — Я же сказал, принцесса: я заставлю тебя убедиться, — самодовольно усмехнувшись, заявил он и вызывающе поднял бровь. — Прикажи мне, если это поможет.       — Ишкибал... — стиснув зубы, просипела она.       — Ну же, прикажи, — тихо посмеялся он с почти скучающим выражением.       Прикажи ему, дитя. Успокой свои сомнения.       Наконец она совершенно искренне взяла себя в руки и, втянув воздух носом, откинула голову на простынь и выдохнула со всей уверенностью, на которую была способна:       — Я приказываю тебе остановиться.        Она выдохнула, издав едва слышный стон горечи, когда Ишкибал тут же отпрянул от неё с каким-то механическим повиновением и застыл, нависнув над её телом. Тяжело дыша, Михримах приоткрыла веки, держа собственные руки беззащитно раскиданными по обе стороны головы, и посмотрела на него. Ишкибал глядел на неё с каким-то странным взглядом, в котором невозможно было прочитать ни единой эмоции.       И она лишний раз убедилась, что действительно ничего не хотела с таким Ишкибалом. Если это была цена, которую она должна была заплатить, то пусть будет так, рассудила она.       Всё будет так, как ты хочешь. Если ты пожелаешь, я стану плотью твоей марионетки и утешу тебя. Я чувствую, как твоя жажда крови становится сильнее. Тебе нужно всего лишь захотеть.       Михримах содрогнулась от смеха, который вырвался из глотки Ишкибала, когда он присел на постели на носках и, запрокинув голову, зажал рот ладонью.       — Принцесса, ты само очарование.       — Что? — округлила в полном недоумении глаза Михримах, приподнявшись на локтях на простыни и уставившись на воскрешённого энтропанта.       Вдоволь отсмеявшись, тот перевёл на неё забавляющийся взгляд.       — Я же тебе сказал, принцесса: не сравнивай меня с этой однорукой французской крысой... и тем более с кем бы то ни было из Голгофы, — брезгливо фыркнул он. — Даже если ты воскресила меня, это не делает меня твоим послушным рабом... только если ты не попросишь об этом, разумеется. Хорошенько попросишь.       Выражение мрачной озадаченности постепенно расцветало на лице Михримах, и она напряжённо сдвинула брови до болезненных ощущений.       — Как это возможно? Некромантия внушает любому воскрешённому преданность, которая...       — ...смешалась в моей душе с той преданностью, которую я и так уже к тебе испытывал, — закатив глаза, скучливо отозвался Ишкибал. — Должно быть, мне следует быть снисходительнее. Видимо, я не всем законам колдовства тебя обучил, цветочек.       Сердце Михримах тоскливо отозвалось в ответ на прозвище, которое он не использовал уже слишком давно. Морщинка между её бровями расслабилась, но она всё ещё недоверчиво изучала его лицо, пытаясь найти в нём хоть один намёк на ложь или поддавки.       — У колдовства, как ты помнишь, есть разум, — менторским тоном начал Ишкибал, в очередной раз закатив глаза. — Воскрешённые — твоя сила и пища, и поэтому некромантия подчиняет волю воскрешённого так, чтобы он не переставал быть этой пищей. Иными словами, не вредил тебе никоим образом, даже в мыслях. С этой целью твоё колдовство внушает преданность тому, кто без неё может навредить тебе. Французской крысе эта преданность нужна, иначе бы он уже давно засунул тебе нож в спину. В моём же случае в этом просто нет необходимости, очевидно.       Какая убедительная история, дитя. Неужели ты в неё поверишь? Ты хочешь в неё верить? Хотя ведь знаешь, что это ложь? Твоё одиночество так сильно?       — Значит, ты...       — Я — это я, принцесса, — перебив её, сухо отозвался Ишкибал, сверкнув на Михримах убийственно пронизывающим взглядом. — Или ты ожидала чего-то другого? Неужели чувствуешь досаду из-за того, что я каким-то образом не оправдал твоих ожиданий?       Он говорит то, что ты хочешь слышать. Не забывай. Если поддашься, голосов станет больше.       Его голос на последних словах скрипнул, словно он испытывал злость. Михримах приняла сидячее положение на кровати и с некоторой рассеянностью убрала рассыпавшиеся волосы за спину.       — Ты изменился. Я боялась, что воскрешение лишило тебя того, что делало тебя собой.       — Ты о том, что я не исхожусь ядовитой слюной, когда ты упоминаешь эту гнусную тварь Эруину? — предположил Ишкибал, с грустной усмешкой переведя взгляд на Михримах. — Принцесса, когда я умер и избавился от этой мерзкой связи, то оставил всё, что связывало меня с ней, в беспространстве. Хоть и ненадолго, но я успел коснулся пустоты и бессмыслия, и этого хватило, чтобы мои приоритеты изменились.       Его взгляд расфокусировался и устремился куда-то в пустоту, словно под его веками вспыхнули воспоминания о скитаниях в беспространстве. Она лишь несколько раз в жизни видела его таким уязвимым и беззащитным, как сейчас.       — Ко мне вернулись все ощущения, и меня заполнило бесконечное, затопляющее... отвращение к себе, — выдавив последние слова сквозь зубы, Ишкибал до хруста суставов сжал руки в кулаки. — Я будто вспомнил себя до проклятия, до усмирения... вспомнил отзвуки старых чувств, которые я испытывал к матери и отцу, к сестре. Вспомнил, что такое горе, отчаяние, чувство потери. Вспомнил каждую — абсолютно каждую — жизнь, которую вырвал из чужой плоти. Вспомнил крики, слёзы, мольбы о пощаде. Они преследовали меня каждое мгновение, пока я был там. Я вспомнил, как это, оказывается, болезненно — иметь совесть.       Затем он снова встретился глазами с внимательно слушавшей его Михримах и вдруг нежно коснулся ладонью её щеки.       — И когда ты вытащила меня оттуда, я понял, что скитания в беспространстве — слишком лёгкое избавление для меня. Я его ещё не заслужил. Я не заслужил того, чтобы желать какой-то треклятой свободы после всего, что сделал.       Ты ведь хотела услышать это, не так ли? Услышать, как цербер жаждет сидеть на цепи перед тобой?       Она не могла выбросить из головы голос Первородного, и хуже всего было то, что ей было трудно понять, где истина. Чем больше лет проходило, чем больше крови проливалось и больше голосов становилось в её голове, тем меньше ей захотелось этого разделения на сомнения и уверенность в голове. Ей хотелось снова стать цельной. Может, Первородный был прав? Или же он так потешался над ней, зная, что глубоко в своём сердце, за тысячью замков, она таит свои планы по его смещению с трона беспространства?       Слова Камарильи об истинной цели Мола Фиса не выходили у неё из головы.       Они просто боятся. Те, кто страшатся, скажут что угодно, чтобы спасти свои шкуры от прикосновения Матери-смерти. Они мои самые жалкие рабы, и совсем скоро ты вернёшь их души мне. И это полукровное дитя, которое лишилось ориентира.       В лазуритных глазах проступил мрак, и Ишкибал придвинулся к ней ближе, чтобы их тела соприкоснулись и она могла почувствовать его едва ощутимое тепло. Тёмный взгляд очертил контур лица некромантки, и он вдруг переплёл их пальцы.       — Никогда не испытывай вину, глядя на меня, принцесса... Никогда. Я пережил смерть и столкнулся лицом к лицу с самим собой. А потому здесь и сейчас мой настоящий осознанный выбор — быть твоей тенью, даже пребывая на грани между жизнью и смертью, — хмыкнув, он поцеловал её, мазнув кончиком языка её нижнюю губу, словно прося разрешения, и углубил поцелуй.       Разомкнул он его его лишь на мгновение, чтобы посмотреть ей в глаза и тяжело выдохнуть во влажные, припухшие губы:       — Если я принесу тебе голову Эруины, то сделаю это не из ненависти к ней, а из любви к тебе. Это то, что во мне действительно изменилось, принцесса.       Твой "презренный бес" тоже любит тебя, дитя. Любит и тайно жаждет выпить твоей крови, которая прольётся сквозь его пальцы, когда он проткнёт кинжалом твоё сердце... Никто из тех, кого коснулась некромантия, дитя, не способен на любовь. Только я могу быть с тобой. Только в моих объятьях утешение.       Она не знала, где правда, и эти сомнения разрывали ей голову. Голос в голове становился всё громче.       Поймав дыхание настойчивого Ишкибала, Михримах позволила ему увлечь себя в ворох из мягких простыней и переплела их пальцы. Она не знала, было ли это упрямство или одиночество. Дорога, на которую они ступали, обещала быть тяжёлой, устланной стеклом и ржавыми гвоздями. Но впереди их ждала вся долгая нежизнь — и неизбежное падение габсбургской империи.

ОСМАНСКАЯ ИМПЕРИЯ, ДВОРЕЦ ТОПКАПЫ

Март 1556 года

Спустя десять лет после окончания войны с Культом

      Султан Мехмед III Избавитель, как его прозвали подданные после победы в самой кровавой и жестокой войне Османской империи, прославился за десять лет своего правления суровым нравом и непоколебимой волей к сохранению нового порядка в государстве. Любые бунты он давил яростным кулаком, не терпя никаких полумер, однако взамен за вполне короткое время наладил экономику и возобновил действие торговых путей. Все средства, изъятые у охотников и врагов империи, были направлены на отстройку города и в наиболее пострадавшие санджаки. Мехмед не жалел золота и снарядил Совет Дивана лично следить за всеми восстановительными процессами.       Законы стали жёстче, жителям приходилось жить затянув пояса и в чём-то ущемлять себя, ведь не обходилось без спекулянтов и мошенников, пользовавшихся разрухой, но с ним султан Мехмед расправлялся не менее беспощадно, чем с культистами в своё время. Находились те, кого это тревожило. Впрочем, большинство хорошо помнило обман "святого" Оздемира I Изувера, пробывшего султаном всего несколько недель, и воспринимало правление Мехмеда как продолжение Золотого века, начатого султаном Сулейманом Законодателем.       Но личная жизнь государя оставалась в лапах бесконечных пересуд. Все знали, что султан Мехмед повторил судьбу своего отца и сделал своей единственной женой наложницу по имени Турхан, которая родила ему близнецов, шехзаде и султаншу, — и после этого, согласно непрекращающимся сплетням, стала бесплодной. Это было блестящим поводом обрушить на неё океан едких насмешек, но нередко в гареме ходили и иные слухи — будто это именно султан был бесплоден. Он никого, кроме супруги, не желал видеть в своих покоях, и любые бунты в гареме на эту тему пресекал не менее яростно, чем повстанческие движения в империи.       Казалось, что султан никому не доверял, кроме ближайших визирей, в обязательном порядке прошедших с ним войну, и собственной жены. Поэтому было слишком много вещей, которые он не пускал на самотёк, предпочитая разбираться своими силами. Это отнимало колоссальное количество нервов, времени и сил.       Его супругу, Турхан Султан, нечасто можно было увидеть разгуливающей по гарему с напыщенным видом, которого ожидали от неё ввиду исключительного положения. В ташлыке её видели довольно редко, хотя она следила за тем, чтобы наложницам вовремя выплачивали жалование и те могли периодически предаваться увеселению в обмен на невозможность попасть в покои султана. Сама Турхан была с головой погружена в управление дворцом и делами столицы: упорно изучала экономику и порой подолгу советовалась с мужем на серьёзные темы. Наложницы первое время рвали на голове волосы от негодования и возмущения, да и османские беи частенько выражали прямо, что не принимали такое положение дел естественным и допустимым. Женщина, по их мнению, какой бы героиней войны ни являлась, должна была заниматься детьми и поднимать голову лишь в покоях своего мужчины, ведь её некомпетентные комментарии и советы могли мешать султану Мехмеду. Всем было невдомёк, отчего спустя столько утекшей воды падишах всё так же доверял своей законной кадине — а то, что причиной их доверия и духовной близости была пережитая бок о бок война, не было достаточным аргументом и спустя пару лет быстро стёрлось из людской памяти.       Второй зияющей дырой в репутации Турхан Султан стали её собственные дети, близнецы, шехзаде Аладдин и Алирухсар Роксана Султан. Османские беи и паши не раз пытались мягко намекнуть своему государю, что он слишком многое позволяет своей женщине и что из-за этого она слишком мало времени уделяет своим детям, занимаясь чрезмерными для её пола делами. Они убеждали его в необходимости большего количества наследников и наложниц, но Повелитель молча пресекал эти разговоры по необъяснимым причинам. Паши недоумевали: как можно было ограничиваться одним сыном-наследником, если могла приключиться хворь, чума или просто случайно упавший на голову камень? Что же, мол, станется с империей, если в одночасье она останется без наследника?       Но султан Мехмед одним взглядом показывал визирям, чтобы те впредь не смели поднимать эту тему. Почему-то он не считал это проблемой или словно не верил, что такое возможно. Лишь старенький Сюмбюль-ага грустно вздыхал, когда слышал эти пересуды, потому что знал о двух ужасных причинах такого упрямства.       Первой стало бесплодие падишаха, о котором знал только его личный лекарь. Несмотря на рождение двух замечательных детей, все последующие попытки Турхан и Мехмеда завести потомство с треском проваливались. Шрамы, оставленные войной, оказались глубже, чем они боялись. Также была и вторая причина, о которой Мехмед так и не смог рассказать даже Турхан, хотя та догадывалась, что мужа много лет что-то гложило.       — Я знаю, что однажды мой сын убьёт меня, Сюмбюль-ага… — признался четыре года назад султан в момент слабости старому евнуху. — Беспощадно воткнёт в мой живот отравленный кинжал и будет безучастно наблюдать за тем, как я медленно истекаю кровью. Эта картина навсегда запечатлелась под моими веками во время того кошмарного сна в Иншалосте. Я видел его недолго, но внутри время шло быстрее… Я видел, как росли мои дети, видел моего златовласого ангела, мою Алирухсар, видел, как гнев поселяется в глазах моего сына… Видел, как он хладнокровно убивает меня под куполом моего дворца и восходит на трон.       Мехмед закрыл осоловелые глаза чуть подрагивающей ладонью и тяжело вздохнул. Сюмбюль несколько долгих секунд просто стоял с открытым ртом. В глазах сирийца зиял настоящий ужас.       — Аузу биЛляхи… — прохрипел по-арабски Сюмбюль, сокрушённо прижав ладонь к щеке. — Всевышний не допустит этого, Повелитель, это же просто сон!       — Это не просто сон, Сюмбюль. Я надеялся на это до той минуты, когда узнал, что у нас с Турхан родились близнецы, как и в кошмаре. Но этого мало: во сне я видел, как Аладдин сломал ногу в пять лет, — прошептал Мехмед, воспалёнными глазами посмотрев на своего старого друга. — И это тоже сбылось, несмотря на то, что в тот самый год я пытался оградить Аладдина от этого исхода.       Сюмбюль в ужасе глядел на Повелителя, зажимая рот рукой. Он видел, что Мехмед едва не плакал от отчаяния, которое с каждым годом становилось всё тяжелее.       — Тогда я убедился… что сбудется всё, и я не могу этому помешать. Я… не могу полюбить своего сына, Сюмбюль. Не могу полюбить, зная, что он станет моей погибелью, что внутри него зародится чудовище. Это сделала с ним Тьма, от которой я не смог оградить ни Аладдина, ни его мать. Это моё проклятие. Проклятие за то, что я убил свою кровь и плоть...       Мехмед болезненно нахмурился, спрятав половину лица в ладони и продолжив свою ужасную исповедь:       — Я пытался забыть об этом, Сюмбюль. Я пытался отторгнуть эти мысли и смотреть на сына без этого нависающего над моей головой рока… Но всякий раз, когда видел его лицо, моё сердце холодело, внутри поднимались досада и раздражение. Я избегаю сына, чтобы не показать ему сокрытые во взгляде и голосе чувства. Я не могу даже притвориться, Сюмбюль, и мне тошно от самого себя…       Султан с нездоровой усталостью зажмурился и согнулся в спине, запустив пальцы в бронзовые локоны.       — Я мечтал, что у нас с Турхан родятся дети, и я стану лучшим отцом для них, — продолжил Мехмед истощённым шёпотом. — Я думал, что никогда не буду жесток, как покойные отец и дед, не буду разделять их между собой или испытывать своим молчаливым гневом… Но Аллах посчитал для меня это непозволительной роскошью, ибо я должен вынести посланное мне проклятие. Я знаю, что должен любить сына, несмотря на это, ведь сейчас он совсем мал и невинен. Но я не могу: при виде на него у меня всё в груди переворачивается. И я даже не могу сказать об этом Турхан. Она не поймёт. Она мать. Я управляю огромной империей, Сюмбюль… и при этом я так беспомощен перед собственным ребёнком. Я чувствую себя трусом… — Мехмед медленно поднял голову. — И я боюсь, что если мой сын станет таким же, как Михримах...       