Демоны порока

СТАРЫЙ ДВОРЕЦ

Август 1546 года

Спустя четыре месяца после никяха

      Покойная Айше Хафса Султан говорила, что ни один дворец не приносил ей столько умиротворения, как Дворец слёз. Если переступить его порог, отпустив заранее все свои печали и удержав в сердце лишь надежду и смирение, то в стенах Старого дворца можно было найти утешение и столь необходимой разорванной душе покой.       Казалось, даже времена года в этом тихом месте не торопились сменять друг друга. На империю надвигалась осень, но густые зелёные деревья, цветущие бурным цветом розы и заливистое щебетание птиц говорили о том, что в Старом дворце время остановилось для его обитателей. Казалось, в пределах этого места даже тогда, когда наступит зима, жители дворца всего лишь провалятся в спячку и разомкнут веки только тогда, когда вновь расцветут первые весенние цветы.       Должно быть, поэтому Хюррем Султан так стремилась — впервые за всю свою жизнь — поскорее вернуться сюда.       Слуга шепнул своему господину нужную информацию и с поклоном удалился, позволив Ибрагиму Паше в одиночку прошествовать по дорожке в самую глубь сада. Проходя под арками, укрытыми цветущим плющом, проходя мимо живых изгородей и мраморных фонтанов, в которых убаюкивающе плескалась вода, он спустился по заросшей каменной лестнице к пруду.       Вдалеке он увидел её. Хюррем сидела в беседке, окружённая цветущими розами, и внимательно читала книгу, которую держала на уровне глаз. Рыжие волосы были фривольно распущены, развеваясь на тёплом августовском ветру и придавая облику султанши непривычную лёгкость.       Он не хотел тревожить её, а потому молча ступил на изогнутый деревянный мост, перекинутый через пруд, и, опершись на перила, расслабленно выдохнул, подставив лицо ласковым лучам солнца. Разумеется, было вопросом времени, прежде чем шальной взгляд, брошенный мимо страницы, скользнёт по нему, и Хюррем поднимется со своего места, оставив книгу на скамье.       Укутавшись в накидку, она свела руки на груди и неторопливо зашагала к Ибрагиму. Он встретил её приближение неожиданно тёплым взглядом. Они не виделись четыре месяца, а до этого — ни разу, ни единожды не поговорили с того момента, как он нашёл её бессознательной в осаждённом дворце.       Шрамы, нанесённые неизвестным, зажили, но она больше не носила открытой одежды, прикрывая шею платком даже в жаркую погоду. Глядя на неё сейчас, он чувствовал накатывающую тоску.       Когда она встала рядом с ним на мосту, они обменялись приветственными кивками и с совершенно взаимным пониманием, оставшимся на интуитивном уровне после проклятия, принялись разглядывать друг друга так, словно они в первый раз виделись. Сказать хотелось много всего, но на всё попросту не хватило бы дыхания.       Когда молчание стало уже непозволительно долгим, Хюррем вздохнула и нарушила тишину:       — Рада тебя видеть, паша. С чем ты приехал?       Она всегда выбирала холодность и отчужденность, чтобы не лишаться своей защиты ни на секунды. В то время как все его внутренние барьеры перед ней были давным-давно разрушены до основания. Именно это и читалось в его открытом взгляде, который неотрывно блуждал по её лицу.       Он медлил с ответом, и между бровями Хюррем залегла морщинка тревожной озадаченности. Если бы не его спокойное выражение лица, она бы решила, что случилось что-то дурное. Но и так его реакция была ей непонятна.       — Что-нибудь случилось? — она решила на всякий случай спросить его об этом.       Её голос не был слабым и истощённым, какой полагался разбитой и истощённой женщине, потерявшей двоих детей в войне… убийцами которых стали другие её дети. Даже так она оставалась сильной, несломленной — даже если это была внешняя бравада. Он слишком хорошо знал, какое израненное сердце таилось за этим крепким доспехом.       Его губы медленно приоткрылись, и на выдохе он обрушил на неё своё мягкое признание:       — Сегодня утром я отдал Повелителю печать Визирь-и-Азама. Дворец, земли и драгоценности я передал в твой вакуф, на благотворительные нужды, — Ибрагим посмотрел на колыхающиеся от внезапно подувшего порыва деревья и улыбнулся. — Теперь я действительно свободный человек.       Хюррем приоткрыла рот от изумления, глядя на него хмуро, озадаченно.       — Зачем ты отдал печать? — непонимающе спросила она севшим голосом. — Сейчас ты был бы в зените своей власти, ведь Мехмед благодарен тебе за многое, а потому жизнь твоя сейчас… словно под крылом у ангелов. Разве ты не хотел бы прожить остаток жизни так, как хотел все эти годы? — увидев, с какой лёгкостью он отрицательно покачал головой, Хюррем обречённо выдохнула. — Ты сжигаешь за собой все мосты, Ибрагим. И ради чего? Куда ты направишься?       Ибрагим слабо улыбнулся и тяжело выпустил воздух из лёгких, всё ещё не отрывая глаз от воды. В руках он что-то держал, но за полами его плаща Хюррем не могла разглядеть, что именно. Зябко поёжившись, она укуталась плотнее в свою накидку и потопталась на месте, глядя на него всё так же пристально и показывая, что ждёт реакции на свои слова.       Ветер трепал волосы бывшего визиря, делая его и без того растрёпанную причёску ещё неряшливее, но придавая облику какую-то большую уютность. Ибрагим смотрел на водную гладь меланхолично, не скрывая своей задумчивой грусти, и Хюррем почувствовала, что даже без проклятия ощущает, как он решается сказать ей что-то очень важное. Что-то, что, несомненно, коснётся её. И она не знала, готова ли дать на эти слова какой-то ответ.       — Я знаю, что тебе недолго осталось, — произнёс он негромко.       Слова будто ударили её под дых, но она не была им удивлена. Разумеется, она знала наизусть все увещевания и причитания лекарей, которые последние месяцы без устали исследовали её состояние и лишь разводили руками, приговаривая, что не понимают, почему неизвестная им болезнь сокращает жизнь султанши.       Ей не была страшна собственная смерть. Но её поразили не его слова, а сам тот факт, что он захотел озвучить именно их.       — Это и есть твой ответ на мой вопрос? — слегка насмешливо выгнула бровь Хюррем, обняв себя руками. — Я знаю, что вскоре предстану перед Всевышним и отвечу за свои грехи. Время до того мига не страшит меня.       Выражение лица Ибрагима наполнилось каким-то странным сумраком, словно на языке его загорелись страшные слова. Хюррем ведь всё ещё не знала о том, что ждало её после смерти. Что душа, тронутая грязью Первородного, была стёрта с глаз не только Аллаха, но и Иблиса. Ей предстояло слиться с потоком пустоты и бессмыслия. Испытать муки ещё большие, чем те, что уже выпали на её долю.       — Даже если я захлебнусь в своей крови, но буду знать в тот миг, что дети мои живы и здоровы, — сердце моё ни на миг не тронет сомнение или скорбь, — твёрдо сказала Хюррем, сжимая свои предплечья ещё сильнее. — Всё, что могло заставить меня бояться, уже в прошлом. Теперь во мне нет ни страхов, ни желаний. Я готова ко всему.       Ибрагим посмотрел на неё, понимающе припустив веки, и на какое-то время замолчал, заставив её гадать, что терзало его по-настоящему. Конечно, он знал, что она это скажет.       А потому собирался озвучить правду, которую ей не мог сообщить ни один лекарь и которую знал только он. От одного человека.       — Первые месяцы… — пространно начал он, — ты будешь предаваться, как сейчас, меланхолии, погружаясь в воспоминания, записывая свои мысли… возможно, ты вспомнишь годы, когда писала стихи. У тебя будет на то время. Может, это продлится ещё один-другой лунный цикл.       Наконец он встретился с ней взглядами, и Хюррем поневоле чуть вздрогнула, увидев серьёзность и жёсткость в чёрных глазах.       — Тебя будет всё чаще рвать желчью и кровью, ещё через пару месяцев пища начнёт вызывать отвращение, отчего силы в теле будут постепенно покидать тебя. Спустя ещё три лунных цикла лихорадка начнёт усиливаться, лишая тебя покоя и сна, пока вся твоя напускная бравада не испарится, как роса на солнце. В один день ты проснёшься и поймёшь, что не можешь даже встать с постели, не почувствовав после этого усталость и жажду, будто ты неделю провела в пустыне.       Хюррем побледнела и насупилась, отступив от Ибрагима на шаг.       — О чём ты говоришь?       — Ещё через месяц тебе будет всё труднее дышать, — продолжил он, не обращая внимания на её слова. — Так, словно в лёгкие твои вставили тяжёлый пылающий молот, ежесекундно сдавливающий твои кости. От любого прикосновения к коже ты будешь чувствовать, будто их касается пламя. По ночам тебе будет казаться, что горло твоё сдавил шайтан, пришедший по твою душу… Жар сменится ознобом. И так по бесконечному кругу. Перед глазами вскоре поплывут иллюзии, вызванные твоим воспалённым рассудком. Каждый день ты будешь видеть сына и дочь, которых не уберегла.       На глазах поражённо слушавшей Хюррем выступили крупные слёзы. Её затрясло мелкой дрожью. Ибрагим неотрывно смотрел на неё, не позволяя отвести от себя взгляд, и постепенно челюсти его напрягались всё сильнее по мере того, как болезненные слова срывались с уст.       Он сделал к ней маленький шаг, и голос его опустился до хриплого, рваного шёпота:       — Ты будешь умирать в такой агонии, что будешь мечтать о скорой смерти. Молить о ней каждый день. В один день, обессиленная, ты сядешь в комнате с пузырьком опиума в ладони и долго будешь смотреть на него, пытаясь смириться с мыслью, что не справилась и готова умереть, лишиться возможности попасть в Райский сад. Потому ты и приехала во Дворец слёз, чтобы ни Повелитель, ни шехзаде Джихангир не видели, как ты умираешь в одиночестве.       — И ты проделал такой путь, чтобы сказать мне это? — Хюррем подняла дрожащий от слёз подбородок, но продолжала держать лицо.       Ибрагим наконец повернулся к ней и встретился с ней взглядом. В тёмно-карих глазах переливались блики от воды и свет от рассеянных между сочной листвой солнечных лучей.       — Я проделал такой путь, чтобы спросить: неужели не очевидно, по какой причине я сжёг мосты и пришёл к тебе сюда, султанша? — не скрывая печального раздражения, спросил визирь.       Первым импульсом Хюррем было распахнуть уста и выдохнуть что-то саркастичное. Однако когда смысл его слов до неё дошёл, то из губ вырвался лишь судорожный вздох, и Хюррем застыла, широко распахнув усталые, воспалённые глаза. Ибрагим приблизился к ней на опасном расстоянии и поднял руку, чтобы протянуть ей что-то.       Словно заколдованная, она опустила глаза и увидела ярко-алую розу. От движения ресниц капли слёз покатились вниз, увлажняя её щёки. Инстинктивно обхватив пальцами стебель, шипы на котором были заботливо срезаны, она почувствовала, как горло перехватило.       Ибрагим подался вперёд, сжал её плечи и мягко притянул к себе, крепко обхватив её талию и спину руками, будто желая растворить в себе. И крепко зажмурился, чувствуя, как шипело и горело в собственном горле. Он не хотел показывать ей, как сильно переживал за неё, как его душила одна лишь мысль, что она будет вынуждена умереть, не сумев убежать от судьбы. Ещё и умереть одной, в агонии.       На них словно накинули тяжёлое, душное одеяло неизбежности.       Она ведь знала, что он сделал всё, как она планировала. Он не бросил её в Топкапы. Он сделал всё, чтобы спасти её. Он разделил её грехи, чтобы вернуть власть Мехмеду. И Хюррем помнила, как в тот день, когда её веки легонько приоткрылись в покоях сына, в полубреду она увидела задремавшего подле её постели Ибрагима. На её безжизненно лежавшей на простыни ладони нависала тяжесть его руки.       Конечно, она всё давным-давно знала. И точно так же она знала, что не единожды воспользовалась чувствами, которые Ибрагим к ней испытывал. И Хюррем тщательно заталкивала глубоко в сердце любые сомнения и колючие слова совести от осознания этого факта… Но ещё больше её беспокоило собственное стремление игнорировать его, сбежать от него, не дать ему заглянуть в свои глаза на чуть большее время, чем стоило бы.       — Когда-то мне докладывали, что в мечтах твоих было однажды увидеть римские стены? — вырвав их обоих из дурмана, уточнил Ибрагим. — Или, может, сначала ты бы хотела взглянуть на земли, по которым однажды ходило войско Александра Македонского?       Душное одеяло разорвалось в клочья. От того, насколько озвученные идеи были абсурдны и неуместны, Хюррем не удержалась от нервного смешка и в конце концов засмеялась сквозь слёзы от собственной реакции — совсем без желчи, к которой привыкла, когда говорила с ним раньше, все эти десятки лет сплошной мучительной вражды. Она всё ещё отказывалась обнимать его в ответ, словно тем самым перешла бы какую-то черту, но не собиралась и не хотела отстраняться.       — Вздор… Если мой слух меня не обманывает, ты зовёшь меня посетить твои родные земли, Ибрагим? — поддела его Хюррем, стерев слёзы пальцами.       Бывший визирь с улыбкой фыркнул ей в плечо.       — А что вздорного? В Греции сейчас великолепное время года. Самое время для сладкой черешни. Когда-то мы с Нико таскали её у соседей, и отец нас потом так ругал, — улыбка Ибрагима стала ностальгической и ласковой. — Мама делала вид, что согласна с ним, а сама варила нам втайне черешневое варенье. Я потом его продавал на рынке, и на вырученные медяки покупал себе игрушки.       — Что за нелепость! — вздохнула Хюррем, закатив глаза к небу, чтобы поскорее высушить их от слёз. Она с трудом сдерживала улыбку. — Теперь я понимаю, откуда в тебе такая тяга к интригам, паша.       — Можно подумать, ты в детстве была святошей, госпожа, — выдавил из себя с притворным недовольством Ибрагим.       Хюррем наконец отстранилась от него и со всей серьёзностью встретилась с ним глазами.       — Я была дочерью священника, если ты забыл, паша.       Увидев, как окрасилось недоумением лицо Ибрагима, Хюррем не удержалась и снова слабо рассмеялась. В этом смехе плескались те самые смешинки, которые он слышал, когда она была совсем молодая, страстная, пышущая здоровьем. Как в ту их встречу в гареме, когда она пантомимой объясняла наложницам, чем евнухи отличались от обычных мужчин. Теперь их не стесняли душные стены дворца, законы и правила, перед ними услужливо распростёрся весь мир… Но время было единственным, что не играло по их правилам.       — Или у тебя другие планы на то, как провести оставшиеся отведённые тебе месяцы жизни? — чуть серьёзнее спросил он.       Смех Хюррем оборвался с хрипом, и женщина закашлялась, инстинктивно схватившись за подставленную руку Ибрагима. Прижав носовой платок к губам, она окрасила его кровью и поспешно спрятала, избегая тяжёлого взгляда бывшего визиря.       — На самом деле, я бы и правда мечтала отправиться прочь отсюда, — тихо проговорила она спустя несколько секунд тишины.       — Но? — Он догадался по тону её голоса, что Хюррем обуревало какое-то расстройство чувств.       — Я мечтала бы воссоединиться с Сулейманом и Джихангиром, если бы сердце моё не терзали муки совести… — Хюррем отвела печальный взгляд к воде. — Я недостойна видеть их и быть с ними рядом. Я хотела остаться одной, потому что не выдержала бы этого… Я скверная мать и жена.       — От нашего Повелителя осталась лишь смертная оболочка. А шехзаде Джихангир будет счастлив просто снова увидеть тебя, — поспорил Ибрагим. — Какой бы ты себя ни считала, ты — последнее, что у него осталось. Сейчас он в Северной Македонии, и мы можем отправиться к нему прямо сейчас, когда заберём Повелителя и Амон-Мулани-бея.       Хюррем болезненно зажмурилась и помотала головой.       — Ты хоть представляешь себе, какую боль испытает Джихангир, если станет свидетелем того, как я буду медленно умирать? Мой львёнок… он не выдержит этого. Он и так слишком многое пережил. Эта тоска задушит его.       Плечи Ибрагима задрожали от холодного ветра, в руках застыла кровь, и в уголках чёрных глаз встала непрошеная влага. Паргалы сипло, нервно вздохнул, чтобы охладить горло.       — Он будет испытывать ещё большую боль, когда узнает, что ты эгоистично спряталась от всего мира и тихо покончила с собой в одиноком отшельничестве, умирая в агонии, так и не встретившись с ним после окончания войны, — отозвался Ибрагим с осуждающим видом. — Такое я бы тебе не простил, окажись на его месте. Поэтому довольно сомнений.       Хюррем сжала челюсти, сохраняя на лице маску, но так и не смогла погасить искорку надежды, разгоревшуюся в её сердце. Это и отразилось в её заблестевших глазах.       — Я постоянно вижу один и тот же сон, — шёпотом поделилась она; взгляд её заволокло туманом. — В нём меня преследует некий дервиш… с огненно-рыжими волосами. Он не угрожает мне, я это чувствую, но всякий раз, когда мы оказываемся рядом, я пытаюсь дотянуться до него… и он исчезает.       Ибрагим почувствовал сухость в горле. Он прекрасно знал, о ком шла речь.       — И меня это тревожит.       — Почему? — спросил визирь. — Это всего лишь сон. Ты многое пережила.       — Потому что я чувствую, что у этого сна есть значение, Ибрагим, — нахмурилась султанша и посмотрела ему в глаза. — Когда я была в плену у Оздемира, мне снился другой сон. Кошмарный сон. Я видела детей Мехмеда и Турхан. Мне снилось, что их настигла беда, и причиной её… был Матео, мой бедный исчезнувший внук.       Глаза Ибрагима наполнились настороженной тревогой. Который, чёрт возьми, раз ему говорили об опасности, которую представлял этот ребёнок? Но чтобы не потакать беспокойству Хюррем, Ибрагим быстро натянул обратно равнодушную маску.       — Твои опасения объяснимы. Шехзаде в руках сбежавшей колдуньи, и неизвестно, что с ним сотворит столь тлетворное воспитание… Нам остаётся лишь молиться Аллаху, но твой сон — это вновь лишь отражение твоего страха, Хюррем.       Султанша кисло улыбнулась и судорожно вздохнула.       — Это не просто страх, Ибрагим. Мой сон сбудется, я знаю это.       — Султанша…       — В этом сне Михримах была казнена и сожжена, — быстро перебила его она. — Я не могла об этом знать и не могла такого бояться. Я… — голос осел от подкативших к глотке слёз, и Хюррем зябко обняла себя руками. — Я никогда бы не смогла представить такого исхода… что мой лев…       — Она была преступницей. Он не мог поступить иначе.       — Но не своими руками, — выдавила едва слышно Хюррем. — Зачем он это сделал?       Ибрагим коснулся её плеч, обрывая поток речи.       — Не думай об этом. Что случилось, то случилось, значит, на то была воля Аллаха. Всё осталось в прошлом. Эти раны однажды затянутся.       — Я не хочу, чтобы они затягивались, — упрямо поджала губы Хюррем, надавив пальцами на собственные предплечья ещё сильнее. — Я буду носить скорбную память о дочери, которую потеряла, до самой смерти. И чем болезненнее она будет, тем лучше. Потому что в том, что с ней случилось, моя вина огромна.       Ибрагим со вздохом отвёл взгляд, чувствуя, как ему тяжело было говорить ей какие-либо слова утешения. Все они были бесполезны, если она отказывалась забывать об этой боли. Он не хотел, чтобы она унесла с собой этот груз в те недолгие месяцы, что ей остались на этой земле. Она попросту не заслуживала этого. И он не хотел видеть этого.       Так они и стояли какое-то время в полной тишине, нарушаемой лишь шелестом листьев и пением птиц. Каждый думал о чём-то своём, пока Хюррем наконец не озвучила вопрос, который тяготил её:       — Почему ты решил так поступить?       — Как? — со смешком поддел он её, прекрасно понимая, к чему она клонит.       — Ты знаешь, — досадливо нахмурилась Хюррем. — Сжигать за собой все мосты, фактически оставаясь бездомным, только чтобы прийти сюда… слишком на тебя не похоже, Ибрагим. Не знай я всего, то подумала бы, что это очередная ловушка.       — Ты права, это и есть ловушка, — лукаво усмехнулся визирь, и линия его губ дёрнулась. — Только это ловушка для меня, а не для тебя.       Она уставилась на него в изумлении, и он ответил ей взглядом, отсвечивающим циничной грустью.       — Неужели ответ до сих пор не очевиден?       Он, должно быть, говорил о своей страсти, и эта догадка скорее разозлила Хюррем, чем удовлетворила. Ей нужны были ответы.       — Это другое. Ты последний человек, которому было бы присуще самопожертвование. Или это такая благодарность за фетву об освобождении из оков рабства — и теперь ты решил послужить мне? — с прищуром бросила ему ядовитую удочку Хюррем. — Учитывая, какая страстная любовь связывала тебя с печатью Визирь-и-Азама, роскошью и властью, я не понимаю, почему в зените своей мощи ты готов отказаться от всего этого.       — Возможно, эта страстная любовь к печати была обусловлена уязвлённым самолюбием, — бесстрастно признался Ибрагим в уничижительной мысли и пожал плечами. Его честность заметно обескураживала её, и он не мог не позлорадствовать, решив продолжить быть искренним до конца. — А теперь, когда я свободен, могу делать осознанный выбор и распоряжаться своей жизнью.       — Но как же Мехмед?       — Твой сын — достойный воин и падишах. Его слава уже затмила славу его покойного отца, и это лишь заря его султаната, я не сомневаюсь. Те знания и опыт, что я мог ему передать, я уже передал. Я удостоверился, что его окружают верные люди, преданные государству… И перестань делать этот вид наивной неоперившейся голубки. Мы взрослые люди, Хюррем Султан. — Он посмотрел на неё с нескрываемым ехидством. — Или ты ждёшь, что я изложу тебе свои личные намерения в стихах?       Хюррем закатила глаза и отошла от него на шаг, опершись локтями на перила моста. Это походило на то, будто она стояла на перекрёстке своей судьбы.       — Что за очередной вздор. Ты пытаешься казаться тем, кто делает осознанный выбор, но совершенно ничего не понимаешь, — выдохнула она, качая головой.       — Чего не понимаю?       — Ничего не понимаешь, — хмуро повторила султанша, мрачно уставившись вдаль. — Ты знаешь, какие муки меня ждут. Я неоднократно видела умирающих от похожих болезней в лечебнице вакуфа… В один день я превращусь в жалкий немощный призрак, лишённый красоты и рассудка. Я не смогу сама ходить, есть, пить. Если бы такое случилось со мной, будь Сулейман жив, я бы немедля покончила с собой, потому что никогда бы не позволила Повелителю увидеть меня в таком жалком, ничтожном состоянии…       Ибрагим тронул её за плечо и повернул к себе более жёстко, чем следовало бы.       — Что это за любовь, в таком случае? Когда ты стыдишься своего внешнего вида, переживая страдания, и готова совершить смертный грех, лишь бы не увидеть в глазах своего супруга презрение и раздражение? — выпалил он строго и вынужденно смягчился, увидев потерянность во взгляде несчастной женщины. — До того, что ты сказала, ещё есть время. К тому же я не собираюсь просто сидеть и смотреть на то, как ты увядаешь.       Она удивлённо подняла брови, не ожидая подобной реплики.       — Что ты имеешь в виду?       На её вопрос визирь не собирался давать ответ. Сказав ей правду, он нарушил бы слово, данное Михримах Султан. Ибрагим собирался совершить тот же грех, который совершила сама Хюррем, когда скрыла от него существование Кадера. Но он был готов пойти на этот шаг.       — Ты знаешь, где сейчас Повелитель? — он перевёл тему.       Хюррем печально вздохнула, поправив платок на шее.       — Мехмед сказал, что Амон-Мулани-бей следит за ним где-то недалеко от столицы. Должно быть, стоит послать весть и узнать конкретное место…       — Не нужно. — Ибрагим взмахнул ладонью в останавливающем жесте. — Я знаю обо всех земельных владениях государя и в таком случае догадываюсь, куда мог направиться Амон-Мулани. Этот египетский плут наверняка предполагал, что я попытаюсь его найти, когда придёт время.       Визирь наклонился корпусом вперёд, и вид его приобрёл мечтательность, чрезмерно контрастную той строгости, которую он демонстрировал минутой ранее. Закрыв глаза, он подставил лицо лучам солнца и глубоко вздохнул.       — Признаться, я давно мечтал об этом. Понять… кем же я являюсь. Визирь-и-Азамом Ибрагимом или Тео, сыном рыбака из Парги. Я чувствовал себя где-то между раем и адом, запутавшимся в оковах сребролюбия, гордыни и тщеславия. Я хотел освободиться от всех этих государственных оков и в то же время мечтал о славе и признании. Я мечтал просто путешествовать по свету с семьёй, есть простую пищу, но не думать о нужде.       — И что теперь? — спросила Хюррем негромко, повторив его позу и тоже опустив веки. — Ты нашёл свой ответ?       Ибрагим повернул к ней голову, но ничего не сказал. Хюррем испуганно почувствовала, как от его взгляда ускорилось сердцебиение, как начали теплеть щёки, как у маленькой девочки, и поспешно потупила взгляд.       Она не могла признаться, что больше всего боялась остаться одной и умирать в одиночестве. Как оказалось… в самой ужасной глубине своей души она действительно ждала, чтобы он приехал к ней. Именно он, её бывший заклятый враг, подле которого она чувствовала себя так спокойно и так свободно. Почему-то на его глазах она не боялась умереть, будучи некрасивой и измождённой.       Этот человек знал все её тёмные и мерзкие стороны.       На её плечо опустилась его тяжёлая, но мягкая ладонь. Пальцы нежно погладили ткань накидки, и от этого прикосновения по всему её телу прошлась дрожь.       — Тебе уже он известен, — ответил он, хитро улыбаясь. — Но я, конечно, могу сказать его вслух.       — Ибрагим… — скованно помотала головой Хюррем, не скрывая, что боялась услышать эти слова.       Он попробовал снова повернуть её к себе, встретив сперва сопротивление, но в конце концов она сдалась и встретилась с ним неуверенным взглядом.       — Я никогда в этой жизни не ненавидел никого сильнее, чем тебя, — назло всем её опасениям произнёс он уверенно и твёрдо.       Увидев, как Хюррем тихонько вздохнула от облегчения, он коварно добавил:       — И никогда не любил никого сильнее, чем тебя.       Она задохнулась, зажмурилась и отвернулась, скрывая алые щёки и совершенно растерянный вид.       — Поверь, я был раздосадован этим откровением едва ли меньше тебя, — фыркнул визирь, снова настойчиво привлекая к себе оцепеневшую женщину. — Но, как оно и бывает, порой за самой невыносимой мыслью скрывается правда, которую ты так давно хотел отыскать. Я — свободный человек, и этот выбор — самый правильный и лёгкий из тех, которые я когда-либо делал. Я наконец нашёл путь из Чистилища, в котором застрял… Можешь оттолкнуть или убить меня, если тебе станет легче, но дела это, в сущности, не изменит.       Хюррем не сделала ни того, ни другого. Может, близость смерти сделала её более смиренной, а может, она просто устала от волнений и страданий. Когда Ибрагим снова мягко обнял её, укрывая от поднявшегося ветра, руки Хюррем спустя время всё же неуверенно поднялись и коснулись его спины в ответном объятии. Он прижался к ней ещё сильнее. Никогда ещё он не чувствовал себя таким свободным.       — Я благодарна Всевышнему, что из врага ты стал моим другом, Ибрагим, — шёпотом произнесла она. — Хоть пока и не знаю, станет это моим проклятьем или благословением.       Она говорила колючие слова, но дрожь в её теле наконец успокоилась — спустя столько времени. Хюррем спрятала лицо на плече визиря и издала упокоенный вздох, словно выпуская из себя всю ту накопленную боль и усталость, которые пожирали её. Она все ещё чувствовала скорбь и вину, но верила, что заслужила хотя бы немного покоя перед смертью.       — Где Кадер? — вдруг спросила Хюррем, решив нарушить неловкое молчание.       — Недалеко. Он очень хотел тебя увидеть.       Хюррем напряглась, не ожидая такого ответа, но в конце концов сухо кивнула. Ибрагим отвернулся, чтобы разглядеть где-то вдалеке резвящегося с деревянным мечом сына, и окликнул его. Кадер тут же бросился со всех ног к мосту, словно только и ждал отмашки отца. Видя, как ребёнок бежал к ним с пышущими пунцовым цветом щеками, Хюррем почувствовала разливающуюся по сердцу радость.       — Госпожа! Госпожа, как я рад вас видеть! — остановившись лишь в полушаге от них, хотя всё его нутро, кажется, жаждало наброситься на женщину, Кадер раскланялся султанше. — Скажите, вы в порядке? Вы в добром здравии?       Хюррем погладила ребёнка по голове и кивнула.       — Да. Я в добром здравии. А как ты, Кадер?       — Я замечательно! Мы с отцом много занимаемся фехтованием и стрельбой! А ещё он продолжает уроки греческого, на которых вы настаивали! Я не пропускаю ни одного урока! Я для вас даже стихи написал на греческом!       — Правда? — мягко улыбнулась Хюррем. — Я потом с удовольствием послушаю.       Если бы можно было детской радостью затопить мировой океан — одного Кадера в эту минуту было бы достаточно. Широко улыбнувшись от уха до уха, он часто закивал. Ибрагим рассмеялся этой сценке и похлопал сына по плечу.       — Иди, сынок. Подожди нас внутри. Мы скоро придём.       — Я буду ждать вас, госпожа! — весело бросил напоследок Кадер и, откланявшись, шустро убежал во дворец.       — Он даже мне так часто не улыбается, как тебе. Я почти ревную, — беззлобно хмыкнул Ибрагим.       Хюррем проводила мальчика взглядом и подумала, что должна была, наверное, что-то сказать о нём Ибрагиму. Проявить сожаление. Извиниться. Но ничего путного в голову не приходило.       — Он очень похож на вас с Нигяр, — наконец выдавила из себя она непонятным тоном.       Ибрагим хмыкнул и согласно кивнул.       — Внешне — несомненно. А взгляд у него твой. Не уверен, проклятьем это станет или благословением, — вернул ей недавнюю колкость визирь и, подумав, признался: — Спасибо, что сохранила жизнь моему ребёнку.       Хюррем поджала губы.       — Я собиралась использовать его однажды, чтобы шантажировать тебя… И уже использовала твоего сына как фигуру в опасной игре с Оздемиром, — тихо ответила она, насупившись. — Так что твоя благодарность…       — Довольно о прошлом, — выставил ладонь Ибрагим. — Всё, что меня интересует, — это что мой сын здоров и счастлив. Он добрый, умный и хорошо воспитанный ребёнок, который уже является моей гордостью.       Паргалы твёрдым взглядом посмотрел в лицо Хюррем, которая не нашлась, как реагировать на такие слова. Она ожидала осуждения, язвительностей, но он снова застал её врасплох.       — Я узнал, что случилось в ту ночь, когда Нигяр умерла при родах. Кадер родился слабым, едва дышал, и Хатидже даже отказалась слушать повитух о шансах младенца на выживание. Она приказала унести его прочь с глаз долой, пожелав забыть о нём, будто его никогда и не было. Его отнесли в город и решили оставить подкидышем, и если бы не твои люди, которые следили за Хатидже и Нигяр-калфой, я бы никогда не узнал, что у меня есть сын. Ты не только приказала забрать его, но и дала ему пищу, кров и достойное воспитание. Мой сын любит тебя, как мать, и вырос добрым и светлым мальчиком. Ни один заклятый враг не поступил бы так, как ты.       Ибрагим нерешительно коснулся нижней части лица Хюррем, невесомо, будто прикасался к хрустальной вазе, и хмуро осмотрел белёсые следы от шрамов, мягко проводя по ним подушечками, будто касания могли залечить их. Хюррем неподвижно следила за каждым его движением, настороженная, но и заворожённая, словно дикая кошка, которая удивлялась людской ласке, не в силах ей сопротивляться.       Её сердце было разорвано от скорби и утрат, она уже давно не чувствовала его целостности — и те отмершие части, в которых жили Сулейман и Михримах, были слишком большими, чтобы её сердце без них билось и чувствовало, как раньше. Она не знала, способна ли была всё ещё на настоящую близость и такое же глубокое, безусловное доверие, как раньше. Не знала, могла ли себе это позволить с кем-то ещё, даже невзирая на скорую смерть.       Те чувства, что вспыхнули между ними после того, как Ибрагим вытащил её из Иншалоста и они обнаружили артефакт, Хюррем с безукоризненной уверенностью оправдывала его чувствами, которые перетекли и к ней из-за проклятия. Она была в отчаянии, жаждала выжить, и тот короткий миг запретной близости стал для неё не только глотком свежего воздуха, но и глотком чистейшего яда. Она всегда бесстрашно глядела ему в глаза, когда его жизнь лежала в её ладони, но теперь изменилось даже это. Хюррем могла смириться с тем, что её непреодолимо тянуло к нему, потому что он стал её спасителем или потому что из врага обратился другом. Но ей было страшно даже допустить, что всем объятиям, волнению и гулко бьющемуся сердцу могло быть найдено с её стороны другое объяснение.       Предавала ли она память Сулеймана? Да. Испытывала ли она тоску и горечь из-за этого? Безусловно.       Но хотела ли она была отбросить протянутую руку Ибрагима? Нет. Теперь мысль об этом пугала её.       Она знала, что он любил её, хоть и не ожидала, что ему хватит смелости признаться в этом так открыто… Поэтому неоднократно пользовалась этим, чтобы манипулировать им, если это могло помочь её семье. Эту жестокую правду Хюррем всегда держала в уме, отрезвляя свои чувства. И всё же теперь, перед лицом одиночества и скорой смерти…       Её ладонь медленно поднялась, и она мягко окружила запястье визиря своими пальцами. Её растерянный взгляд начал постепенно наполняться теплом, принятием и чем-то особенным, почти беззащитным. Ибрагим не мог отвести от неё глаз, переплетя их пальцы, и Хюррем медленно прислонила голову к его груди, глубоко вздыхая. Другую ладонь, которая держала розу, она положила на его спину. И это было совсем другое объятие.       В нём была долгожданная свобода.