Старый евнух содрогнулся всем телом, увидев ужасную боль и потерянность в глазах султана Мехмеда. Это был первый момент за шесть лет послевоенной жизни, когда падишах уединился на своей террасе и позволил Сюмбюлю остаться. Тогда холодная и безучастная маска впервые со дня победы спала с его лица, и кызляр-ага увидел, как много шрамов оставила эта ужасная война — и не только на теле, но и в душе государя. Он никогда не упоминал Михримах Султан, которая предала свою семью и которую он казнил своими руками. Словно султан Мехмед предпочёл разделить воспоминания о своей сестре на две части и помнить лишь ту Михримах, которая была до войны с Культом.       На террасе показалась наложница, приведшая за ручку златовласую малышку в ярко-розовом парчовом платье и трогательно маленькой диадемой на макушке. Поклонившись, няня виновато пробормотала, что султанша пожелала незамедлительно увидеть отца, невзирая на уговоры о его занятости.       С лица Мехмеда тотчас испарилась всякая тревога. Он распростёр объятия и широко раздвинул уголки губ.       — Иди сюда, мой нежный ангел.       — Папочка! — Дочка бросилась в объятия отца и крепко сцепила ручки на его шее. — Я тебе не помешала? Я так хотела тебя увидеть!       — Алирухсар, моё солнце, ничто на этом свете не может быть важнее тебя... — Мехмед самозабвенно прикрыл веки и пропустил пальцы через золотые волосы дочери, поглаживая ту по спине. — Расскажи, как у тебя сегодня прошёл день?       Сюмбюль как-то скованно улыбнулся, почувствовав себя лишним. Пройдя мимо своих господ, он встретился взглядами с султаном и, склонив голову, попросил разрешения удалиться. Получив вялый кивок от султана, Сюмбюль зашагал к выходу позади дивана и случайно бросил взгляд на личико маленькой султанши, покоившееся на плече отца.       Что-то внутри него дрогнуло. Вперившиеся в евнуха огромные голубые глаза, похожие на два озера, смотрели слишком уж осмысленно и хитро. Но это длилось лишь мгновение, после чего Сюмбюль отправил султанше сладкую улыбку и ретировался. Должно быть, ему показалось, что эти глаза очень напоминали Хюррем Султан в её зелёные годы. Или же Михримах — в её зрелые...       Сюмбюль очнулся от своих давних воспоминаний, пожурив себя мысленно за гнусные мысли в отношении единственной жемчужины османского престола.       В этот знойный летний день любой слуга мечтал быть на месте Повелителя, который отдыхал под тенью тента и потягивал прохладный щербет. В руках его были документы, которые он внимательно изучал, а на плечах — лёгкая накидка кобальтового цвета. Отросшие чуть ниже плеч волосы, безбожно кудрявившиеся, он убирал в низкий пучок на затылке, а опрятную густую бороду снизу заплетал в маленькую косичку, в которую Алирухсар вплела недавно тоненькую золотую ниточку с сапфиром. Это была обычная поделка маленького ребёнка, но Мехмед наотрез отказывался снимать её.       К Сюмбюлю подошёл молодой евнух и шепнул на ухо известия.       — Повелитель, по вашему приказу прибыл Ахмед-челеби, — тотчас доложил Сюмбюль, доковыляв с тросточкой до Мехмеда.       — Зовите, — отозвался султан, взмахнув ладонью и не отвлекаясь от своих бумаг до момента, пока перед его троном не оказался престарелый учитель близнецов. — Ахмед-челеби, рад тебя видеть. Иншаллах, ты в добром здравии?       — Не смею ни на что жаловаться, Повелитель, — отозвался челеби с покорно опущенной головой. — Вы просили сообщить вам об итогах обучения наших шехзаде и султанши.       Мехмед понимающе кивнул.       — Да. Сюмбюль-ага, распорядись, чтобы немедленно позвали шехзаде Аладдина и Алирухсар Султан.       — Как прикажете, Повелитель.       Сюмбюль выразительно пошевелил пальцами, и наложницы с поклоном удалились за наследниками.       — Что ж, начинай, Ахмед-челеби, я тебя слушаю.       Мехмед отложил бумаги на столик и сжал обеими ладонями набалдашник своей трости. Со дня битвы за Иншалост фантомные боли Повелителя так и не отпустили, несмотря на полностью выздоровевшее тело.       Учитель близнецов выглядел озадаченным, словно тужился подобрать правильные слова. Он мялся, переминаясь с ноги на ногу, пока не разглядел морщинку раздражения на лбу султана и не испугался.       — Повелитель, я умоляю о вашем прощении… Клянусь Всевышним, я делал всё возможное, но результаты… сложно назвать достойными того, чтобы вы о них узнали. Ваш раб недостоин обучать ваших наследников, и я смиренно прошу моего Повелителя об отставке.       — Как это понимать? — нахмурился Мехмед, подняв бровь. — Ты недоволен моими детьми? Их таланты кажутся тебе недостойными того, чтобы ты их учил?       — Что вы, как можно, Повелитель! Я бы не посмел нанести такое оскорбление вашим детям! Однако… — Престарелый учитель испугался и тяжко вздохнул. — Шехзаде Аладдин показывает неутешительные результаты в освоении необходимых наук. Но, должно быть, это ваш раб недостаточно с ним занимается. Если он постарается, то… возможно, шехзаде начнёт поспевать...       Мехмед властно остановил поток его речи рукой.       — Я не терплю увиливаний, Ахмед-челеби, говори прямо, — сухо потребовал султан.       Учитель нервно вздохнул и признался:       — Шехзаде довольно неловок. Он постоянно роняет вещи, плохо усваивает лекции, у него слабая память, и он тяжело воспроизводит то, что только что прочитал или услышал… В отличие от вашей дочери, Алирухсар Султан Хазретлери.       Морщинка на лбу падишаха разгладилась, и в голубых глазах проступило тепло.       — Вот как? Ты доволен успехами моей Рухсар, но разочарован Аладдином?       — Умоляю, простите меня, мой Повелитель! Я недостоин обучать…       Мехмед в очередной раз поднял кверху ладонь, призывая челеби перестать распинаться перед ним в извинениях. Вдалеке наконец показались наложницы, которые сопровождали наследников султана. Алирухсар и Аладдин предстали перед отцом с уважительным поклоном и реверансом.       — Вы звали нас, Повелитель? — лучезарно улыбнулась десятилетняя султанша.       То, с какой безграничной любовью она смотрела на отца, всегда заставляло Мехмеда расплываться в ответ с такой же широкой улыбкой. Казалось, он забывал о своём султанском титуле, стоило увидеть дочь, и на первое место выходила его отцовская натура. Глядя на это, Аладдин уже привык понуро опускать голову. Как только глаза Мехмеда сдвинулись на сына, султан тотчас посмурнел.       Несмотря на то, что Аладдин и Алирухсар были близнецами и черты их лица выдавали ближайшее родство, удивительным образом белый цвет волос при рождении остался лишь у Алирухсар — волосы Аладдина темнели день ото дня, будто поцелованные ночью. Неужели это был знак свыше, что в сердце ребёнка полегоньку зарождалась та самая Тьма, которой Мехмед боялся столько лет? Внутри него росло чудовище, которому суждено было убить собственного отца?       Чем больше времени проходило, тем больше казалось, что близнецы будто глядели друг на друга и нарочно становились противоположностями. Чем ярче светила на небосводе османской династии Алирухсар, тем мрачнее становился Аладдин — и мрачность эта касалась не только внешности, но и поведения. Для десятилетнего ребёнка он был уже слишком холоден и отстранён, не выносил жеманства и показной вежливости, ему тяжело давался этикет. Не обладая большими талантами, он ни в чём не мог догнать сестру, которую все любили просто за то, что ей повезло уродиться умненькой красавицей.       — Аладдин, — сурово обратился к нему он, сузив глаза. — Почему Ахмед-челеби дурно отзывается о твоих успехах? Ты прикладываешь мало усилий и намеренно не стараешься, чтобы разочаровать меня?       — Нет, отец! Я стараюсь, но у меня… у меня постоянно не получается. Даже это ужасное перо постоянно дрожит, и мне тяжело писать, — мрачно, с ноткой самобичевания бормотал Аладдин, чувствуя, как паника поднимается в маленькой груди. Он нервно мял сведённые в замок руки. — Я пытаюсь всё запоминать, что говорит челеби, но не выходит.       — И причина тому?       — Мне… Мне это совсем неинтересно… — сглотнув, честно признался Аладдин.       — Неинтересно? — мрачно сощурился султан. — Тебе неинтересна история государства, которое построено кровью и потом твоих великих предков? — Мехмед стукнул тростью по земле, и слуги синхронно вздрогнули. — Неинтересны языки, с помощью которых ты сможешь распространять влияние нашей империи на остальной мир? Неинтересны науки, без которых ты не будешь отличаться от городских беспризорников? Что же тебе в таком случае интересно, мой шехзаде? — с ноткой напускного любопытства поднял брови Мехмед. — Быть может, разбойничать? Если для тебя отсутствие интереса и отговорка "не получается" являются достаточным оправданием для наследника османского государства, то я не могу выразить, как глубоко разочарован в тебе.       Аладдин болезненно зажмурился, его начало потряхивать.       — То, что ты мой единственный сын и наследник, должно было образумить тебя. Случись что с тобой, нашей династии придёт конец — враги растерзают империю в клочья, не оставят даже костей. Речь не идёт о тебе, обо мне или этом дворце. Речь о миллионах твоих будущих подданных! Как ты смеешь приходить ко мне сюда и говорить, глядя мне в глаза, что тебе неинтересно то, чему тебя обучают, и потому ты можешь себе позволить мало стараться?       Слова отца жалили в самое сердце и были ужасно несправедливы. Он ведь правда старался, но никогда, ни разу не получал от отца хоть капельки понимания и поддержки. Он лишь скупо кивал, если у него что-то выходило, словно это было чем-то естественным, а чуть что — сразу смотрел свысока и презренно, мучил невниманием, всю ласку отдавая Алирухсар. Она ведь тоже совершала какие-то ошибки, но на них всегда закрывали глаза. И больше всего Аладдину было обидно, что отец даже не старался это скрывать, чтобы не обидеть своего старшего сына, будто бы его чувства были ему совершенно безразличны.       Аладдин так ничего и не ответил отцу, только ногти его впились в кожу под рукавами кафтана, разрезая её и царапая, чтобы сдержать рвущуюся наружу досаду.       Мехмед окинул сына тяжёлым взглядом и дёрнул подбородком в сторону стрельбища, которое располагалось напротив шатра государя.       — Покажи свои уменья в стрельбе из лука, Аладдин.       Скованно кивнув, шехзаде засеменил к стрельбищу и забрал протянутый слугой лук. Затем Аладдин подошёл к обозначенной натянутой верёвкой границе и, набрав воздуха в грудь, встал в стойку. Вложил стрелу в гнездо и попытался натянуть тетиву, натужившись от усердия. Отец смотрел на него, и от волнения у мальчика перед глазами поплыло. Рука его вспотела, дрогнула, и стрела вонзилась в самую границу мишени, со скорбным хрустом качнулась и позорно рухнула в траву.       Аладдина затрясло ещё пуще, в глотке встала тошнота. Ему захотелось провалиться сквозь землю. Отчего его тело было таким немощным?       — Отец, дайте мне ещё один шанс, я…       — Хватит. Я увидел достаточно, — прохладно оборвал его владыка.       На негнущихся ногах Аладдин снова приблизился к трону отца. Какое-то время Мехмед молчал, глядя на то, как пунцовый сын дрожал перед ним.       — Отец… простите, я недостойный сын и недостойный шехзаде.       — Ты чувствуешь стыд? Или страх? — странным тоном спросил Мехмед, будто подначивая отпрыска. — Вместо того, чтобы обещать исправиться, стараться ещё больше ради будущего империи, ведь ты единственный шехзаде, ты продолжаешь хныкать, как младенец, Аладдин. Вот что недостойно шехзаде, а не отсутствие твоих талантов! Или ты считаешь, что мне и моим братьям — твоим дядьям — было просто? Нет. Но мы старались в поте лица, потому что должны были превосходить во всём любого мужчину в империи. Потому что только так мы смогли бы удержать в кулаке это огромное государство! Чтобы сохранить его, мы должны быть сильными, как львы! За слабым и бестолковым правителем никто не пойдёт, и я убедился в этой правде, когда предатель Оздемир вырвал у меня из рук моё государство и превратил его в руины! Но пока, Аладдин, из своих детей на львицу больше походит твоя сестра. Хоть вы и родились от одной матери.       Алирухсар сочувственно посмотрела на брата и незаметно под длинным рукавом парчового платья коснулась пальцами его сжатой в кулак ладони. Но вдруг шехзаде резко отдёрнул руку сестры и посмотрел на неё полными слёз глазами.       — Не трогай меня! Довольна, да? — Смахнув влагу с щёк, захрипел сорванным голосом шехзаде. — Тебя всегда хвалят! Папа, учителя! А этот Ахмед-челеби просто надеется, что сосватает тебе своего сына! Ну так и становись шехзаде, раз такая умная! Ты ведь только того и хочешь!       Глаза Рухсар наполнились слезами, и Повелитель не выдержал этого зрелища.       — Аладдин! — Воздух разрезал громовой голос Повелителя, который резко поднялся со своего трона и возвысился грозной тенью над Аладдином, который дрожал от бессильной злобы, сжав руки в кулаки. — Как ты смеешь так разговаривать с сестрой в моём присутствии? Как смеешь огрызаться на своего челеби?       Десятилетний шехзаде не сдержался и тихо заплакал. Это было инстинктивным, давно сдерживаемым порывом души, словно он пытался так показать отцу, чтоб он остановился, чтоб задумался, чтоб такие горькие и отчаянные слёзы родного ребёнка заставили его перестать на него кричать.       — Почему ты любишь… только Рухсар, отец? — Аладдин поднял огромные воспалённые глаза на отца. — Почему ты никогда не мог приласкать меня, как её? Почему всё только ей? Я тоже хочу, чтобы ты меня любил! Я ведь твой сын!       Лицо Мехмеда лишь на мгновение дрогнуло, но он остался непреклонен.       — Хватит, Аладдин! Позор… Как жаль, что мои слова так тебя и не достигли. Если ты будешь продолжать реветь вместо того, чтобы исправлять свои ошибки и учиться, ты станешь самым слабым падишахом в истории нашей империи! — Султан укоризненно покачал пальцем перед сыном, затем водрузил тяжёлую ладонь на его плечо и сжал его. — Возьми себя в руки и вытри слёзы. Я не терплю видеть ревущих юношей. А теперь извинись перед Ахмедом-челеби!       Аладдин плотно стиснул челюсти, икая от сдерживаемых слёз. Ему хотелось прокусить себе щёку, но не чувствовать этой боли. Глаза всех слуг были прикованы к нему, ничтожному и слабому наследнику, который ещё и должен был при всех склонить голову перед учителем.       Вдруг шехзаде посмотрел взглядом, полным ненависти, на Ахмеда.       — Извини, учитель, — процедил сквозь зубы мальчик, яростно стирая слёзы и сопли.       — А теперь перед своей сестрой, — прохладно продолжил Мехмед, отпустив сына и опустившись обратно на трон. — Я жду, Аладдин.       — Отец, я вовсе не обижена, — залепетала Алирухсар, замахав руками. — Я понимаю Аладдина… прошу вас, Повелитель, не будьте так к нему строги. Братик очень старается, правда! Я буду помогать ему, и у него всё получится!       Мехмед улыбнулся и сдержался, чтобы при всех не погладить дочку по голове. Она была такой хорошенькой, такой доброй и светлой… как Михримах в детстве. Только его сестра была шкодой и пакостницей, не отличавшейся особым сочувствием к надоедавшим ей людям. Алирухсар Роксана, его любимица и зеница ока, была воплощением кротости и милосердия. Похожая на мать как две капли воды, голубоглазая, со светлыми волосами, отливающими золотом, маленькая Рухсар совмещала в себе всё то, что он так трепетно любил в Турхан и Михримах.       Мехмед любил её так сильно, что боялся порой навредить этой опекой самой Алирухсар. Он не представлял, как отдаст её замуж ради власти за престарелого бея, с которым она будет несчастна… И уж тем более не мог допустить, чтобы её постигла та же ужасная судьба, что и её покойную тётушку. Он молился, чтобы его детей никогда не коснулось колдовство. Никогда не коснулась такая ненависть, которая однажды пожрала сердце его некогда любимой сестры. Он собирался оградить Алирухсар от всего мира — лишь бы эта ласковая и невинная улыбка как можно дольше сохранялась на её ангельском личике — и одновременно с желанием оградить хотел возложить этот мир к её ногам.       Поджав дрожащие губы при виде того выражения, с которым султан смотрел на его сестру, Аладдин резко развернулся и бросился прочь от трона отца. Извинений в свою сторону Алирухсар так и не услышала, но ей было всё равно — она самозабвенно бросилась за близнецом, клича его имя.       — Повелитель, я… — начал было учитель, но был прерван выставленной ладонью падишаха.       — Возвращайтесь в учебную комнату, Ахмед-челеби, и продолжайте выполнять свои обязанности. Если моя дочь сказала, что поможет своему брату, — она сдержит обещание. И ты ей в этом помоги.       — Приложу все усилия, мой Повелитель! Благодарю вас, что дали мне ещё один шанс, хоть я и недостоин его…       — Ступай, Ахмед-челеби, — Мехмед махнул рукой. — Через месяц я буду ждать от тебя более внушающего надежды доклада.       Престарелый бей низко поклонился султану и зашагал в сторону дворца, попутно думая над тем, как бы ему усовершенствовать программу обучения для шехзаде и султанши. Алирухсар Султан была действительно умна не по годам, схватывала всё на лету… Как будто она вобрала в себя лучшее в утробе своей матери и во многом обделила своего близнеца. Ахмеду-челеби так не хотелось ругать мальчика, который ведь действительно старался — просто недостаточно сильно. В таком возрасте ему больше хотелось резвиться с мальчишками в саду и драться на мечах, хоть он и не обладал достаточно выносливым и ловким телом. Однако, создавалось впечатление, что у мальчика многое бы получалось чуть лучше, хвали его отец хоть изредка.       В раздумьях челеби добрался сначала до своей комнаты, забрал кое-какие вещи и поковылял к коридору, который вёл из центрального павильона в соседний, где располагались учебные комнаты и библиотека. Из этого же коридора можно было попасть в гарем, где жили Турхан Султан и её дети. Вдруг в дверях, подле которых стояли евнухи, показались Алирухсар Султан и шехзаде Аладдин. Наследник с красным и опухшим от высохших слёз лицом, на котором сверкало выражение раздражения, заметил учителя и встал напротив него.       — Не хочу, чтобы ты меня учил, Ахмед-челеби. Я тебя ненавижу!       И прошёл мимо, чуть задев плечом старого учителя. Алирухсар, которая семенила за братом с понуро опущенной головой, удивлённо ахнула, увидев наставника.       — Ох, Ахмед-челеби, значит, отец дозволил, чтобы вы продолжили нас учить?       — Эх… да, маленькая госпожа, для меня доверие Повелителя — огромная честь… — в ответ расплылся старый бей.       — Вот как, — улыбнулась ему султанша.       Челеби кивнул наложницам, которые следовали за детьми султана, и отпустил их восвояси, как всегда делал, когда забирал наследников на занятия. Джарийе оставили их одних, и челеби указал ладонью на коридор, куда потопал разозлённый Аладдин.       — Пойдёмте в класс, госпожа… Вы расстроились из-за шехзаде?       — Угу, — кивнула Алирухсар. — Мне грустно из-за братика.       Увидев, как опустились пушистые светлые ресницы и в уголках глаз встали прозрачные слёзки, Ахмед-челеби грустно вздохнул.       — Не грустите, госпожа. Наш шехзаде ещё мал и может наговорить сгоряча плохие вещи. Он не сможет долго злиться. Вы скоро помиритесь, вот увидите.       — Я не грущу из-за того, что он наговорил, Ахмед-челеби, — тихонько отозвалась девочка, когда они наконец добрели до длинной лестницы и ступили на неё.       Впереди был переход в следующий павильон и учебные комнаты. Старому бею было уже не так просто ходить по дворцу туда-сюда, и его одолела одышка только при виде этого препятствия на своём пути.       — Ох… годы мои древние… — запричитал Ахмед, остановившись на маленькой площадке между лестничными маршами. — Ноги уже тяжело несут меня, султанша… Вы уж простите старого челеби.       — Раз вы устали… вам не следовало соглашаться учить нас дальше, Ахмед-челеби, — ударился в спину старика мягкий голос султанши. — Братик не играет со мной, когда вы его ругаете. Он сразу становится таким холодным и отстранённым… А мне это не нравится.       Ахмед издал беззлобный смешок и повернул голову к августейшей наследнице, чтобы попытаться её как-то утешить. Она ведь была таким милым ребёнком и просто очень хотела быть рядом с братом. Кто ж виноват, что Аллаху было угодно наделить одну талантом, а другого обделить обыкновенным усердием, чтобы компенсировать врождённый дар?       Но последним, что он увидел, было холодное выражение на ангелоподобном лице маленькой султанши. В следующую секунду тоненькие ручки толкнули старого бея, и челеби, выронив дефтер, взвизгнул и кубарем скатился вниз с лестницы. Миновав три пролёта, Ахмед рухнул затылком прямо на последнюю ступеньку, распластавшись звездой на ступенях. Его ноги в неестественном положении растянулись сверху, а голова его оказалась снизу. После удара что-то со скорбным звуком хрустнуло, и старик тотчас скончался, так и продолжив смотреть остекленевшим взглядом на ребёнка, который его столкнул.       Увидев, как лужа крови растеклась из-под головы старого челеби, Алирухсар тихонько вздохнула и скрестила руки на груди. Позади послышался испуганный вздох и звук падающих книг. Маленькая султанша лениво повернула голову и увидела одну из калф, которая следовала за наследниками в учебную комнату, чтобы передать шехзаде тетради, которые тот забыл в порыве эмоций. Увиденное заставило калфу застыть в шоке и зажать себе рот ладонью. Джарийе медленно перевела взгляд с мёртвого тела старого челеби на безмятежную Алирухсар. Девочка свела руки за спиной и расплылась в лучезарной улыбке.       — Дженнет, горюшко случилось. У челеби ужасненько болели ноги… вот он раз — и поскользнулся.       Почему-то от этого взгляда наложнице захотелось сбежать. Увидев, как ласковая улыбка постепенно приобретает какой-то зловещий оттенок, трясущаяся Дженнет неловко попятилась назад, как была остановлена ладонью ункяр-калфы.       Севен-хатун посмотрела сперва на трясущуюся Дженнет, а затем на свою маленькую госпожу.       — Давай это будет наш секретик, Дженнет? — Алирухсар игриво приставила пальчик к губам и прищурила один глаз. — Если расскажешь его кому-нибудь… тем более моей матушке, то тогда ножки заболят ужасненько уже у тебя. Договорились?       Дженнет выглядела белой, как полотно. Её всю трясло от страха. Она не могла поверить собственным глазам и ушам, но была вынуждена только покорно кивнуть, особенно когда чувствовала сжимающие её плечо пальцы ункяр-калфы. Почему-то глаза этой маленькой султанши не врали — и у Дженнет было строгое ощущение, что у неё действительно могли вдруг "ужасненько заболеть ноги", ослушайся она госпожу.       Рухсар выжидающе наклонила голову, словно посылая второй свидетельнице случившегося немой вопрос. Та сжала плечо Дженнет ещё крепче.       — Я прослежу, чтобы Дженнет не расстроила вас, моя госпожа, — ласково пообещала Севен-калфа, хитро сверкнув глазами. — И не беспокойтесь: я приведу вам с шехзаде другого челеби.       — Но только чтобы больше он не ругал Аладдина, — погрозила пальчиком маленькая султанша, и Севен ей услужливо улыбнулась.       — Разумеется, султанша.       Алирухсар, чрезмерно довольная совершённым, зашагала в сторону учебной комнаты. Дженнет громко выдохнула, прижав ладонь к груди, и опустилась на корточки, пытаясь прийти в себя.       — Всевышний, спаси меня от мук увиденного… Она же совсем дитя… И как может дитя так… так хладнокровно… О, Аллах...       — Хатун, ты будешь молчать, — приказала ледяным тоном Севен, подняв заплаканное лицо служанки за подбородок. — Отныне станешь тенью маленькой госпожи и никогда её не разочаруешь. Будь благодарна за это.       — Разве мы не должны сообщить Турхан Султан об этом? Что, если…       Севен сжала волосы за затылке джарийе, призывая её замолчать.       — Хатун. Твоя госпожа приказала тебе закрыть свой рот. И либо ты его закроешь сама… — Ункяр-калфа провела пальцем по губам наложницы, намекая на её длинный язык. — Либо же тебе помогут. Поняла?       И ей пришлось сохранить эту тайну, сделавшись в одночасье самой близкой — хоть и со страху — служанкой Алирухсар Султан. Её тенью, навечно прикованной чудовищной тайной — только ей одной было известно истинное лицо ангела, которого любили все. Девочка получила своё: братик снова стал с ней играть, потому что всем остальным было понятно — своего ненавистного учителя столкнул именно шехзаде, не отличавшийся ни талантами, ни терпением, ещё по-детски жестокий. Но всем запрещалось об этом упоминать, ведь не было доказательств, а обвинение наследника в подобном могло грозить казнью. Официальный версией стало то, что старик просто запнулся об собственные ноги и упал с лестницы.       Аладдина грызло и сжирало каждодневное чувство обиды и несправедливости: отец со дня смерти челеби отказывался с ним не только разговаривать, но и даже видеться — и он никак не мог обелить перед ним своё имя. Хуже всего было то, что его никто не хотел выслушать, кроме матери и Рухсар. Турхан Султан не верила в то, что её сын мог совершить такой грех: она видела, как он захлёбывался соплями, как верещал под дверьми покоев Повелителя, пока евнухи под руки не относили его обратно в гарем, ведь тот отказывался уходить, пока не увидит отца. Она пыталась поговорить на эту тему с Мехмедом, но и тот продолжал угрюмо молчать.       И потому рядышком с братом почти всё время была только близняшка Аладдина. Рухсар ему верила — но как же ему было жаль, что в тот роковой момент ей с Дженнет-калфой пришлось вернуться в покои за тетрадью, вследствие чего они не могли выступить свидетелями его невиновности. Но Алирухсар поддерживала его, играла с ним, помогала с учёбой, и Аладдину в какой-то момент стало ужасно стыдно, что он вообще когда-либо кричал на неё. С тех пор никто не мог разрушить узы между близнецами.       Но для султана Мехмеда это был по-настоящему траурный день. Потому что он понял, что его сын умер — и вместо него родилось чудовище, способное на убийство престарелого учителя из-за нелепой обиды.       А это значило лишь одно — следующей целью мог стать именно он, его отец.       С того дня Турхан не оставляла супруга по ночам, не отпускала его руки, потому что Мехмед продолжал содрогаться от вновь вернувшегося кошмарного сна...       ...Где он обнимает своего ребёнка, укутанного в чёрный плащ, и внутри него кипят лишь боль и отчаяние. Эти чувства душат его во сне и наяву. Его объятия размыкаются, и в тот же миг левый бок пронзает ужасная, ни с чем не сравнимая боль. Словно в его кожу вонзаются одна за одной отравленные иглы, словно зубы вырывают щипцами, словно его кровь пенится и обжигает внутренности, словно все мышцы разом охватили судороги. Ноги его подкашиваются, и он отскакивает назад — с хлюпающим звуком кинжал выскальзывает из раны. Он падает на спину, чувствуя, как по телу начинает распространяться яд. В его глазах темнеет, всё расплывается, его обуревает ужас, и он пытается отползти на локтях от своего чада. Его губы не двигаются — они немы, будто запечатаны заклятьем. Он не зол, ему жутко — его сердце рвёт на куски.       И тут он понимает, что его собственное дитя играется с ним. Плоть и кровь его неспеша обходит отца по кругу и краешком лезвия проходит по деревянному столу, по спинке стула, по стене, сопровождая это пугающим скрежетом, наполненным зловещим предвкушением. И этот звук резонирует с оглушительным пульсом в его ушах, который начинает постепенно слабеть от действия яда.       Его чадо нагибается над ним с занесённым кинжалом, на лезвии которого Мехмед видит гравировку: "Благороднейший". И сознание покидает его, он просыпается в холодном поту. И всякий раз он видит этот сон, словно впервые.       Зная, что сон однажды сбудется, и никак тому нельзя было помешать.

***

      Камарилья, разумеется, не солгала. Не стоило ждать ложных угроз от культа, который порождал таких искусных манипуляторов и прядильщиков интриг, как Эруина Йоргенсен. Никто не мог предугадать следующего шага Камарильи, когда культ Голгофы ступил в пределы её владений. Папа Римский Пий IV и вся католическая часть Европы схлестнулась в кровопролитной войне с движениями протестантов, которые уверенно распространяли своё влияние в Англии, северной части империи Габсбургов и Франции, и это развязало руки ордену госпитальеров, чтобы украдкой учредить новую Инквизицию против расцветающих в Европе культистских сект. В то же самое время Мехмед III направил сорокатысячное войско на остров Мальта, где и находилось сердце ордена, чтобы потерпеть там сокрушительное поражение, но выяснить, что Оздемир Изувер был преданным поклонником предыдущего магистра ордена, монсеньора Маттеуса Ланг фон Велленбурга, главного кукловода за престолом Папы Римского. Это во многом пролило свет на мотивы Оздемира и такую слепую приверженность идее чистоты, которую ему много лет внушали госпитальеры, пока он жил в Валахии.       Когда в тысяча пятьсот пятьдесят восьмом году император Карл перестал быть полезным Камарилье, он во всеуслышание перед коллегией курфюрстов заявил о своей отставке и удалился в монастырь, передав имперский престол своему сыну Филиппу. Будучи яростным религиозным фанатиком, тот незамедлительно принял манифест о законности действий Инквизиции на территории империи и объявил преследование протестантской ереси первоочерёдной задачей. Ось мироустройства европейского континента вновь угрожающе накренилась.       Генриху де Валуа, королю Франции, всё же удалось затянуть Оттоманскую Порту в очередную войну со Священной империей, намекнув, что рано или поздно Филипп намеревался воспользоваться своей сильнейшей картой в виде "потерянного османского принца" Матео: тот в любой момент мог провозгласить свои права на османский престол в случае, если с единственным наследником Мехмеда, шехзаде Аладдином, могло что-то случиться. Сопровождаемый бесконечными тревогами из-за затяжных конфликтов с империей Филиппа и его союзниками, владыка Порты стал ещё хуже спать по ночам, расшатанные нервы делали его всё более жестоким, и визири в Диване отмечали, что, хоть и с момента нашествия Культа прошло уже пятнадцать лет, султан так и не оправился от войны. Окончательной точкой невозврата, как ходили слухи, стало то, что письма от матери падишаха, Валиде Хюррем Султан, и бывшего Визирь-и-Азама, Ибрагима Паши, однажды перестали поступать.       Поддерживая мужа, всё больше государственных дел в свои руки брала его супруга, Турхан Султан. В периоды военных кампаний она занимала должность регента в обход малолетнего сына, который был в довольно юном возрасте отправлен в санджак Сарухан с целью обучения государственному управлению. Он никогда не был удостоен Повелителем чести руководить страной в периоды своего отсутствия в столице. Неизменной спутницей Турхан Султан стала её талантливая и умная не по годам дочь, Алирухсар Роксана, которая во всём поддерживала свою мать. Они встречались с визирями Дивана, вели переписку с иностранными послами и монархами, наблюдали за разворачиваемым в городах строительством, посещали санджаки в той же роли, что и Повелитель с шехзаде, и столь яркое двоевластие матери и дочери после таких же знаменательных лет правления Хасеки Хюррем Султан в народе прозвали "женским султанатом".       Алирухсар стала видной вдохновительницей искусств и ремесла, очаровывала одним лишь взглядом. Не будь она дочерью султана и не обладай солнечной, практически ангельской внешностью, в народе бы наверняка пошла молва, что она была ведьмой, под стать своей печально известной тётке. Паши наперебой умоляли падишаха отдать им или их сыновьям в жёны единственную дочь, но Мехмед был непреклонен, намереваясь выдать свою дочь замуж за того, кого она бы сама посчитала достойной партией для себя.       Гроссмейстер французского Братства ассасинов, бывший османский принц, Барретт де Бланшар, оказался той самой необходимой "третьей силой" во французской игре в маскарад, которая уравновешивала фракции короля и королевы, препятствуя каждой к возымению единоличной власти. С помощью Братства, которое за много лет разрослось до больших размеров и пустило корни практически по всей территории Франции, он сумел сосредоточить в своих руках нити ко всем ключевым игрокам игры. Он знал практически каждый грязный секрет аристократии, имел влияние на французского кардинала, по слухам имел с королевой запретную связь и при этом сохранял свою исключительную позицию подле самого короля.       Баязид мог сделать так, что любой, даже самый яркий игрок в маскарад мог наутро бесследно исчезнуть с французской земли, если оказывался угрозой. Братство оставалось нейтральной стороной, на которую не могли найти управу ни судьи, ни гвардейцы кардинала, ни констебль Франции, и многие винили именно короля в том, что он попустительствовал самому существованию подобного ордена. Но, казалось, Генриха в целом устраивало такое положение дел. Некоторые считали, что так было потому, что Баязид не мешал монарху на поприще внешней политики, которая единственная волновала его, а тот в ответ закрывал глаза на промыслы Братства и на связь его Мастера со своей супругой, в которой он даже видел пользу для себя. Но кто-то понимал, что истинная причина лежала в том, что лишь крепкая рука Баязида удивительным образом отделяла его позиции от краха при возрастающей поддержке Катерины при дворе. Генрих устроил абсолютно скандальный брак своего сына Франциска с малолетней королевой Шотландии, Марией Стюарт, и тем самым вызвал не только гнев английской королевы Елизаветы, но и ещё большее осуждение французской аристократии.       Впрочем, благодаря Баязиду любой, кто переходил дорогу королю, рано или поздно покидал игру в маскарад — и совсем необязательно в мёртвом виде.       