ДВОРЕЦ ТОПКАПЫ

Декабрь 1546 года

Спустя восемь месяцев после никяха

             Даире Турхан Султан с недавних пор с трудом можно было назвать её личными покоями. Открывая и закрывая глаза, она всегда видела перед собой нескольких неусыпно бдевших наложниц днём — и четвёрку вооружённых евнухов ночью, чтобы те сторожили покой и безопасность жены султана и его детей.       Первое время, ещё после окончания войны, ей было тяжело привыкнуть к тому, что никакой приватности в её жизни больше не было, но постепенно она приноровилась жить с этим и даже научилась не обращать на людей внимания.       В конце концов, многим из этих людей она была обязана жизнью.       Её роды проходили тяжело и изнурительно, схватки длились целые сутки, высекая жизненные силы из предвестницы. Живот был огромный, и, судя по словам лекарей, один из младенцев был неправильно расположен в утробе. Когда роды начались, повитухи ужасались тому, как много было криков, стонов и крови.       Многие были уверены, что Турхан не выживет. Лекарка убеждала государя в том, что спасать шехзаде — первостепенная задача, но Мехмед был удивительно непреклонен. Отчего-то за жизнь собственных детей он волновался меньше, чем за жизнь своей жены, и потому отдал приказ спасти её во что бы то ни стало.       И, должно быть, Аллах услышал его просьбу — и спустя несколько часов Турхан-хатун всё же титаническими усилиями помогли разродиться близнецами. Новоиспечённая султанша тут же провалилась в тяжёлый сон на трое суток, в течение которых Мехмед работал в её покоях, лишь изредка отлучаясь на собрания или в хаммам, словно боялся, что её дыхание может остановиться в это время.       Невозможно было любить этого мужчину ещё сильнее, чем сейчас. Он ни разу не бросил её, ни разу не испытал брезгливости или отвращения. Она действительно чувствовала, что они были семьёй.       И это чувство так и не угасло, продолжая разгораться с каждым днём.       Расположившись поудобнее на кушетке с ногами, Турхан отложила книгу в сторону и зевнула в ладонь, чувствуя необычную утомляемость последние дни. В висках гудело, и султанша принялась массировать их.       — У вас всё ещё болит голова, госпожа? — подала голос Севен-хатун, оглянувшись на Турхан.       Было так забавно и до сих пор непривычно слышать, как Севен тужилась, обращаясь к ней столь уважительно в присутствии других слуг, но Турхан успела привыкнуть и к этому. Она утвердительно кивнула, и Севен, передав Залимхан-хатун ребёнка, которого укачивала на руках, подошла к кушетке Турхан.       Друзей стоило держать рядом с собой, а врагов — ещё ближе, как с самого начала рассудила Турхан, решив позволить Севен остаться во дворце. Ей была известна правда об истинной сущности новоиспечённой султанши, но проливать её кровь, чтобы сохранить тайну, Турхан не хотела. В конце концов, Севен однажды уже помогла ей, хоть сделала это из корысти. Но с такими людьми было проще: Севен хотела для себя обеспеченной жизни и уверенности в своей судьбе, и Турхан могла это обеспечить. Как оказалось, это действительно было той ценой, которую достаточно было заплатить, чтобы меркантильность и расчётливость в сердце Севен перевесили её личную неприязнь к Турхан.       И вторая причина, по которой она держала её долгое время так близко к себе, пока не привыкла так же, как к остальным своим соглядатаям, оказалась невероятным открытием для самой Турхан. Только Севен, зная всю правду и увидев войну с Культом своими глазами, могла понять её треволнения и переживания. Перед ней не нужно было так тщательно носить маску. Если первое время всезнающий вид Севен раздражал её, и это заканчивалось перебрасыванием язвительными фразами, то постепенно обрывки разговоров превращались в диалог. Они не стали подругами — и Турхан этого вовсе не хотела. Она не так сильно нуждалась в близких отношениях с кем бы то ни было, кроме Мехмеда, чтобы цепляться за иллюзию добрых отношений. К тому же, она знала, что люди не менялись — тем более столь корыстные и завистливые особы.       Она держала её при себе, потому что так могла лучше контролировать всё, что Севен делала и говорила. Даже то, как дышала. И заодно развлекать себя беседами о чём-то, кроме государственных дел. Только и всего.       Севен опустила прохладные пальцы на виски Турхан и принялась выверенными, мастерскими движениями их массировать. Из всех наложниц и лекарей только её руки обладали поистине целительным эффектом. Пожалуй, это была третья веская причина держать её подле себя.       Турхан махнула рукой.       — Уйдите в детскую ненадолго, я вас позову.       Это было максимально дальним расстоянием, на которое её слуги могли отдалиться от неё, и Турхан этим периодически пользовалась, чтобы поговорить с Севен наедине.       Когда они остались вдвоём, из горла Турхан вырвался усталый, измождённый вздох.       — У меня сердце не на месте, — наконец произнесла она мрачным голосом. — Дурное предчувствие уже который день. И хуже всего то, что я не понимаю, откуда оно взялось.       — Повелитель ведь уехал в дальний санджак, чтобы разобраться с неверным бейлербеем. Дорога неблизкая, санджак мятежный. Вот и причина тревоги, — выгнув бровь, предположила Севен, продолжая надавливать на болезненные точки.       Турхан облокотилась на подлокотник кушетки и задумчиво закусила кончик ногтя.       — Мятежных санджаков много, и Мехмед достаточно часто разъезжал по ним последние месяцы. Я не думаю, что в этом причина моей тревоги.       — Для тревоги и не должна быть разумная причина.       — Тревога бывает разная. Бывает молчаливая, когда страх тебя парализует и ты сердцем чувствуешь: что-то не так… А бывает такая, как сейчас, когда чувствуешь, что должен что-то сделать, что-то исправить. Но не знаешь что.       — Так воспользуйся своим даром, Турхан, — пожала плечами Севен с кривой ухмылкой, понизив голос, чтобы только султанша слышала её. — Ты же предвестница. Ты говорила, что можешь видеть дальнее настоящее и ближайшее будущее.       — В этом и проблема, — тяжело вздохнула Турхан. — Я пытаюсь увидеть причину своей тревоги, как делаю всегда, когда чувствую её, но сейчас не могу. После войны мои способности ослабли; я видела какие-то детали лишь урывками, но определённых людей я видеть не могла совершенно, словно они стали укрываться от меня непроницаемой вуалью.       — Кого, например? — вопросительно изогнула брови Севен, посмотрев в лицо Турхан через отражение в зеркале, которое стояло напротив кушетки.       Они встретились взглядами в этом отражении, и Севен увидела, каким напряжённым и смятённым было её лицо. Казалось, чем больше они разговаривали, тем сильнее становилась тревога Севен.       — Михримах, — тихо, едва-едва слышно ответила Турхан, словно имя покойной ведьмы могло вызвать природный катаклизм или обрушить на кого-нибудь порчу. — Ещё в подземелье я каким-то отдалённым чутьём ощущала её, как ощущала Мехмеда.       Севен кивнула, демонстрируя, что понимала, о чём шла речь.       — Но после того, что случилось в Иншалосте… всё изменилось. Мои способности начали ослабевать, и я перестала видеть Михримах, даже когда она была в темнице Топкапы. Я всё ещё могла чувствовать других, хоть и эфемерно, но когда я пыталась дотянуться до Михримах — то натыкалась на плотную чёрную стену перед собой.       — Хочешь сказать, что… — нервно начала Севен, расширив в ужасе глаза.       Фема вперилась в неё тяжёлым взглядом.       — Да. Сейчас я чувствую то же самое.       Дверь снаружи хлопнула от сквозняка, и обе женщины подпрыгнули на месте от неожиданности. Из детской вопросительно высунулось веснушчатое лицо.       — Я сама закрою, Залимхан, — ворчливо отозвалась Севен. — Нельзя, чтобы детей продуло. Зима на дворе.       Отойдя от кушетки султанши и спустившись с подиума, она вышла через дверь в коридор, чтобы закрыть там выход на террасу. Турхан попыталась расслабиться на своём ложе, перекинув руки через подлокотники, чуть откинув голову и закрыв глаза. В конце концов, возможно, ей уже долгое время передавалась тревожность Мехмеда — а потому неудивительно, что она стала мнительной и тревожной.       Как жене султана, ей ведь ещё приходилось разбираться со множеством проблем, которые назревали в городе: с хищениями в вакуфе Хюррем Султан, с издевательствами молодых нищих над стариками в благотворительных столовых, с безработицей, с междоусобицами в управляющем совете, с запросами Эбусууда-эфенди и других пашей. Раньше она хоть могла просить помощи и совета у Ибрагима Паши, а теперь он ушёл в отставку, и Турхан приходилось справляться самой, обучаясь светской переписке с другими визирями Дивана и консультациям по государственным вопросам. Зачастую решение, приходившее ей в голову, оказывалось простым и гениальным — и оно оказывалось уместно, однако следующая же проблема разбивала её расцветший оптимизм в клочья. Там, где были задействованы люди и их тяготы и желания, не могло быть простых решений. Одни хотели одного, другие — противоположного, и при этом жить могли на одной улице.       Политика оказалась делом гораздо более сложным, чем ей казалось. Не говоря о сотнях глаз, которые внимательно наблюдали за каждым её шагом и своими мягкими, понимающими улыбками будто говорили ей: «Всё хорошо, султанша, не старайтесь так сильно: мы ведь знаем, что вы рано или поздно совершите ужасную ошибку. В конце концов, вы простая деревенская девка, очаровавшая Повелителя».       И чем сильнее Турхан, из чувства задетой гордости, хотела впечатлить их и утереть всем нос, тем больше переживала о каждом своём решении. И тем более тревожной становилась.       Материнство тоже не добавляло возможностей отдохнуть. Близнецам ещё не исполнилось и сорока дней. Усталость была понятной: она ещё не оправилась до конца после родов. Когда детки подрастут, она наберётся сил и со всем справится, несомненно. Всему можно было научиться. Тревога была излишней. К тому же она всё ещё чувствовала Мехмеда и знала, что с ним всё было в порядке, и это всё, что её волновало на данный момент. Бояться было нечего.       Севен долго не возвращалась, и Турхан раздражённо позвала её вполголоса, чувствуя, как связки сдавило по неясной причине. Ответа не донеслось. Неужели можно было так долго задвигать защёлку на двери? Приподнявшись на кушетке, Турхан позвала её уже громче и застыла.       Раньше прочие слуги реагировали на каждый писк, а сейчас ни одна голова не высунулась из детской. Почувствовав неладное, Турхан быстро сползла с кушетки и направилась к двери в коридор, который вёл в хаммам и на балкон. Приоткрыв дверь, она с привычной бдительностью повернула голову и тут же содрогнулась всем телом.       Севен лежала на полу без сознания.       Турхан тотчас развернулась и бросилась со всех ног в детскую, по пути схватив свой арбалет. Резким движением отодвинув плотную бархатную занавесь и едва не сорвав её с карниза, Турхан ворвалась внутрь и увидела совершенно чудовищную картину.       Залимхан-хатун, две джарийе и трое бдевших евнухов лежали на полу, а над ними возвышалась фигура в тёмном плаще. Не мешкая ни секунды, Турхан взвела арбалет и нажала на спусковой рычаг. Болт с шумом устремился к неприятелю, но остановился на расстоянии вытянутой руки, стоило незнакомцу повернуться и лёгким мановением руки остановить его.       Колдун. Значит, ей нечего было бояться. Выбросив арбалет, Турхан кинулась к одному из ящиков, из которого вытащила кинжал. Когда она уже собиралась повернуться и заставить неприятеля познакомиться поближе с холодным оружием, её окликнул до боли знакомый голос.       — Какой тёплый приём, Фема. Ты не меняешься.       Застыв, словно её обожгло ударом молнии и парализовало, Турхан медленно повернулась на источник звука. Фигура уже стояла к ней лицом и, когда предвестница полностью обернулась, опустила капюшон с головы.       — Прости за этот беспорядок, — Михримах окинула взглядом детскую и улыбнулась одними уголками губ. — Не люблю, когда кто-то мешает говорить. Они просто спят — это даже не кошмарный сон, так что не волнуйся. Проснувшись, они ничего не вспомнят.       Подозрительно прищурившись, Турхан сглотнула и немного опустила кинжал, всё ещё продолжая крепко стискивать его рукоять в ладони. Подойдя к колыбелям, в которых спали близнецы, предвестница инстинктивно закрыла их собой.       Михримах проследила за её реакцией, сощурившись с ноткой изумления во взгляде.       — Я смотрю, ты не выглядишь удивлённой. Не задаёшь вопросов.       — Я догадывалась, что ты жива, — цедя каждое слово, выдохнула Турхан. — Чувствовала, что ты всё подстроила... Так, значит, Коготь, который искал Лукаш, всё же остался у тебя, не так ли?       Михримах кивнула и показала Турхан золотой браслет. Надя нахмурилась.       — Кто тебе помог? Ибрагим Паша?       — В том числе. Благодари своего дядю, Фема.       Турхан нахмурилась и приоткрыла рот в мрачном изумлении. Алеш не стал бы помогать Михримах, если бы видел в ней угрозу. Но это всё ещё ничего толком не объясняло.       — Я не понимаю: зачем? — спросила она глухо, качая головой, словно подчёркивая своё недоумение.       — Инсценировала свою смерть? — бровь Михримах выгнулась с лёгким разочарованием.       Надя враждебно сузила глаза.       — Нет. Это как раз понятно. Непонятно, как ты могла заставить Мехмеда пережить такую боль. Ты специально заставила его убить тебя собственными руками, ты спровоцировала его! Зачем?       — Разве не очевидно? Только так можно было обеспечить ему непогрешимый образ в глазах народа. — Если что и осталось от прежней Михримах, так это старые султанские жесты: она приподняла подбородок и принялась крутить перстень на мизинце. — Убив злую ведьму, устроившую кровавую резню в городе, он и стал Избавителем. Его ведь так и называют теперь.       — И всё ради этого? — не веря своим ушам, просипела Надя. — Он и так стал героем, когда победил в войне, убил Сандро и уничтожил Культ! Достаточно было свергнуть Оздемира, чтобы вернуть всё на свои места! Ты не должна была так с ним поступать. Ты не представляешь, какую рану ему нанесла!       Михримах устало вздохнула.       — Ты не жила во дворце так долго, как мы с Мехмедом, а потому не знаешь. — Глаза Михримах сверкнули стальным блеском. — Власть принадлежит не тому, кто сидит на троне, и не тому, у кого много золота или огромная армия. Власть принадлежит тому, в чью власть верят люди. Власть Мехмеда сейчас подпитывается теми слухами, молвой, стихами и балладами, которые после победы о нём слагают в империи и даже за океаном. Такой власти будут бояться и сильные, и богобоязненные, и коварные, и жадные. Моя смерть за такой исход — едва ли великая цена.       