Именно Баязид был связующим звеном между своим братом и Францией в установлении военного союза против габсбургской империи. Мехмед категорически не одобрял то, кем стал его брат, некогда правоверный мусульманин со львиной душой, и в письмах называл его "продавшимся". Отношения между братьями надкололись ещё после убийства Селима, а после отречения Баязида от престола и отбытия во Францию, где он занял место при дворе, хоть и по объяснимым причинам, связь между ними стала ещё тоньше. В какой-то момент даже переписку с Баязидом стала вести Турхан вместо своего супруга, передавая Мехмеду всю ключевую информацию о ходе войны с габсбургской империей.       Они намеревались воспользоваться усиливающимся расколом между католиками и протестантами внутри Священной империи, а также участившимися набегами самопровозглашённой Инквизиции на вольные города в её границах, которые разоряли поселения в поисках неких невидимых врагов, бывших постоянно на шаг впереди. О личностях тех нечестивцев, за которыми охотились энтузиасты, осенявшие себя крестным знамением, никому ничего не было известно, но Баязид указывал в личных письмах Турхан, что дело было снова в треклятых культистах. Он рассказал ей о Камарилье и о том, что именно в этом культе скрывалась Каллисто вместе с Матео, который представлял угрозу для престола Мехмеда и в любой момент мог пошатнуть и без того хрупкий баланс сил.       По старым османским традициям, день рождения не входил в перечень обязательных праздников, но день шестнадцатилетия двух единственных наследников Османской империи праздновали с размахом не меньшим, чем никях султана Мехмеда. Впрочем, многим казалось, что праздник этот был посвящён скорее Алирухсар Султан, любимой дочери падишаха, чем её родному брату, такому же виновнику торжества. Шехзаде Аладдин должен был прибыть во дворец прямо в день собственного рождения, и его возвращения ждали разве что солдаты янычарского корпуса да сипахи — особой трепетной любви к шехзаде никто из простых подданных империи не испытывал.       В этот день дворец Топкапы полнился от иностранных гостей, именитых пашей и бравых бейлер-беев, каждый из которых жаждал попасть в поле зрения султанши, самой завидной невесты империи. Многие сетовали, что её сердце так никого и не выбрало к уже довольно взрослым годам, ведь к её возрасту многие её предшественницы уже несколько раз становились матерями, но слухи ходили, что именно сегодня Алирухсар Султан собиралась сделать важнейший выбор в своей жизни. В честь шестнадцатилетия падишах подарил дочери роскошный дворец в Анатолии, построенный по проекту знаменитого архитектора Синана Паши, который был огромным поклонником Солнца Османской империи. Турхан Султан же подарила дочери золотую корону, форма которой напоминала солнечные лучи; ободок был украшен рубиновыми цветами и россыпью из алмазной крошки, слепившей глаза любому, кто посмотрит на неё. Более красноречивых подарков, выражавших отношение родителей к своему чаду, и представить было нельзя.       В этот торжественный день гости стягивались со всех уголков света, трепетно ожидая в огромном дворцовом саду Топкапы момента, когда можно было бы увидеть своими глазами именинницу и невесту на выданье. Пока Турхан Султан приветствовала гостей и общалась с послами, её глаза одновременно выискивали в толпе гостя, которого она так ждала увидеть. Вдруг лязг мечей окружавших её стражей заставил султаншу вздрогнуть, и Турхан повернулась, чтобы увидеть одного из членов французской миссии. Её брови высоко взлетели, когда она увидела тронутые сединой волосы своего дяди.       — Спокойнее, месьё, у меня забрали всё оружие, даже зубочистки, — обнажив передние зубы, ухмыльнулся Лукаш и примирительно поднял ладони кверху. Его хитрющий взгляд сдвинулся на хозяйку дворца, и французская речь тотчас сменилась родной польской: — Будь так любезна, скажи этим болванам, чтобы отвалили от меня, Надя.       — Вы можете убрать оружие, — взмахнула рукой султанша, и евнухи покорно вложили ятаганы в ножны. — Отойдите от нас подальше и отвернитесь.       Безропотно последовав приказу, стражи отступили подальше, образовав плотное кольцо вокруг места уединения госпожи и французского посла, позволив наконец родственникам побыть наедине. Хасеки Султан сняла с лица вуаль.       — Я бы обняла тебя, но здесь даже у деревьев есть глаза, — едва сдерживая широченную улыбку, сказала Турхан Султан, бегая изучающим взглядом по внешнему облику Ефремца. — Как ты изменился, Лукаш... Что с тобой сделала эта Франция? Где твои рубахи, щегольские штаны... И чем это от тебя пахнет?       — Что? Ах, это... — притворно удивился он и понимающе кивнул, оттянув свой воротник. В нос Нади тут же ударился едкий, но не противный запах парфюма. — Это же Флорентийский ирис, Надя. Стыдно такое не знать — последний писк французской парфюмерии!       — И откуда же ты его раздобыл, этот последний писк? — весело выгнула бровь Надя, демонстративно помахав ладонью перед носом.       — Стащил у королевы, разумеется, — пожал плечами гордый, как орёл, поляк. — Мы с Братством уже давно вхожи в её личные покои. Я порой захожу туда, как к себе домой, да прихватываю, что плохо лежит. И не смотри так, Надь. Поверь мне, у Медичи столько всякого барахла, что парочку-другую пропаж она и не заметит, — отмахнулся Лукаш, и линия его губ немного дёрнулась. — Должен же я как-то отплатить ей за то, что она охомутала нашего пана. Пусть ей жизнь сказкой не кажется.       Турхан свела руки на груди. Она и не подозревала о наличии у Баязида политического чутья подобного толка. Ей всегда казалось, что не в его духе было заниматься пряжей таких интриг.       — Никогда бы не подумала, что Баязид решит стать фаворитом Катерины ради большего влияния. До сих пор не могу в это поверить.       Лукаш раздражённо закатил глаза и оскалился.       — Ага, видал я его решения в гробу, — выплюнул он, пнув камушек под ногами носком сапога. — Ни один нормальный мужик не будет почти четырнадцать лет спать с бабой ради большего влияния, Надь. Ты подумай, нашего пана за глаза называют "де Пуатье в штанах"! Есть и ещё более грубый вариант, например, "де Пуатье с яй..."       — Я поняла, Лукаш, спасибо, — перебила его Надя, подавив ухмылку.       — Просто позорище, — выдохнул напоследок Ефремец.       — Я никогда не спрашивала в письмах, но... неужели Баязид так и не нашёл себе жены? — спросила Турхан. — Или, может, у него всё же нашлась возлюбленная...       — Нет, Надь. В том-то, холеру его за ногу, и дело, — раздосадованно покачал головой Лукаш и со вздохом отвёл глаза. — Пану тридцать семь, а он всё в девках ходит, оставаясь на ролях любовника королевы. Что я только ни пытался делать... уже разве что только в бордель его не водил. Всё без толку.       Турхан шокированно округлила глаза, выглядя совершенно растерянной.       — Думаешь, он действительно влюблён в Катерину? Это не игра?       — А пёс его знает. Мы с ним амурные дела не обсуждаем, — угрюмо пожал плечами Ефремец. — Пан — мой брат и лучший друг, но я так никогда и не мог понять, что у него на уме, когда дело доходит до любви. Что я эту его венецианку не понимал... ведь ты подумай: он до сих пор иногда напивается, садится себе такой в уголочке и начинает её вспоминать! Вот что тогда не понимал этого, что сейчас не понимаю его зацикленности на королеве гадюк. Серенады он ей не поёт, стихов не пишет, подушку по ночам не жуёт — я в замешательстве, что у него там на сердце и почему... Хотя, если подумать, Флоренция и Венеция неподалёку находятся... видимо, у пана какой-то особый вкус на итальянских женщин. Вот я дурень! — Лукаш театрально хлопнул себя по лбу. — В следующий раз поведу его в бордель в итальянском квартале... Хотя узнай об этом королева гадюк, этот бордель потом всем Парижем не потушат.       Надя не сдержалась и прыснула в ладонь, обтянутую перчаткой в сеточку эридана. Кажется, для Лукаша называть королеву так, как её за спиной называли при дворе, и не бояться получить перо под ребро, было долгожданным глотком свежего воздуха в Стамбуле.       — А ты, Лукаш? Как обстоят у тебя дела с семьёй? Или сам тоже в девках до сих пор ходишь? — подняв уголок губ, хитро улыбнулась Турхан.       Лукаш изобразил оскорблённую невинность и схватился за сердце.       — Что ты! На мне уже лет десять как пояс верности висит с замком, ключ от которого моя панночка выдаёт мне только по праздникам! Ух, эта шельма мне крови пьёт... но как мы потом миримся! Я и подумать не мог, что она такое вытворять умеет, если ты понимаешь, о чём я, — красочно описывал свою личную жизнь Лукаш, затем самодовольно погладил эспаньолку и с видом повесы дёрнул бровью. — Но приятно понимать, что женщина, о которой я начал мечтать почти с той самой минуты, как она приставила мне нож к горлу, в конце концов утонула в океане моей дьявольской привлекательности.       — Это ты о ком? — удивилась Надя.       Тот явно не ожидал, что она ещё и не поймёт, о ком шла речь.       — Элиза, конечно. Нет, я, конечно, понимаю, что панночек, тонущих в океане моей харизмы, половина Франции, но всё же...       — Айрис? Ты и Айрис? — ахнула Турхан и не удержалась от смешка. — Как это вышло?       — Да я нож под ребро поймал лет десять назад во дворце короля... А Элиза поймала в этот момент стрелу Амура. Она ухаживала за мной, пока я восстаналивался, ну и я растопил лёд в её сердце, пусть и не сразу. Я же говорил, что такие, как она, только и ждут проявлений заботы и ласки.       Большие серо-зелёные глаза поляка сверкали от удивительной нежности, когда он говорил о своей возлюбленной и словно превращался в ребёнка, каким она его помнила в далёком-далёком детстве.       — Вот уж правду говорят: пути Господни неисповедимы, — с улыбкой сказала Надя, скрестив руки на груди.       — У нас ещё и шестеро детей, дом в Париже с цветущей изгородью, четыре собаки и попугай, — загибая пальцы, проиллюстрировал свои слова Лукаш и рассмеялся, увидев откровенно недоверчивое выражение в глазах племянницы. — Шучу я, Надька. В Братстве нельзя заводить детей. Всё остальное — правда... Ну ладно, кроме попугая. У меня после длительного общения с орлами Элизы уже аллергия на всё, что имеет перья. — Лукаша всего передёрнуло, и он брезгливо скривился.       Надя, естественно, зацепилась только за одну мысль из всех, которые озвучил дядя, и молчание стало слишком неловким. Улыбка Лукаша постепенно стала натянутой и почти грустной. Турхан сочувственно поджала губы и коснулась ладонью плеча дяди в жесте утешения, но тот так ничего ей и не ответил. Вряд ли он хотел дальше обсуждать довольно больную для себя тему. Лукаш подбоченился и, переведя дыхание, оглядел Турхан с ног до головы, кивнув ей с лёгкой улыбкой.       — Как ты сама-то тут? Слышал, неплохо справляешься с ролью консорта.       — Тут это так не называется, мои полномочия... — с лёгкой укоризной начала Надя, как Лукаш её тотчас перебил, махнув рукой.       — Ой, не рассказывай мне. Называется по-другому, а суть везде одна, — фыркнул он. — Но я рад, что тебя королевой гадюк не называют. Одной такой мне уже вон как хватает, — Лукаш провёл ребром ладони по горлу и широко улыбнулся. — Я так рад, что мы вырвались из Парижа. Надеюсь, пану удастся поговорить по душам с твоим венценосным муженьком. Иначе вся наша поездка сюда псу под хвост.       Радостной минутке ностальгии рано или поздно суждено было закончиться, и маска веселья треснула на лицах обоих. Лукаш и Турхан вспомнили, где находились и по какой причине французское посольство прибыло в Стамбул. Баязид собирался убедить Мехмеда действовать ещё более решительно не только в направлении империи Филиппа Габсбурга, но и помочь Франции в войне с Англией. А с учётом натянутости их текущих отношений подобную просьбу вряд ли Мехмед собирался встретить радушно. Лукаш и Надя это слишком хорошо понимали.       — Война с Англией не наша забота, — покачала головой Турхан, взгляд её стал чуть холоднее. — Генрих сам на себя навлёк этих бед с королевой Елизаветой, заключив брак между своим сыном и королевой Марией Стюарт. Она — прямая претендентка на английский престол и хочет объединить Англию и Шотландию. У империи сейчас нет ресурсов, чтобы отправлять армию так далеко в Европу, когда люди Филиппа дышат нам в затылок. Генриху стоило быть осмотрительнее.       — Зато эти гугенотские гузна, которых подкупает Елизавета, перестанут разносить дерьмо по Франции, — колючим голосом огрызнулся Лукаш, сжав сведённые на груди руки в кулаки. — Эти пиявки нам крови сосут больше, чем люди императора! Если мы не задавим выводок рыжей тюдорской королевы, то пан не сможет сосредоточиться на поисках мальчишки, потому что Генрих ему все мозги склюёт, но заставит Братство разобраться с этим. И, что хуже всего, наш дорогой пан туда поедет! — Лукаш выразительно махнул рукой и скрипнул зубами. — Вот что у него не сумела вытравить игра в маскарад за шестнадцать лет, так это честь. Пан, конечно, порой тот ещё жук, но он каким-то боком полюбил Францию, я даже не помню, чтобы он вспоминал своё прошлое в качестве османского принца. И если ему скажут, что только он способен остановить английское вторжение, но для этого придётся, например, вплавь пересечь Ла-Манш — он это сделает, даже не сомневайся.       Турхан скупо поджала губы и отвернулась. Перспектива разговора Баязида и Мехмеда теперь нравилась ей всё меньше. Раз уж даже Лукаш был на его стороне, это значило лишь одно: в столкновении двух упрямых братьев они либо придут к соглашению из семейных чувств, либо ещё сильнее рассорятся. А она не хотела вражды между братьями — тем более если один из них был чрезвычайно важным лицом во французском королевстве.       — Если Баязид ещё не нашёл Мехмеда, я попробую с ним поговорить, — выдохнула Надя и, кивнув Лукашу в сторону дорожки, пригласила вернуться обратно в сад, попутно набрасывая на лицо полупрозрачную вуаль в цвет фиалкового платья.       Он с выражением воодушевления покосился на её профиль.       — Правда? Ты убедишь его пойти с нами войной на Англию?       — Нет, — отозвалась Турхан резче и строже, чем рассчитывала; видимо, уже сказывалась привычка говорить о делах политики в таком тоне. — Но я попробую убедить его не рубить сгоряча и выслушать Баязида. Это всё, что я могу сделать, Лукаш.       — Лучше убеди его в чём-нибудь более полезном. По старой семейной дружбе, — подчеркнул последние слова Лукаш и фальшиво улыбнулся. — На самом деле, я всё больше задаюсь вопросом, почему мы вообще трясёмся из-за этого мальчишки.       — Что ты имеешь в виду под "трясёмся"? — сдвинула брови на переносье Турхан. — Матео — прямая угроза османскому престолу, не говоря о том, что он полукровка с исключительно сильным даром.       Лукаш с откровенной издёвкой закатил глаза и выпалил то, что много лет, по всей видимости, копил внутри:       — И где же он тогда был все эти шестнадцать лет со своим "исключительно сильным даром"? Почему его никто никогда не видел? Почему о нём даже слухов толком никаких не ходит? Что он там воду в вино превращает, голубей силой мысли прогоняет или что-то подобное, хоть что-то? — Лукаш пытливо покривил губами. — Он же весь из себя могучий, как тысяча холеровых чертей, так почему сидит у себя в империи, за шторкой у Филиппа, да в тряпочку молчит? — Лукаш развёл руками в стороны, словно показывая, что, как и вокруг него, мальчишки нигде не было. — Моё мнение если хочешь узнать, то я считаю, что вся эта история с мальчишкой — большое раздутое гузно.       Он с чувством процедил последние слова, скрестив большой и указательный пальцы, чтобы расставить в воздухе нужные акценты.       — Паучиха наплела с три короба, что он вселенское могущество, чтобы задницу свою спасти и заодно Карлу подсобить, а вы трясётесь теперь.       — Ты сам знаешь, с кем мы имеем дело, — мрачно отозвалась Надя. — Если Камарилья молчит о нём, значит, он имеет гораздо большую ценность, не будучи выставленным напоказ.       Ей самой не нравилось молчание Матео, но она предпочитала думать, что это было затишьем перед бурей, нежели большой ложью Каллисто. Она помнила предостережения Михримах и догадывалась, что та прямо сейчас продолжала охоту за Матео в Священной империи — Турхан не составило труда сложить Камарилью, Инквизицию и "таинственных личностей", чтобы понять масштаб развёрнутой Михримах кампании. Она тревожила её, но Турхан чувствовала, что могла ей довериться.       — Да чушь всё это, — вяло отозвался Лукаш, разочарованно догадавшись, что вдоволь раскритиковать опасения по поводу Матео у него с Надей не получится.       Тем временем они наконец вышли в центр парка, и Лукаш поправил свой пурпуэн, нацепив на лицо жеманную маску типичного француза.       — Ладно, снова в бой, снова в маскарад с головой, — пропел он совершенно иным тоном, чем секундой ранее. Повернувшись к Наде, он элегантно ей поклонился. — Пойду проведу ревизию подготовленных вами кушаний для гостей, милостивая государыня. А то ваш покорный слуга голодный как волк. Негоже будет в таком состоянии дарить вашей замечательной дочери подарок, который мы привезли ей из Франции.       Надя оставила его слова без ответа и, коротко кивнув, направилась на поиски Мехмеда, чувствуя подступающую тревогу. Он собирался прибыть на торжество после собрания Дивана — и, судя по тому, что ни намёка на присутствие пашей совета она не разглядела, султана ещё не было. В таком случае, как рассудила Турхан, ей стоило оставить гостей ненадолго и вернуться во дворец, чтобы успеть перехватить Мехмеда.       Но едва ли кто-то заметил её отсутствие, потому что в сад наконец вошла виновница торжества. Алирухсар Султан шествовала горделивой походкой по каменной дорожке, довольствуясь всем вниманием, которое притягивала к себе, и элегантно махала рукой особо важным гостям. Половину её лица закрывала такая же, как у матери, полупрозрачная вуаль насыщенного персикового оттенка, идеально сочетающегося с платьем лимонного цвета и золотыми отливами солнечной короны, которые создавали причудливые блики от попадания на неё лучей. Для своих шестнадцати лет она уже была в полном расцвете своей дивной красоты, и сыновья пашей задерживали дыхание при виде её.       Рухсар прошествовала мимо пашей и их сыновей, которые робко пытались окликнуть её, чтобы обратить на себя внимание, но султанша бестрепетно прошла мимо них к своему шатру и села на широкую тахту, которую обычно занимали её отец и мать. Поправив подол, она сложила руки в замок на коленях и сверкнула дежурной улыбкой. Она умела носить маску в высшей степени искусно, даже не заботясь о том, чтобы мышцы лица не уставали. Один за одним к её шатру подходили Визирь-и-Азам Кёпрюлю Паша, затем санджак-беи крупнейших провинций, затем бейлер-беи, представители духовенства и иностранные послы, чтобы поклониться дочери падишаха и выразить ей своё глубокое почтение.       Они напоминали ей суетящийся рой муравьёв. Представляя это зрелище и рисуя в своём воображении тоненькие усики и шебутные лапки вместо рук каждому из тех, кто подходил к ней, Алирухсар задушенно хихикала, и это, благодаря миловидным и нежным чертам лица, выглядело как проявление дружелюбия. Но когда к её трону подошёл сын Великого Визиря и едва не распластался перед ней, уставившись на неё влюблённым взглядом, Рухсар едва не закатила глаза и не поморщилась. Ей было интересно, как у доверенного лица её валиде, Визирь-и-Азама, мог быть такой простодушный сын, чья искренность граничила с откровенной глупостью? Он не заботился о своей голове и продолжал бесстрашно слать ей письма с признаниями в любви и совершенно неумелыми стихами, от которых ей поначалу хотелось зевать, а затем нервно смеяться. Каждое из них они по вечерам зачитывали вместе с ункяр-калфой, Севен-хатун, и потешались над глупостью несчастного бея, которого даже выдавать Повелителю не хотелось. Жалко было лишать себя такого увеселения.       — Госпожа, умоляю, позвольте поцеловать ваш подол, — дрожащим от волнения голосом попросил Мустафа-бей, с нездоровой тревожностью растирая свои ладони.       Наверняка они были влажные и противные, подумалось Алирухсар, и она едва сдержалась, чтобы не поморщиться. Вместо этого она сипло втянула носом воздух и раздвинула губы в ласковой улыбке:       — Позволяю, Мустафа-бей. Я рада вас видеть здесь.       Если бы сердце могло выпрыгнуть прямо через пищевод бедолаги в её тоненькие ладошки, обтянутые такими же перчатками в сеточку, как у матери, так бы и приключилось. Мустафа-бей, едва не споткнувшись об собственные ноги, заковылял к Солнцу Османской империи, как в его спину врезался громовой голос.       — Разве не брат должен сперва поприветствовать свою зеницу ока?       Рухсар вздрогнула всем телом и, не удержавшись, подскочила на троне, едва увидела Аладдина в дальней части сада. Гости расступились от второго виновника торжества. Некоторые даже не смогли скрыть, что не ожидали его увидеть, будто позабыли, что в этот день шестнадцать лет назад у Турхан Султан родилось вообще-то двое детей, а не одна Рухсар.       Разглядев то, в каком виде к ней пришёл Аладдин, Алирухсар Султан не сдержалась и хихикнула в ладонь, блестящими глазами бегая по доспеху брата. Он был во многих местах измазах кровью, и казалось, что незадолго до своего прибытия во дворец он заскочил мимолётом в гущу какой-то битвы. Криво улыбнувшись, Аладдин снял с головы шлем, пальцами отбросив назад чёрные, как смоль, волосы и вонзившись холодными голубыми глазами в шатёр, под которым восседала его сестрица. Кивнув взмахом ладони своим солдатам, которые несли сундук, он зажал шлем между предплечьем и торсом и величественной походкой прошествовал к шатру. Когда он встал рядом с Мустафой-беем, который настолько растерялся, что забыл уйти прочь с дороги шехзаде, воины Аладдина резким движением оттолкнули в сторону сына Визирь-и-Азама, чтобы брат и сестра смогли беспрепятственно взглянуть друг на друга.       Никто бы никогда в здравом уме не подумал, что они были близнецами. Величественная принцесса, похожая на чистое и невинное солнце, и принц в окровавленных доспехах, с чёрными, достающими до плеч волосами, довольно грубыми и мужественными чертами лица, выражение которых могло убить на месте. Мелек и шайтан, не иначе. По мнению простых обывателей, у них ничего не было общего, кроме крови османской династии в жилах. Так как же их ангелоподобная султанша могла так беззаветно заботиться о своём близнеце, которого не слишком любил собственный отец-султан? Пусть годы учёбы и тренировок взяли своё — и теперь Аладдина вряд ли можно было назвать неловким неумехой в вопросах ближнего боя или образованности, отношение падишаха к сыну не слишком изменилось. И схожим образом дела обстояли и среди простого народа: шехзаде Аладдин был твёрд, циничен и обладал непримиримым характером; он был убеждён, что все вокруг него относились к нему враждебно и плели против него интриги — и оттого всегда тактике выжидания предпочитал упредительные удары.       Рухсар потянулась к Аладдину и оставила трепетный поцелуй на щеке, не заботясь о том, что и на ней были следы крови.       — По дороге сюда ты решил захватить Сефевидское государство, брат мой? — хитро выгнула бровь она.       — Это я оставлю на день твоей свадьбы. Сегодня я приехал с подарком поменьше, — мрачным тоном, в котором, впрочем, звенели потешающиеся нотки, ответил Аладдин и поднял кверху два пальца, окружённые роскошными перстнями. Это была отмашка другим слугам поставить сундук рядом с ними и открыть крышку.       Гости вечера, которые увидели содержимое, в ужасе отшатнулись, хотя стояли довольно далеко от шатра султанши и шехзаде. Сундук был битком набит золотом и драгоценными камнями, и на кучке из сверкающих монет возлежала отрубленная голова, измазанная мёдом в целях консервации. Рухсар посмотрела на подарок и несколько раз вопросительно моргнула. Аладдин ухмыльнулся и указал ладонью на сундук.       — Брат шаха Тахмаспа, Эльказ Мирза. Я хотел, чтобы он лично поздравил тебя, но он оказался на удивление молчалив. Надеюсь, ты не в обиде, Рухсар.       — Ты выбрал замечательный подарок, Аладдин, — похвалила его Алирухсар, обняв руку брата и мягко заглянув в глаза. — Даже папа будет ему рад, я не сомневаюсь.       — Я не собирался с ним говорить, — тут же помрачнел Аладдин и ткнул пальцем кончик носа сестры, отчего та смешно поморщилась. — Я приехал ради тебя, а не ради того, чтобы стать потехой ублюдкам из Дивана. Они только и ждут, чтобы пожаловаться на меня отцу.       — Это и твой день рождения тоже, — кротко сдвинула брови на переносье Алирухсар.       — Вот только все эти лизоблюды пришли сюда по твою душу, а не по мою. Мне тут никто не рад, — Аладдин дёрнул носогубными складками в выражении отвращения и искоса посмотрел на толпу гостей, чтобы увидеть в их лицах враждебность и осуждение.       Наиболее привычное для него выражение.       Алирухсар крепче сжала предплечье брата, хотя из-за железных доспехов вряд ли он чувствовал это.       — Я тебе рада. И я хочу, чтобы ты остался со мной. Без тебя мне ужасно скучно и грустно. Пожалуйста, Аладдин, останься!       Поводив задумчивым взглядом по лицу сестры, Аладдин глубоко вздохнул и, повернувшись к своему солдату, швырнул ему свой шлем. Воин без труда поймал его и снова покорно опустил голову.       — Будь по-твоему.       Алирухсар расплылась в восторженной улыбке и, переплетя пальцы с близнецом, потянула его к трону, на который она его с трепетом усадила и гордо подняла подбородок. Аладдин едва сдержался, чтобы не оскалиться при виде вперенных в себя десятках глаз, которые посмеивались над его попыткой сидеть на месте, которое ему не предназначалось. Все эти яркие цвета, ленты, шуты, роскошные блюда и разливающаяся по саду музыка — всё это никогда не предназначалось ему. Он выглядел неподходяще для чистого трона его отца и матери. Он преднамеренно не мылся после битвы перед тем, как войти во дворец, потому что плевать хотел на процедуры, полагающиеся по этикету. Но он сидел рядом с Рухсар — и на неё могла упасть его тень падала.       Но Алирухсар, по всей видимости, это было безразлично. Словно почувствовав настроение брата, она крепче сжала его пальцы.       — Представь, что все они — рой глупых муравьёв, — шепнула она ему на ухо, и ласковый, колокольчиковый смех заставил и его расплыться в ухмылке.       — Когда мы были детьми, я видел вокруг себя огромное количество людей, которые были умнее меня, талантливее меня и которые наверняка знали лучше, каким шехзаде я должен был стать, — задумчиво начал Аладдин, буравя глазами толпу перед собой. — А теперь я вижу перед собой только жадных гадюк, спрятанные за портьерами кинжалы да кубки, в которых может быть спрятан яд для меня. Я единственный наследник трона, но каждый день я просыпаюсь с мыслью, что сегодня наступит тот самый день, когда жители моей империи наконец заколют меня в постели, чтобы привести на трон принца из-за моря, о котором ходят слухи.       Рухсар украдкой посмотрела на искажённое привычной угрюмостью лицо брата. Она так редко видела его искреннюю улыбку.       — Возможно, наш отец бы тоже этого желал, если бы не традиции. — Аладдин не изменился в лице, только хрустнул суставами на пальцах. — Интересно, удивится ли он, увидев меня здесь.       — Ты не отвечаешь на письма нашей валиде, — вдруг напомнила ему Рухсар.       — А что на них отвечать? В каждом из них одинаковое содержание, от которого меня зевота сражает. — Аладдин скучливо посмотрел на сестру-близнеца. — Я и нашей матери не нужен, просто она гораздо лучше это скрывает. Всё, что её интересует, это политика и наш отец, и я отвечаю ей взаимностью.       Алирухсар погладила плечо брата в жесте утешения и положила на него голову назло всем гостям, которые предпочли бы, чтобы султанша держалась подальше от своего близнеца со столь дурной репутацией.       — Но я наблюдаю за тобой, Рухсар, и вижу, что ты необычно молчалива сегодня, — заметил вкрадчивым тоном Аладдин, опустив голову и краем глаза увидев, как раздвинулись в усмешке губы сестры. — Что-нибудь интересное задумала? Опять какую-нибудь шалость?       После этих слов среди гостей раздался шум разбитой посуды и короткий женский визг. Из ниоткуда прямо в лицо Мустафы-бея прилетело кремовое пирожное, которое испачкало всё его длинное лицо. Рухсар отвернула голову за спину брата и от души посмеялась, чтобы этого никто не увидел. Аладдин тотчас всё понял и с притворным осуждением помотал головой.       — Ты когда-нибудь вырастешь, Рухсар?       — Тогда же, когда и ты, братик. Мы же родились в один день, помнишь? — хитро улыбнулась султанша, и шехзаде мрачно усмехнулся, поняв издёвку.       — Твоя правда, сестрица, — из горла Аладдина вырвался лающий смешок. — Так что ты на этот раз задумала? Птички нашептали мне, что ты сегодня якобы собираешься назвать имя своего суженого. Я чуть язык не вырвал тому, кто эти сплетни разносил.       — А это не сплетни, это правда, — со вздохом отозвалась Алирухсар вполне серьёзным тоном, посмотрев на свои ногти. Увидев, как расцвело выражение недоумения на лице брата, она сверкнула хитрой улыбкой и посмотрела вдаль. — Всему своё время, брат мой.       Спустя время головы присутствующих почтенно склонились перед Повелителем и его Хасеки Султан, вальяжно вошедших в садовый ансамбль. Султана сопровождал и французский посол, граф Барретт де Бланшар, истинная личность которого стёрлась из османских хроник за прошедшие годы. Никто не узнал в нём шехзаде, кроме самых старых и преданных слуг дворца, на устах которых была наложена вечная печать молчания.       Двое братьев отказывались смотреть друг другу в глаза, и из-за этого на лице Турхан Султан застыла маска досады и разочарования. Судя по её злобно блестящим глазам, она источила весь язык, пытаясь привести братьев к компромиссу, но попытки эти были в высшей степени тщетны. Мехмед был непреклонен в своём решении не оказывать поддержку Франции в войне с Англией, а потому было вопросом времени, прежде чем король Генрих снарядил бы гроссмейстера Братства отправиться в королевство Елизаветы Тюдор с "деликатным" поручением.       Баязид увидел вдалеке своих племянников, и мышцы его вдруг парализовало от очень странных ощущений, которые вторглись в его тело. Он, конечно, сразу привлёк внимание близнецов. Две пары хитрых голубых глаз неподвижно прожигали его, изучали, анализировали, и Баязид напомнил себе, что странные ощущения эти могли быть связаны с тем, что они были предвестниками по крови. Аладдин и Алирухсар были детьми Фемы и Мехмеда, которые и сами никогда не отличались лёгкостью в общении или поверхностным весельем, а потому глупо было надеяться, что их дети вырастут другими. В конце концов, в такое непростое время лучшим решением было расти настороженными и внимательными, чем наивными, как птенцы.       Это немного успокоило Баязида, и он, сглотнув, направился вслед за Мехмедом к шатру, чтобы поприветствовать именинников, пока его не перехватил Лукаш, чтобы поделиться какими-то впечатлениями.       Когда султан подошёл к собственному трону, который недвусмысленно заняли его дети, то присутствующие затаили дыхание. Даже музыка перестала разливаться по саду.       Алирухсар приветливо склонила голову набок и поднялась с трона. Аладдин сделал невыносимо долгую паузу, которая фактически продлилась всего несколько секунд, но этого было достаточно, чтобы глаза Мехмеда враждебно сузились. Позади него выросла Турхан Султан и незаметно коснулась руки своего мужа, словно призывая его не устраивать сцен на глазах у толпы гостей.       Алирухсар решила снизить напряжение в воздухе и привлекла внимание отца своей лучезарной улыбкой.       — Отец-Повелитель, спасибо, что почтили нас своим присутствием. Мы очень рады вас видеть!       Взгляд Мехмеда тотчас оттаял, и он ласково потрепал дочку по щеке, тотчас вслед за этим нахмурившись. Увидев следы крови на нежной коже, он округлил глаза и поднял брови.       — Что это значит? Откуда на твоём лице кровь, Алирухсар?       — Ох, я обнимала брата и, расчувствовавшись, не заметила, как испачкалась, — пропела юная султанша и, взяв протянутый матерью платок, стёрла следы крови с щеки.       Мехмед сдвинул потемневший взгляд на сына, словно тот не случайно испачкал сестру, а вырвал ей все волосы. Но тем не менее ничего не сказал, выжидая.       — Повелитель, — первым поздоровался Аладдин, высоко подняв голову и распрямив плечи. — Я рад вас видеть в добром здравии.       — Шехзаде, — сухо бросил в ответ султан и, прошествовав к своему трону, величественно опустился на него.       Это было всё приветствие. Аладдин протолкнул возникший в глотке комок и крепко стиснул зубы, чтобы не выдать лишних эмоций. Затем он посмотрел на свою мать, которая внимательно смотрела ему в глаза и словно подбирала нужные слова. Наконец её объятия раскрылись, и она окружила руками плечи своего молодого льва.       — Аладдин, — прошептала она в чёрные волосы шехзаде, поглаживая их пальцами; её брови болезненно нахмурились, — я скучала по тебе, сынок.       — Я тоже, валиде, — быстро ответил Аладдин дежурным тоном и поспешил отстраниться от матери, продолжая с напускным равнодушием глядеть на её лицо.       Он не испытывал к ней тех же чувств, что и к отцу — ведь, в конце концов, она ничего дурного ему не сделала. Но и ничего хорошего тоже. Он слишком редко видел, чтобы мать заступалась за него перед отцом. Она не пыталась помочь султану понять сына, не старалась убедить его выказать ему хоть немного понимания, и Аладдин спустя годы просто перестал этого ждать. И хоть валиде была среди немногих, кто верил, что Аладдин не убивал Ахмеда-челеби, дела это не меняло. Он знал, что мать любила его по-своему, но у Аладдина так и не создалось впечатления, что своего сына она любила больше, чем Повелителя. Вот этого он ей не мог простить: как можно было предпочитать мужа, который относился так несправедливо и жестоко к твоему сыну?       Становясь старше, Аладдин пытался понять взгляд отца. В детстве ему казалось, что дело было в его бесталанности или лени, но упорство в конце концов взяло верх — и он сумел сверх меры овладеть теми науками, которыми обязан был обладать шехзаде. Но ничего не изменилось.       Он не понимал, почему отец продолжал смотреть на него таким взглядом, как будто Аладдин предал его, засунул ему нож в спину?       А потом смирился с мыслью, что некоторые люди просто оставались глупы и жестоки, как дети. И иногда ими были даже взрослые.       Наследник обернулся на сестру, которая уже сидела рядом с отцом по его пожеланию, и сдвинул брови в своём естественном угрюмом выражении.       — Надеюсь, я сумел развлечь тебя, сестра. Я пойду в свои покои. С вашего позволения, Повелитель, — последние слова Аладдин процедил с крайне натянутой вежливостью, словно делал всем одолжение, спрашивая дозволения.       Рухсар не пришлось снова просить брата остаться, поскольку в этот раз инициативу перехватила Турхан.       — Сынок, ты должен остаться. Это и твой праздник, — нахмурилась она, пытаясь как-то показать сыну, что переживала за него.       Аладдин скосил красноречивый взгляд на отца.       — Я не думаю, что моё присутствие скрасит ваше времяпрепровождение, валиде. Вам будет достаточно и присутствия Рухсар. А я вымоюсь в хаммаме, высплюсь с дороги и утром отправлюсь в свой санджак. Я приехал только ради этого, — он кивнул на сундук, и слуга снова отворил крышку, чтобы родители могли полюбоваться на его дар сестре.       Выражения на лицах падишаха и его кадины были неописуемы.       — Как это понимать, Аладдин? — замогильным голосом прохрипел Мехмед, поднимая тёмный, грозный взгляд на сына. — Ты без моего дозволения ступил на сефевидские земли?       — Нет, Повелитель. Тахмасп совершенно не ценит свою семью, — скучающим тоном объяснил Аладдин. — Я поймал в своём санджаке группу из персидских шпионов, возглавляемую Эльказом Мирзой, и решил привезти вам его голову.       Взгляд Мехмеда всё ещё оставался настороженным, но морщинка ярости между его бровями разгладилась.       — Вот как? — только и ответил он. — Ты поймал всех шпионов? Или остались ещё лазутчики, которые донесут Тахмаспу о твоей недоработке?       Аладдин словно ожидал этих слов и с готовностью выпятил грудь вперёд.       — Я поймал каждую персидскую и османскую крысу, которая была ответственна за то, что лазутчики пробрались в мой санджак, отец. Тех, кто предал империю и продался Тахмаспу, я казнил, а трупы вывесил на площади в назидание. Никто больше не посмеет совершить подобное.       Мехмед долго изучал лицо сына взглядом, пока наконец не опустил веки и не кивнул.       — Ты можешь остаться на празднике, — разрешил он бесцветным тоном. — Вымойся, переоденься и возвращайся сюда. Я всё равно собирался поговорить с тобой.       — Могу я узнать повод, отец? — поднял бровь Аладдин. — Не сочтите за дерзость, Повелитель, но я бы предпочёл как-то подготовиться, если вы будете гневиться на меня.       Лицо Мехмеда недовольно скривилось, но, поймав напряжённый взгляд Турхан, он всё же смягчился и решил сказать всё прямо:       — Вскоре я отправлюсь в поход. Моим решением стало оставить тебя в качестве регента османского государства в период моего отсутствия.       Алирухсар, казалось, была рада даже больше собственного брата. Её рот восторженно приоткрылся, и она крепко обхватила предплечье отца, выражая так ему своё одобрение и радость. Аладдин застыл в оцепенении, забыв даже как-то отреагировать на проявленную добрую волю отца. Огонь в голубых глазах наследника был всепожирающим, когда они внимательно изучали лицо падишаха в попытках отыскать какой-то подвох.       — Наш сын, должно быть, потерял дар речи от гордости, Повелитель, — улыбнулась одними губами Турхан, бросив лихорадочный взгляд на сына, который продолжал молчать. — Скажи что-нибудь, Аладдин.       Тот наконец сбросил с себя оторопь и на негнущихся ногах подошёл к трону отца. Опустившись так, словно в его нижние конечности залили свинца, он взял край подола и, не касаясь губами, поднёс ткань ко рту. Мехмед мрачно прожигал глазами макушку сына сверху вниз и нехотя протянул ему ладонь для поцелуя. Аладдин снова встретился глазами с отцом, будто готовя себе пространство для манёвра, и прикоснулся губами к холодному перстню, доставшемуся Мехмеду от его собственного отца.       К Турхан приблизилась Севен-калфа, которая несла в руках драгоценный сундучок.       — Наконец-то. Почему так долго? — проворчала сутланша, смеряя Севен недовольным взглядом.       — Мастер едва успел закончить подарок к сроку. Сундук только что доставили, госпожа, — отозвалась Севен-калфа и открыла крышку сундучка.       Турхан вытащила оттуда подарок для сына: роскошный изогнутый кинжал, спрятанный в кожаных ножнах, украшенных золотой росписью и молитвами. С улыбкой она повернулась к сыну, который недоверчиво смотрел на подарок. Кинжал и ножны, судя по их виду, должны были стоить целое состояние, и это не на шутку удивило его.       Мать всегда ему присылала в качестве подарков предметы одежды и искусства, но оружие она дарила ему впервые. Рухсар она сегодня подарила солнечную корону, а ему — кинжал. Отец, должно быть, ограничился, как обычно, сундуками с золотом, которыми он формально откупался от него.       Что говорить: отец даже не присутствовал на его церемонии обрезания, сославшись на необходимость отправиться со срочным визитом в Египет. И никогда не проявлял сожаления из-за этого.       Турхан элегантным движением вынула кинжал из ножен, демонстрируя подарок сыну во всей его красе, и глаза Аладдина расширились, когда он увидел гравировку на лезвии.       Благороднейший.       Турхан протянула ему кинжал с мягкой улыбкой, и Аладдин, слегка колеблясь, принял подарок.       — Благодарю вас, валиде.       Он почувствовал прожигающий взгляд отца и повернулся, ожидая услышать привычное недовольство или критику. Вид отца на секунду огорошил его: он был смертельно бледен, и затравленный взгляд его был прикован к кинжалу, а не к нему.       Аладдин перевёл вопросительный взгляд на мать, которая тоже заметила странную реакцию султана.       — Повелитель, что с вами? — спросила она настороженно и указала на кинжал. — Вы недовольны подарком?       Когда мать и отец встретились глазами, Аладдин понял, что прямо сейчас у них происходил какой-то немой разговор.       — Нет, — наконец едва слышно отозвался султан и сжал до побелевших костяшек набалдашник своей трости. — Великолепная работа. Достойная шехзаде.       Когда он понял, что султан больше не намеревался смотреть на него, Аладдин отошёл от трона на несколько шагов, предприняв попытку ретироваться в свои покои, как вдруг он столкнулся лбами с дядей. Шум вокруг заглушал их голоса, а потому они могли говорить без обиняков.       — Значит, ты шехзаде Аладдин. Я рад наконец увидеть тебя спустя столько лет. — Баязид окинул наследника брата оценивающим взглядом и улыбнулся. — Выглядишь, как сильный лев и достойный сын нашей династии. Ты похож на своего отца.       Аладдин выглядел совершенно не впечатлённым тривиальными и насквозь фальшивыми словами, которые говорили тогда, когда понятия не имели, что ещё сказать.       — Я не понимаю, как наша династия связана с вами, — с угрюмой насмешкой фыркнул Аладдин, не собираясь притворяться. — Если мне не изменяет память, вы продались французским крысам, чтобы залезть в постель к королеве гадюк? И как? Лучше, чем османские женщины?       Огорошенный Баязид оцепенел, когда увидел едкую ухмылку на устах племянника. Пока злость медленно закипала в душе Баязида, Аладдин уже обогнул его и собрался уйти, как цепкие пальцы гроссмейстера вонзились в плечо шехзаде, чтобы остановить. Аладдин посмотрел сперва на пальцы Баязида, затем перевёл могильно-холодный взгляд на дядю, и того будто молнией ударило. Баязид, не сдержавшись, отшатнулся от Аладдина, как от прокажённого, в грозном ужасе уставившись на него. Сердце очень знакомо ошпарило. Слишком знакомо. Без сомнений: он прикоснулся к Тьме, к распроклятому колдовству.       — Ты... — захрипел не своим голосом Баязид, яростно надвинувшись на шехзаде, который, не посчитав злость оскорблённого дядюшки чем-то интересным для себя, равнодушно мазнул по нему взглядом, затем развернулся и зашагал дальше.       Если бы не окликнувшая его Турхан, он бы бросился вслед за ним. Что это было? Как такое вообще было возможно? Снова Тьма? В семье Мехмеда? В крови его детей?       — Пан, ты чего? Ты весь позеленел, — послышался сзади тревожный голос Лукаша, который держал в руках тарелку с рулетом. — Прям как я от этого десерта.       Баязид судорожно ослабил воротник французского пурпуэна, чувствуя удушье. Это была чушь. Ему, должно быть, показалось. Аладдин просто был предвестником по крови. Возможно, Баязид просто отвык от этих ощущений.       Поняв, что граф де Бланшар не планировал присоединяться к ним в шатре, Турхан оставила мужа с дочерью и приблизилась к французскому послу.       — Что с тобой? — спросила она негромко, взволнованно заглядывая в лицо ассасина и надеясь вырвать его из странного оцепенения.       Баязид облизнул губы и резко схватил султаншу за запястье — благо, сделал это так, чтобы не поднять на уши всех солдат падишаха. Внутренности точно так же перевернуло от омерзительного привкуса Тьмы, как и минутой ранее, едва он коснулся шехзаде Аладдина. Ощущения были теми же, абсолютно идентичными, и это успокоило Баязида. Хоть благодаря сыворотке Братства он и научился чувствовать колдовство, как и полагалось мастер-ассасину и тем более гроссмейстеру, различать столь тонкие материи, из которых было сотканы полукровки, он не мог.       Видимо, странные ощущения были связаны с тем, что он был сыном Фемы. Только и всего. Это ведь было логично.       Вздохнув и заметно успокоившись, Баязид разжал запястье Турхан и стёр бисеринки пота со лба.       — Прости меня, Фема. Я, видимо, устал с дороги.       — Аладдин тебе что-то сказал? — спросила она, бросив взгляд на дорожку, по которой ушёл её сын. — Он иногда говорит жестокие вещи.       — Он не сказал ничего из того, чего бы я не знал сам, — выдавил из себя циничную ухмылку Баязид, не желая подливать масла в огонь.       В конце концов, он не намеревался вмешиваться в семейные дела Мехмеда и лишний раз стравливать отца и сына за невоспитанность последнего. Повернувшись к Турхан всем телом, он вернул своему лицу обычное выражение.       — Передай детям наши подарки. Я был рад тебя повидать, но нам нужно как можно скорее возвращаться во Францию. Время не ждёт.       Жующий Лукаш досадливо простонал что-то невнятное. Увидев недовольные взгляды ничего не разобравших Баязида и Турхан, он прожевал и раздражённо повторил:       — Мы только приехали, говорю! А как же отдохнуть? По местам всяким пройтись?       — Отдохнёшь на корабле. А пройтись ты бы смог разве что по музеям, — с вялым смешком отозвался Баязид, прекрасно понимая, что друг шутил. — За посещения мест иного толка Элиза тебя по головке не погладит. Возможно, она тебе её откусит. Или сразу отрубит.       — И кто же ей скажет? — поднял брови Лукаш.       — Например, я, — пожал плечами Баязид и, проигнорировав то, с какой вселенской обидой на него посмотрели глаза друга, поклонился Хасеки Султан. Голос его стал громким и официальным: — Благодарю вас за тёплый приём, султанша. Мы передадим его величеству ваши наилучшие пожелания.       — Извольте, эфенди. Желаю вам доброй дороги, посол де Бланшар, — вежливо улыбнулась ему в ответ Турхан и уже тише добавила: — Мне жаль, что я не смогла помочь тебе, Баязид. Желаю тебе удачи в Англии. Возвращайся живым и здоровым, буду ждать от тебя писем.       — Когда я вернусь, начнётся полномасштабное наступление на империю Габсбургов, и я буду в нём участвовать вместе с силами Братства. Мы вырежем под корень эту камарильскую секту и вернёмся во Францию либо с Матео, либо внутри деревянных гробов.       Турхан поджала губы и скупо кивнула, предпочитая не думать о последнем варианте. Им оставалось только надеяться. Слухи о Матео уже зашли слишком далеко, и больше медлить они не могли. Она прекрасно знала, какие гнусные перешёптывания клубились вокруг её единственного сына, и ей было невыносимо знать, что многие всерьёз обсуждали возможность принятия давно потерянного принца в качестве будущего османского султана. Турхан с досадой думала о том, что османский народ слишком быстро забывал, сколь много крови пролилось из-за предыдущего узурпатора. Но, к счастью, у её детей была она. И пусть она была не самой трепетной и нежной матерью для своих детей, но она за шестнадцать лет собрала достаточно сил, чтобы любой ценой уберечь их от опасности, которую мог представлять Матео.       Она мечтала найти способ как-то связаться с Михримах, но все попытки тайно прибегнуть к колдовству не увенчались успехом: найти ниточку к некромантке можно было через беспространство, но у полукровок связь с ним была оборвана.       Турхан попрощалась с Баязидом, и тот, приблизившись к трону брата, склонился в почтительном поклоне. Братья долго смотрели друг на друга, пока в конце концов не обменялись кивками, и бывший османский принц под личиной французского посла не направился прочь со своей родной земли. Со вздохом Турхан присела на трон рядом с Мехмедом, а Алирухсар заняла место пониже, на огромных подушках. Мехмед был всё ещё задумчив и тих после того, как увидел её подарок сыну, и Турхан понимала, что за этим крылась какая-то тайна, которая была определённо связана с одним из главных вопросов, мучивших её много лет. Сколько бы времени ни прошло, как бы близки они ни были с мужем, раскол в его отношениях с Аладдином был незыблем — и он наотрез отказывался разговаривать с ней на эту тему.       Не прошло и десяти минут с момента, как слуги доложили о том, что граф де Бланшар беспрепятственно покинул дворец и направился с османским сопровождением к верфям, как Севен-хатун подошла сзади к трону государя и наклонилась к уху Хасеки Султан, чтобы шепнуть ей о прибытии особых гостей. Турхан коротко кивнула своей ункяр-калфе и сжала ладонь Мехмеда, который, разумеется, прекрасно слышал о личности того, кто прибыл в его дворец в этот знаменательный день.       — Шестнадцать лет она не хотела приезжать, а теперь решила навестить меня... — гортанно прохрипел Мехмед, горько прикрыв веки. — Почему?       Турхан не успела вступиться за своего дядю — евнух уже успел огласить прибывших гостей. Услышав имя Хатидже Султан, присутствующие раскрыли рты и задохнулись от удивления. Шепотки посыпались со всех сторон, когда уже в своих закатных годах, но всё ещё великолепно изящная и грациозная женщина с полностью седой головой вошла в сад под руку с тем, кого легенды войны с Культом называли Искандером. Они были одеты дорого и внушительно, как и подобало ректорам крупного учебного заведения, в котором уже долгое время обучались не только сироты и беспризорные дети, но и наследники аристократических домов габсбургской империи. Пансион, переросший территорию Аббатства, на которой располагался, за много лет собрал в своих стенах лучших умов империи для просвещения подрастающего поколения. В один момент люди начали говорить, будто пансиону через десяток-другой лет удалось бы даже встать в один ряд с Болонским университетом в Риме или университетом Перуджи, который лично Карл IV называл императорским. Впрочем, о том, как со всем этим была связана Хатидже Султан, вряд ли было широко известно кому-либо, кроме лиц, которым Мехмед мог доверить подобную тайну. Вряд ли османский люд воспринял бы радушно, что тётка султана уже двенадцать лет жила в Священной империи Габсбургов, которая была злейшим врагом их родины. Разумеется, на то имелись свои причины, в том числе и политические, но всё равно осадок это оставляло неприятный.       Мехмеду было известно, что Томас Кромвель, скончавшийся от болезни несколько лет назад, оставил всю свою политическую сеть под названием Плеяда философов своему другу Алешу и — неизбежно — Хатидже Султан. Ничего другого и не стоило ожидать от главного интригана английского двора: как бы трепетно он ни относился к своему другу, налаженные политические связи были важнее. Как бы Венедишу ни хотелось сбежать от сильных мира сего, они никак не оставляли его в покое. А следом и тётушку султана Мехмеда.       Мехмед встретился глазами с Хатидже Султан и уже приготовился к такому же долгому, как недавно с Баязидом, разговору, но ему не суждено было случиться: тётушка взяла в свои руки интициативу.       — Повелитель, долгих лет жизни вам и вашей семье, — уважительным тоном поздоровалась Хатидже и присела в приветственном реверансе. Годы отсутствия среди родных стен не позволили ей забыть о привитых дворцом манерах. — Для нас огромная честь и счастье быть сегодня здесь с вами.       Мехмед поприветствовал тётушку и пригласительным жестом указал на подушки подле себя. Слуги тотчас засуетились и наполнили кубки близким гостям султана. Пока падишах слушал короткий рассказ Хатидже о том, как они жили последние десять лет в империи Габсбургов и как Анна Болейн после смерти Кромвеля уехала обратно в Англию, стоило ей узнать о коронации дочери, Алеш был мрачнее обычного. Турхан заметила, что дядя не слишком сильно изменился, несмотря на возраст, но взгляд его стал немного другим. Более острым и печальным. Венедиш тоже не сводил с племянницы напряжённого взгляда, будто подбирая какие-то слова.       Она почувствовала на их особой, предвестнической волне, что его что-то гложило. Должно быть, в этом и была заключена настоящая причина его приезда сюда.       Коротко уведомив увлечённого разговором с тёткой Мехмеда о том, что они с дядей прогуляются по парку и обсудят новости об их польских родственниках, Турхан и Алеш проследовали в более уединённое место. Султанша махнула ладонью, и сопровождавшие её бостанджи покорно остановились на расстоянии и отвернулись, не мешая своим господам разговаривать.       — Я так и почувствовала, что тебя что-то тревожило, дядя, — тяжело вздохнула Надя, когда они остались наедине, и скрестила руки на груди. — Расскажи мне, что привело вас сюда. Вряд ли причиной послужил день рождения наших детей.       Алеш Венедиш коротко кивнул, решив не ударяться в оправдательные речи.       — Мы воспользовались этой поездкой как поводом покинуть Рененсбург на некоторое время. Официальной версией, которой мы с Марией придерживаемся, стала поездка с образовательными целями, — Алеш уже привычно назвал свою жену её христианским именем, и лицо Нади выразило недоумение, которое Алеш поспешно развеял: — Новое имя для Хатидже оказалось необходимо для большей ассимиляции. Так вот наша официальная цель — познакомиться с устройством образовательных учреждений в империи мусульман... Но на самом деле мы приехали сюда, потому что в Регенсбург собирался приехать маркграф Бранденбурга, герцог Альбрехт. Он — второй член Камарильи, о котором нам удалось узнать за двенадцать лет жизни в империи, но причина скорее в том, что он стал хуже скрываться.       — За двенадцать лет вы нашли только двоих? — распахнула глаза в ужасе Турхан. В её голосе не было осуждения — скорее звенящая тревога. Что же это за культ был такой?       Алеш кивнул.       — К сожалению, да. Первым была пожилая колдунья, графиня Сибилла Саксен-Лауэнбургская. Её сыновья погибли от рук императора Филиппа, и она, по всей видимости, затаила обиду на Камарилью. Она успела сообщить нам крошечное количество информации, которой оказалось достаточно, чтобы немного распутать клубок и выйти на маркграфа, но после этого её нашли повешенной в собственном замке.       — Её убила Камарилья, — догадалась Надя.       — Несомненно. Как я уже сказал, мы начали следить за маркграфом и узнали, что он запланировал визит в Регенсбург. Он будет проездом в Аббатстве, и я решил, что оставаться там на это время небезопасно и лучше воспользоваться предлогом и покинуть город. Хоть предвестие и не даст ему почувствовать меня, я не хочу рисковать жизнью моей жены и моих воспитанников. Я отвечаю за них.       Турхан понимающе кивнула и принялась нервно заламывать пальцы, бегая взбудораженным взглядом по лицу дяди.       — Значит, и наш дар бессилен против них? Мы не можем увидеть их решений?       — Бессилен, — с досадой согласился Венедиш, покачав головой. — Я никогда такого не встречал. Их псиопанты позаботились о сильнейшей колдовской защите от любых проникновений в разум или сны. Они защищены в том числе и от дара предвестия, который позволил бы пролить свет на их намерения или хотя бы имена. В этом их сила. Их немного, если рассматривать в масштабах всей империи Габсбургов, но в этом их преимущество — так они могут внимательно следить за действиями друг друга, как и за тем, чтобы ни малейшая крупица информации не покинула пределы Камарильского круга.       — Вот проклятье... Значит, даже ты не смог найти потерянного принца? — Турхан обессиленно опустила плечи. — Никаких зацепок о том, где можно найти Матео?       — Нет. Графиня Сибилла сказала, что информация о нём известна только внутреннему кругу Камарильи. Это неутешительные новости, Надя, — мрачно вздохнул Алеш с видом, будто зачитывал приговор. — Потому что это говорит о том, что мальчика собираются использовать как фигуру в своей игре во власть, никак иначе. Камарилья — не об изучении и постижении колдовства, а о политике. Но была и ещё одна зацепка, которую графиня нам оставила.       Алеш замолчал, и Надя внезапно захотела придвинуться поближе, словно на неё вот-вот готовились обрушить какой-то ужасный секрет.       — Внутри Камарильи назревает раскол. Уже довольно долгое время. Удивительно... своевременный раскол.       — Своевременный? — переспросила она, задумчиво сузив глаза.       — По словам графини, противоречия внутри культа Камарильи начались после смерти его иерофанты, чьё имя она всё-таки отказалась называть. А смерть её наступила примерно девять лет назад — тогда же, когда создали новую Инквизицию.       Сердце Турхан замерло в груди, и она застывшим взглядом уставилась на своего дядю, который очень внимательно наблюдал за каждой эмоцией на её лице. В горле моментально пересохло, и Надя одними губами прошептала единственное имя, которое набатом зазвенело у неё в голове:       — Михримах. Только она могла это сделать.       Турхан не выглядела удивлённой ни на йоту, скорее ошарашенной, будто услышала то, чего боялась.       — Стоило ожидать, что ты быстро догадаешься, — с грустной улыбкой произнёс Алеш.       — Михримах приходила ко мне после того, как родились близнецы, — рассказала Турхан, обняв себя руками. — Она сказала, что собирается объединить культы и найти Матео. Наказала мне защищать своих детей и не допустить, чтобы их постигла его судьба... Но если она всё-таки сумела как-то добраться до иерофанты Камарильи, то почему прошло столько лет, и ничего не изменилось?       — Она добилась раскола. Должно быть, это и входило в планы пани... а может, и нет. Именно этого и я не могу понять, Надя. Пани Михримах тревожит и меня самого. Её планы всегда простирались дальше того, что было доступно нашему зрению и пониманию. Меня крайне беспокоит её взаимосвязь с Первородным. Очевидно, что он успел запутать её мысли, но, когда план пани по низвержению Культа и Оздемира реализовался, я тогда ещё теплил надежду, что влияние его не было слишком тлетворным. Боюсь, я ошибаюсь.       Лучи солнца, прорезавшиеся через зелень листьев, создали на его лице странную тень, от которого взгляд Алеша стал пугающим.       — Последнее, что сказала графиня Сибилла, прежде чем исчезнуть, касалось Первородного и Эруины Йоргенсен, некогда принадлежавшей Камарилье. Причина, по которой Каллисто покинула их культ, заключалась в её одержимости Мола Фисом. Каллисто хотела встать наравне с ним в беспространстве.       Надя вздрогнула, когда в её памяти вдруг вспыхнули обрывки разговора с Михримах. Она сказала, что пошутила, когда упомянула своё желание занять трон Мола Фиса в беспространстве. Но тогда даже самой Наде показалось это печальной и неуместной шуткой. Потому что это было невозможно.       — Это же абсурд. Человеческое создание, каким бы сильным оно ни было, не может занять место божества, — хрипло возразила Турхан, напряжённо глядя в глаза дяде.       — Мола Фис не божество, Надя, — ответил Алеш. — Мои догадки оказались правдивы. Неизвестно, кто он и каким образом это произошло, но Мола Фис гораздо меньше, чем бог, каким его привыкли видеть чернокнижники. Но и больше, чем человек, много больше... Возможно, Мола Фис — это даже не имя, а название скоплению миллиард душ. Или титул.       Турхан была настолько ошарашена услышанным, что с её губ сорвался нервный смешок.       — Так у беспространства есть свой Папа Римский? Чёрт возьми...       Она коснулась губ пальцами, словно пожурив себя за ругательство, но во взгляде не было ни капли вины — лишь сплошное напряжение.       — Каллисто пожелала стать сосудом Первородного, чтобы тот мог войти в материальный план. Такая грандиозная сила позволила бы ей завладеть всей Камарильей, — продолжил Алеш, и Надя перевела на него взгляд. — И если бы культ не вмешался и не изгнал её, воспользовавшись менторской силой одного из своих членов, — возможно, Каллисто удалось бы достичь своего.       Алеш снова мрачно помолчал, подбирая слова, прежде чем закончить свою мысль.       — Они не позволили Каллисто завладеть такой силой не по причине недоверия или из неуважения к Первородному. Им стало известно, что Мола Фис ищет возможности... уйти из беспространства, — тяжёлый вздох вырвался из его груди. — Все его искушения ради этого: поиск последователей с широкой в плане потенциала и достаточно сильной душой нужен для того, чтобы он мог выйти из беспространства в материальный план и закончить своё вечное существование. Но с каждым годом количество душ увеличивается, а с ней увеличивается и мощность Первородного... это замкнутый круг. Для того, чтобы даже крошечная часть сущности Первородного могла втиснуться в рамки материального мира через душу последователя, тот должен обладать огромной силой. Чем больше сила Первородного, тем больше души придётся ему отдать. По собственной воле.       Слова, которые произнёс Алеш, полностью перевернули её восприятие Первородного и всего того, что он творил со своими последователями. Он не желал бесконечной власти над материальным миром и миллиардами душ, не запятнанных колдовством? Не стремился к тому, что все стали его марионетками? Он пытался уйти?       — Поэтому Первородный ищет сильных, но сломленных последователей. Он терпелив и готов внушать им что угодно, чтобы они однажды приняли его по собственной воле.       Все прочие мысли улетучились из головы Турхан, и она прижала ладонь к груди, чувствуя всё нарастающую тревогу, практически панику.       — Она уже готова к этому, Алеш... Она говорила мне об этом. О том, что хочет занять его место... О боже.       Губы Алеша трагично поджались, и он спустя время сипло вздохнул.       — В таком случае мы уже опоздали, Надя. Если пани Михримах воспользуется расколом Камарильи и однажы сумеет всё-таки перетянуть этот культ на свою сторону, то Первородный воспользуется ей... а затем заставит её исчезнуть.       Грудь Нади сдавило от необъяснимого отчания. Она не заметила, как в уголках глаз навернулись слёзы.       — Михримах... она не заслуживает такого. Она стольким пожертвовала ради всех нас не для того, чтобы... — Надя задохнулась от спазма в горле и спрятала лицо в ладонях, принявшись растирать его. — Бедная Михримах.       Алеш понимающе кивнул и положил ладонь на плечо племянницы.       — Игра с Первородным — это та игра, в которой победителем может быть только он один, — со скорбью прошептал он. — Пани Михримах может не оправдать надежд Мола Фиса... но, боюсь, и в таком случае он не оставит её в живых. Рано или поздно в попытках раздвинуть её душу для себя, он разорвёт её рассудок на куски.       Ладони Турхан сползли чуть ниже глаз, и взгляд султанши устремился на султанский шатёр, где сидела её семья. Вдруг дочка увидела вдалеке вымывшегося и переодевшегося Аладдина, который вошёл в шатёр и без лишних слов сел рядом с сестрой. Рухсар сразу же заключила брата в объятия, и Турхан почувствовала ком в горле. Она мечтала, чтобы никогда и ни за что им не пришлось столкнуться с колдовством — ни с тем, которое придёт от Матео, ни с тем, которое сотворит Михримах или кто-либо из Камарильи.       Алеш проследил за её взглядом и горько покачал головой.       — Я уже стар и не представляю интереса для Мола Фиса, а твои силы значительно ослабели после рождения детей... Но я тревожусь за них ещё больше, чем за пани Михримах, Надя. Мола Фис заинтересован в полукровках ещё с тех времён, когда выбрал Каллисто в качестве своей протеже. Я догадываюсь, о чём может думать это создание. Он считает, что сильнейший полукровка может стать наилучшим сосудом для него — более идеальным, чем любая ведьма или чернокнижник. Даже если те постигли зенит своей мощи.       — Мои дети не полукровки, Алеш, — сухо отрезала Надя, сжав руки в кулаки на груди. — Их никогда не коснётся Тьма.       — Я молюсь за это, Надя. — Ресницы Алеша печально опустились. — Как молюсь и за то, что Тьма, которую ты много лет назад выпустила из себя в Иншалосте, не коснулась твоих детей.       Спина султанши напряглась ещё сильнее, но она ничего не ответила. Она никогда не чувствовала Тьмы в своих детях. Они были невинны и непорочны. Турхан не стала им нежной матерью, но готова была пожертвовать собой без раздумий, чтобы защитить их.       Алеш увидел вдалеке на тропинке несколько фигур, и на губах его проявилась вымученная улыбка.       — Пойдём, Надя. Мы очень хотели познакомить вас со своими лучшими воспитанниками. Ты не представляешь, как они волновались по дороге сюда.       Турхан и Алеш вернулись в сад, и султанша села на место рядом с Мехмедом тогда, когда напротив шатра встали шестеро воспитанников — трое юношей и столько же девушек. На них была закрытая и скромная одежда, похожая на ту, которую носили в османских медресе. На вид им всем было около семнадцати-двадцати лет, и выглядели они вполне внушительно. Хатидже повернулась на подушке так, чтобы ладонью указать на каждого из своих воспитанников.       — Повелитель, позвольте познакомить вас с умнейшими из молодых людей: Кай, Габриэль, Себастьян, Магдалена и Маркус. А это наша любимая дочь — Лана.       Единственная русоволосая девушка с мелкими чертами, большими голубыми глазами и треугольным лицом присела в реверансе перед Повелителем. Она выглядела старше всех прочих воспитанников Хатидже и Алеша. Едва только султан открыл рот, чтобы озвучить дежурную приветственную речь, как вдруг боковым зрением он увидел движение.       Алирухсар, не говоря ни слова и не спрашивая разрешения, в воцарившейся тишине поднялась с подушек и выпрямилась во весь рост. Её глаза наполнились предвкушающим выражением, когда взгляд её устремился на воспитанников Хатидже и Алеша. Вернее, лишь на одного из них, который по непонятной причине притягивал к себе внимания даже больше, чем бывшая османская султанша и её новый муж.       Это был Маркус — стоял он в середине группы воспитанников, крепко сжав руки в замок перед собой, и совершенно не выглядел как гость в чужом доме. У юноши лет двадцати была бледная кожа, узкое угловатое лицо с острыми чертами и выделяющимися скулами, делавшими взгляд ярко-голубых глаз ещё пронзительнее; короткие тёмные волосы слегка отливали медным на солнце, и свою длинную чёлку юноша элегантно зачёсывал назад, чтобы открыть высокий лоб с несколькими мимическими морщинами. Он выглядел не как воспитанник пансиона, а как аристократ, который мог посоревноваться с османским султаном в своей знатности.       Густые тёмные брови, по всей видимости, часто хмурились, о чём свидетельствовала привычная морщинка между ними. Чуть ниже тонких губ у юноши была ямочка, из-за которой черты лица казались ещё более резкими, а слабая улыбка — снисходительной и какой-то неживой.       Заметив пристальное внимание молодой султанши к себе, он почтительно склонил перед ней голову и, вернув ей взгляд, улыбнулся ещё шире. Плечи Алирухсар поднялись в восторженном вздохе, и она приблизилась к юноше, сопровождаемая недоуменными взглядами со всех сторон.       — Я решила, что этот юноша станет моим мужем! — во всеуслышание заявила Алирухсар и, повернувшись, посмотрела оглушённому отцу прямо в глаза. — Вы мне обещали, отец-Повелитель, и я хочу только его. Я никого другого никогда не возьму в мужья.       Удручающая, зловещая тишина была нарушена лишь коротким смешком шехзаде Аладдина. Он во все глаза смотрел на неё, пока та наконец не обратила и на него внимание. Увидев улыбку своей близняшки, он нахмурился ещё сильнее, но вместо ожидаемого гнева или выражения недоумения он всего лишь угрюмо вздохнул. Они с самого детства понимали друг друга без слов, и всё же сестра умела преподносить ему сюрпризы.

***

      Ожидая скорейшего отъезда отца в поход, Аладдин остался в столице. Султан Мехмед сказал, что допустит совершение никяха только после своего возвращения с войны, но саму идею на корню рубить не стал. А это значило лишь одно — Повелитель дал своё форменное дозволение. Каждый житель дворца да и всей столицы был огорошен этой новостью. Никто не мог понять, каким образом Повелитель согласился на брак своей зеницы ока с юношей, которого весь османский двор, включая самого султана, впервые увидел на дне рождения юной султанши. Но слухи о беззаветной влюблённости Алирухсар разнеслись по столице настолько быстро, что народу ничего не осталось, кроме как смириться с выбором Солнца империи.       Паши и беи косо поглядывали на "безродного щенка", который разрушил все их планы да ещё и обучался в пансионе на австрийских территориях империи Габсбургов — в землях их врагов. Но самозабвенная протекция османской султанши и молчаливое попустительство её родителей немного смягчали углы. Постепенно люди поверили в историю о том, что между молодыми людьми вспыхнула совершенно неожиданная любовь, стоило Маркусу однажды написать письмо, наполненное чудными стихами, османской принцессе и послать его с голубем, которого она спустя время поймала в своих покоях. Это звучало сказкой, но османский народ такие сказки любил. Алирухсар при рождении дали второе имя "Роксана" в честь персидской принцессы, а теперь людская молва готовилась дать ей ещё и третье, шутливое — и назвать Шахерезадой в честь создательницы сказочных историй.       Хатидже и Алеш пытались оправдаться каким-либо образом перед Мехмедом, уверяя, что понятия не имели о том, как подобное могло происходить у них под самым носом. По их словам, Маркус всегда был умным, тихим и задумчивым юношей, который близко общался с их дочерью Ланой и был её другом уже несколько лет — с тех самых пор, как они нашли его в одном из сиротских домов. Им бы и в голову не пришло, что из Аббатства могли тайно отсылаться письма в далёкую Порту — тем более единственной дочери султана. Алеш был действительно удивлён тому, как подобное прошло мимо него. Однако теперь навязчивому желанию Маркуса отправиться вместе с ними в Порту могло быть найдено объянение: он был влюблён в свою подругу по переписке.       История была настолько удивительная и абсурдная, что в неё вполне можно было поверить. Мехмед в конце концов смирился. Он верил Аллаху и доверял его промыслу: если подобный союз родился за столько тысяч миль и только лишь из чувств, перенесённых на бумагу, то подобной любви можно было попробовать дать шанс. Конечно, этот мальчишка был безродным, но на территории Османской империи даже сын рыбака мог достичь небывалых высот, если соглашался принять ислам и дружбу члена династии. Если мальчишка и впрямь любил его Рухсар, а она — его, то Мехмед не мог разбить сердце любимой дочери.       В конце концов, султан Мехмед выслушал долгий и содержательный доклад Алеша Венедиша о внутреннем положении дел в Священной империи, и этой информации оказалось достаточно, чтобы падишах с гораздо большим воодушевлением отправился в поход, оставив столицу в руках сына и своей любимой супруги.       Столица перешла под опеку Хасеки Султан и её сына. Аладдин довольно быстро разобрался в положении дел, но более пристальное и глубокое изучение некоторых государственных проблем привело его к пониманию, что многие вопросы отец и мать решали неправильно, применяя где-то больше пряника, чем кнута. И Аладдин не собирался повторять этих ошибок. Раз уж отец оставил его регентом, шехзаде собирался доказать ему свою компетентность. И где-то — гораздо большую проницательность, которой, на его взгляд, не хватало султану уже много лет.       В один из последующих дней Турхан стало нехорошо прямо во время обсуждения важных государственных вопросов вместе с сыном. С помощью наложниц опустившись на кушетку, она прижала руку ко влажному лбу и болезненно поморщилась. Аладдин сел на край кушетки и с выражением хорошо скрываемой тревоги уставился на мать.       — Может, позвать лекаря? Вы выглядите бледной.       — Не нужно, я просто устала. Сердце не на месте... Не выношу такие дни. — Другая ладонь Турхан легла на грудь, и она тяжело вздохнула. Когда неловкое молчание затянулось, она приоткрыла глаза и кивнула сыну. — Не жди меня, Аладдин. Ступай на собрание совета. Я немного отдохну.       — Вам нехорошо с того самого дня, как здесь объявился Маркус, — заметил Аладдин, слегка ехидно приподняв бровь. — Вам довольно скверно удаётся скрывать своё к нему отношение, валиде.       — Ты думаешь, моё состояние связано с ним? — со схожей ноткой улыбнулась Турхан немного вымученно и сама же ответила на свой вопрос: — Конечно, я переживаю, что она выйдет замуж и выпорхнет из гнезда.       — Значит, дело только в этом?       — Конечно, — слишком быстро ответила мать, избегая взгляда сына.       Аладдин криво улыбнулся и, сгорбившись на кушетке, посмотрел на свои сцепленные в замок руки.       — Да, разумеется... Потеря Алирухсар будет для вас настоящей трагедией, валиде.       Турхан раскрыла глаза шире и, не без труда приподнявшись на кушетке, положила ладонь на напряжённые кисти сына. Возможно, это был хороший повод сказать слова, которые без подходящих обстоятельств никак не лезли наружу.       — Я люблю вас обоих, Аладдин, — сказала она твёрдо. — Никогда не думай о том, что я каким-либо образом разделяю вас.       — Мне не нужно думать об этом, валиде, я это вижу, — бесцветно отозвался Аладдин, вяло посмотрев на мать. — Но я понимаю. Рухсар — идеальная дочь и султанша, как её не любить. Не зря её называют Солнцем империи: она красива, умна, обходительна. Люди любят её. Если бы не старые порядки, отец бы выбрал её наследницей престола вместо меня, и она бы заняла место среди европейских королев, как Елизавета или Катерина.       Аладдин произносил эти слова без своего привычного ехидства или яда. Казалось, он и впрямь верил в это и наконец не стеснялся говорить с матерью честно. Сердце Турхан сжалось, и она крепче сжала кисть сына.       — Мы любим Алирухсар не поэтому, а потому что она наша кровь и плоть. Как и ты, Аладдин.       — В таком случае мне интересно, почему отец не любит меня, валиде? Или я не его плоть и кровь? — прямо и в лоб спросил Аладдин, и ни один мускул на его лице не дрогнул.       Он говорил спокойно, без надрыва в голосе — казалось, этот вопрос шехзаде уже настолько часто произносил и вслух, и про себя, что он уже перестал вызывать у него хоть какой-то трепет.       Но Турхан почувствовала, как сильно, несмотря на внешнюю бестрепетность, этот вопрос волновал сына много лет. Его искренность, которая была такой редкой, настолько подкупила её, что она не нашла в себе силы солгать ему, глядя в глаза. Выражение её лица стало надломленнымм и почти сокрушённым, когда она покачала головой и на выдохе призналась:       — Я не знаю, сынок. Я никогда не могла понять, почему твой отец не любит тебя.       Из груди Аладдина вырвался неровный вздох, и он отвернулся, снова замолчав на какое-то время. На его лице не отразилось ни намёка на муку, словно он ничуть не удивился услышанному и даже не расстроился. Слова матери были решающими. Значит, ему никогда не казалось, и её слова расставили всё на свои места. Это было хотя бы честно. За что он мог любить свою мать, так это за то, что она была прямолинейна и не выносила, как и он, фальши. Это крайне выгодно отличало её от большинства женщин, которых он знал.       Турхан видела, что Аладдин в лице так и не изменился, но стоило её взгляду упасть на сцепленные руки, она увидела следы от царапин — свежих и заживших. Детская привычка справляться со злостью осталась с ним и во взрослой жизни. Она потянулась, чтобы сжать пальцы сына, но тот не дал ей этого сделать и отстранился.       — Спасибо, что не стали лгать мне, — отозвался он глухо и поднялся с кушетки, вернув на лицо привычную угрюмую маску. Аладдин коротко кивнул султанше. — Отдыхайте, валиде.       Он чувствовал, что мать провожает его спину взглядом и думает о том, чтобы сказать хоть что-то, но в конце концов Аладдин покинул покои Хасеки Султан в гробовой тишине. Уже снаружи он увидел сестру, которая явно поджидала его, прислонившись к стене в какой-то детской манере. Он заметил, что она была одета в дорожный костюм для верховой езды.       — Аладдин, — мягко улыбнулась она с хитринкой во взгляде, — ты не хочешь прогуляться со мной?       Между пальцами Рухсар крутила тоненькую золотую цепочку. Приглядевшись, Аладдин увидел кулон в форме солнца и луны, но не посчитал это чем-то важным.       — Если только недолго, скоро собрание Дивана, — мрачно вздохнул он и последовал за сестрой. — Ты что-то хотела мне сказать?       — Скорее показать. Только нам придётся выехать в город, надеюсь, ты не против? Лошади уже запряжены, и стражи ждут нас, — посмотрев на него из-за плеча с лукавым видом, ответила султанша и приложила палец к губам. — Только не заставляй меня рассказывать всё, ладно? Я не удержусь, а сюрприз портить не хочу.       — Ты приказала седлать лошадей, не удостоверившись, что я соглашусь? — сузил глаза Аладдин, скрестив руки на груди. — Потрудись-ка объяснить.       — Я просто знала, что ты не откажешь мне, — невинно улыбнулась она.       — Однажды я и впрямь выйду из себя, Рухсар, — раздражённо вздохнул Аладдин, отбрасывая пальцами чёлку с глаз, и кивнул сестре. — Ладно, куда мы едем?       Она с готовностью оттолкнулась от стены и зашагала по коридору.       — Храм Влахерн, — только и ответила султанша.       Аладдин нахмурился, но ничего не сказал, ведь название храма ему ни о чём не говорило, и молча последовал за сестрой. Снаружи их уже и впрямь дожидались стражники и конюхи, придерживавшие поводья лошадей. Наследники ловко оседлали коней, и Алирухсар пришпорила своего, задавая темп всей процессии.       — Ты можешь мне хотя бы рассказать, что это за храм такой, — угрюмо бросил сестре в спину Аладдин, почти поравнявшись с ней на дороге.       — Я всегда мечтала увидеть его своими глазами. Говорят, именно там бывший Визирь-и-Азам, Ибрагим Паша, заманил в ловушку нашу бабушку. В храме был проход в подземное логово Культа, город Иншалост.       — Опять ты за своё, — оскалился Аладдин, чувствуя себя полным идиотом, послушавшим сестру и пожертвовавшим собранием с визирями ради детской шалости. — Когда я уже перестану вестись на твои безумные затеи, Алирухсар.       — Никогда, — улыбнулась та. — Потому что ты мой единственный брат.       Аладдин фыркнул, и они промолчали всю дорогу до этого загадочного Влахерна.       Они знали истории о войне с Культом отрывочно. Отец никогда не поднимал эту тему, мать не любила рассказывать слишком подробно о том, что они пережили много лет назад, а доверять городским байкам или пьяным пересказам в тавернах было глупо — за шестнадцать лет даже самые простые детали успели обрасти неправдоподобными и абсурдными подробностями. Им было известно, что существовало какое-то жуткое-жуткое колдовство, что в город пришёл некий древний Культ, который искал артефакт, но неизбежно втянул в войну огромное количество людей. Ослаблением семьи воспользовался Метин Оздемир, глава корпуса охотников на ведьм, который и сам оказался замешан в связях с колдовством, а потому устроил их отцу вместе со своей ведьмой-женой — их тёткой — ловушку султану и узурпировали трон.       Война закончилась кровопролитной битвой в подземном убежище Культа, и их отец вышел оттуда с головой магистра и безоговорочной победой. Звучало всё довольно грандиозно, конечно, но циничный прагматик внутри Аладдина предпочитал думать, что даже эти сухие детали были раздуты, а на деле всё было гораздо проще и прозаичнее. Были спятившие сектанты, были жадные до власти предатели, и их столкновение доверчивые и глупые люди сопровождали враками о колдовстве. Какая несусветная чушь.       Наконец Алирухсар и Аладдин добрались до храма и спешились у его входа. Алирухсар сняла перчатки для верховой езды и бросила их одному из своих сопровождающих слуг. Затем она уверенной, почти нетерпеливой походкой направилась внутрь.       — Куда мы идём, Рухсар? Что ты хочешь?       Алирухсар не без труда распахнула тяжёлые двери и вошла внутрь храма. Благодаря преломлению света в окнах можно было увидеть, каким всё было затхлым и древним здесь. Казалось, ни одна нога — даже отчаявшегося бездомного — не ступала сюда много лет.       — Мы каждый год уезжаем из дворца в годовщину казни нашей тётушки. По городу слухи ходят, будто пепел от её тела весь слетелся сюда, и что это не пыль, а её прах, — возбуждённым тоном прошептала Алирухсар, во все глаза рассматривая храм. — Как ты думаешь, её душа где-то здесь? — Алирухсар бросила через плечо взгляд на брата, который со скрещенными на груди руками следовал за ней и откровенно скучал. — Ты помнишь те отрывки, которые валиде нам рассказывала?       — Я тебе уже не раз говорил, что никогда не придавал значения этим сказкам, — проворчал в ответ Аладдин, чувствуя себя крайне некомфортно в этом месте. — Был узурпатор, были какие-то сумасшедшие фанатики и был наш отец, который оторвал голову сектантскому ублюдку и вернул трон. Всё остальное — придумки бардов, чтобы содрать денег с таких, как ты, Рухсар.       Звук их шагов гулким эхом отскакивал от стен храма, и от абсолютно мёртвой тишины звенело в ушах.       — Это были не сказки, — отозвалась Алирухсар.       Аладдин встал позади неё и издал мрачный смешок.       — Ну да. Конечно. Не сказки, — отрывисто выдохнул он, ухмыляясь. — Ты ещё такой ребёнок, Рухсар. Так и что мы делаем здесь?       Замерев напротив престола, Алирухсар провела пальцем по нему и посмотрела затем на толстый слой пыли на подушечках.       — Я хочу, чтобы мой никях совершили здесь.       — В заброшенном и разрушенном христианском храме? Ты уверена, что не заболела, Рухсар? — колюче рассмеялся Аладдин, и его гортанный смех срикошетил от стен.       Но сестра, по всей видимости, не шутила, и шехзаде издевательски выгнул бровь.       — Какая глупость. Отец никогда не позволит этого.       — Позволит, если я попрошу, — она посмотрела на него из-за плеча и хитро улыбнулась, качнув головой в подтверждение своих слов. — Ты же понимаешь.       Ухмылка погасла на лице Аладдина, и Рухсар отвернулась от него.       — Прикажи, пусть здесь всё отреставрируют. Поставят новые двери, новые окна... — Рухсар задрала голову и оценивающим взглядом провела по стенам и куполу. — И всю территорию храма приведут в надлежащий вид, достойный моей свадьбы. Я хочу, чтобы это место по красоте могло сравниться с блеском нашего дворца.       — Так ты действительно не шутишь? — хмуро спросил он.       — Ты сам говорил, что нашей империи нужны новые порядки, Аладдин, — вполне серьёзно ответила Алирухсар. — Их начал наш отец, и их продолжишь ты, когда станешь султаном. Изменения всегда нужно начинать с чего-то грандиозного, не так ли? Через несколько месяцев отец вернётся домой, и он не должен быть разочарован увиденным.       Отороченная роскошным львиным мехом мантия покрывала её тонкие плечи и защищала от ветра во время верховой езды. Благодаря ей фигура султанши сзади теперь не казалась такой уж хрупкой. Что ж, в некотором смысле он был с ней согласен. Всё, что делал отец в последние годы, было продиктовано его страхом перед заморским мальчишкой и излишним консерватизмом в государственных делах. Всё, что его волновало, это бесконечные войны с Габсбургами. Политическое чутье отца плесневело у него на глазах, и Аладдин не мог не испытывать к этому отвращение.       Если он отстроит этот павильон на месте христианского храма, то Повелитель, конечно, дозволит любимой дочке совершить тут никях, но весь сдерживаемый гнев он в двойном объеме выплеснет на сына, который согласился на эту авантюру.       Но Аладдина уже довольно давно не волновало мнение отца.       Вздохнув, он всё-таки согласился:       — Хорошо, я сделаю это, раз ты так просишь. — Подойдя к сестре, он положил ей руку на плечо и потянул на себя. — Пойдём, Рухсар. Нам ещё многое нужно сделать.       Рухсар наконец повернулась к нему лицом, на котором сверкало на редкость загадочное выражение. Глаза её были на удивление холодны. Она выглядела так, словно собиралась открыть ему ящик Пандоры. Губы сестры украсила широкая улыбка, на секунду показавшаяся ему оскалом.       — Ты не представляешь, как много, Аладдин, — произнесла она странным голосом — таким, как будто предвкушала какую-то забавную игру. — Прямо сейчас и займёмся. Нас ждут большие, очень большие перемены.       И в следующий момент он почувствовал дыхание на своём затылке и, резко повернувшись, увидел Маркуса. Он широко улыбался шехзаде, хитро сузив глаза.       — Но для начала... — в его профиль врезался вкрадчивый шёпот сестры. — Мы с Матео тебе кое-что расскажем, братик.

FINIS FABULAE