Умом Турхан всё это понимала. Когда в её голове все эти месяцы прокручивались загадочные слова Ибрагима Паши, помощь от Михримах в подземельях Топкапы во время побега, а также знание о том, что с самого начала её отношения с Оздемиром были лишь сделкой, предвестница отдаленно догадывалась, к чему это всё приведёт. Но чудовищность и смелость той опасной игры, которую затеяла Михримах, поражала и пугала её настолько, что она до последнего момента сомневалась в своих догадках.       Фема заметила, как изменился внешний облик Михримах. Острые скулы были очерчены тенями, глаза жирно подведены сурьмой, и в совокупности со странной росписью на левой части шеи она выглядела довольно зловеще. Ведьма была одета в мантию верховной, но, в отличие от Ксаны, не отказывала себе в роскоши: волосы были убраны в тугой хвост, ткань костюма под плащом была из самых дорогих материалов, а на шее женщины висело тяжёлое ожерелье-бархатка из кружева и сапфиров.       — Значит, ты всё это сделала ради Мехмеда? — окинув её взглядом, хмуро спросила Турхан.       — Не только, — покачала головой Михримах, скрестив руки на груди. — Ради всех. В том числе и ради себя, разумеется. После всего, что случилось, ты прекрасно понимаешь, что я не могла остаться в Стамбуле.       — Отказаться от колдовства и власти некромантии, чтобы остаться с семьей…       — Которая бы всю жизнь косо глядела на меня, ожидая, что я нашлю порчу? Я бы не смогла отмыться от грязных слухов и домыслов с того самого дня, как убила Капудана Пашу, Фема, — равнодушно фыркнула Михримах, пожав плечами. — Это была игра с высокими ставками, да, но, в конце концов, я султанша по крови. Я не могла проиграть.       — И зачем ты здесь? — спросила Турхан, положив кинжал на туалетный столик, и скрестила руки на груди.       — Пришла навестить племянников, — ведьма заглянула за спину Турхан и сделала елейный вид. — Или мне нельзя их даже увидеть?       Фема замешкалась, но всё же со вздохом отступила на шаг и позволила Михримах приблизиться к детям. В конце концов, в них текла кровь предвестницы, поэтому колдовство Михримах не угрожало им.       Верховная неторопливо подошла к кроваткам, где мирно сопели новорождённые, похожие, как две капли воды: пухлощёкие, с носиками, как у Фемы, и губами Мехмеда. Михримах протянула руку и тронула темный пух на макушке одного из младенцев, который посасывал пальчик во сне. В отличие от своего брата, который был по уши укутан в тёплое одеяло, второй близняшке со светлым пушком на голове холодно явно не было.       — В жилах девочки течёт горячая кровь. Она станет сильной султаншей, — Михримах повернулась к Наде. — Сколько им?       — Завтра исполнится сорок дней.       — Ещё совсем крохи, — мягко улыбнулась ведьма. — И как вы их назвали?       — Алирухсар и Аладдин, — ответила Фема, запахивая поплотнее полы своего пеньюара, и встала рядом с Михримах.       — Мехмед выбрал интересные имена, особенно для дочери, — задумчиво заметила ведьма, мягко покачивая колыбели, и перевела услышанное: — "Сверкающая госпожа возвышенной, чистой души"… очень поэтично, имя наполнено любовью.       — Вторым именем для Рухсар Мехмед выбрал "Роксана", — добавила задумчиво Надя. — Насколько я помню, так звали персидскую принцессу, жену Александра Македонского?       — Верно. С персидского имя значит "светлая", — кивнула Михримах с хитринкой на устах. — Но, полагаю, это больше дань уважения нашей валиде. Европейские послы, разнося молву о ней, называли её Роксоланой... Что ж, полагаю, как и наш покойный отец, думаю, Мехмед будет больше всех лелеять свою дочь. Надеюсь, у неё будет замечательная судьба. И отличная от моей.       Грустная улыбка на устах Михримах заставила сердце Нади поневоле сжаться. Предвестница неуютно поёжилась. Вдруг выражение Михримах стало более отрешённым.       — Но он выбрал странное имя для сына.       — Насколько я слышала, оно означает «человек благородной веры», — непонимающе выгнула бровь Надя, посмотрев на профиль Михримах.       — Мехмед нарушил традицию передачи имён своих предков. Мне казалось, он даст Аладдину имя Селима или Мустафы… Или нашего отца. Никого в нашем роду ещё не звали Аладдином. Почему он выбрал это имя?       — Мне тоже показалось это странным, но, когда я спросила, Мехмед не дал мне ответа. Просто промолчал и сменил тему, — с мрачным видом поделилась Турхан, поглаживая свои плечи. — Он не показывает этого… но я чувствую, что его что-то тревожит. Что-то, о чём он не хочет или не может мне сказать.       — Война оставила на наших сердцах много шрамов… Дай ему время, Фема, на плечах Мехмеда непосильная ноша. К тому же… ты знаешь.       На его руках кровь своей сестры. Павшей в бездну предательства ради власти. Озвучивать очевидное не было смысла.       Воцарилась тяжёлая тишина. Турхан не скрывала болезненно сочувствующего взгляда на верховную ведьму. Почему-то сейчас, когда они немного поговорили, она больше не казалась ей такой чужой, как раньше. В последний раз она видела её во время казни, а до этого — в Иншалосте, склонившуюся над мёртвым Ишкибалом. Надя подумала, что некромантия и потеря любимого лишили её рассудка, но всё было совсем иначе. Всё это время она держала в себе океан боли и скорби. Турхан прекрасно понимала, какого это — лишиться семьи и остаться в одиночестве, и поэтому не могла не сочувствовать ей.       Но, заметив её искоса брошенный взгляд, Михримах только издала вялый смешок и похлопала Надю по напряжённо сведённым на груди рукам.       — Перестать смотреть на меня с жалостью, Фема. Это был мой выбор. Всё началось из-за меня, и закончить эту войну могла только я. Не нужно думать, что я жалею: жизнь во дворце никогда не принесла бы мне счастья. — Решив сменить тему, Михримах осмотрела её лицо и угрюмо сдвинула брови. — Ты выглядишь ужасно, совсем неподобающе для султанши. Смотри, как бы этим не воспользовались.       — Я практически не сплю уже больше месяца, с рождения близнецов, — ворчливо заметила Надя, погладив переносицу. — Аладдин постоянно плачет, а у Рухсар болит живот. Проваливаются оба в сон на пару часов и снова кричат…       Словно в подтверждение её слов дочка Турхан нахмурилась во сне и засопела, грозясь немедленно проснуться. Фема вздрогнула в ужасе, поняв, что плач Алирухсар мог привлечь к ним с Михримах ненужное внимание.       — Разве не няньки должны сменять тебя? — удивилась Михримах и подняла девочку на руки, пока та окончательно не расплакалась. — От матерей наследников требуется разве что кормить их, всем остальным занимаются воспитательницы.       Рухсар похныкала немного, но, заботливо укачанная Михримах, снова задремала. Турхан облегчённо выдохнула и почесала слипающиеся глаза, как бы показывая Михримах, что та задела не на шутку больную тему.       — Мехмед не хочет, чтобы я оставляла их хотя бы на минуту. Мы с ними спим со стражей, едим со стражей, гуляем с целым полком охраны, и я отхожу от близнецов, только когда иду в хаммам или когда Мехмед может сменить меня. Он непреклонен, но и здесь причину мне не сообщает. Наверное, боится, что какой-нибудь убийца нападёт… Или кто-то из секты Оздемира. Или, что хуже, обратит детей в полукровок, пока они уязвимы. Впрочем, последнего с завтрашнего дня уже можно будет не бояться.       Ведьма осторожно уложила Алирухсар обратно в люльку.       — Мехмед умён. Не думай, что это простая осторожность, Фема, — строгим тоном предупредила её Михримах. — После этой войны многое изменилось даже в колдовском мире. После того, что случилось в Иншалосте, связи Первородного с физическим миром стали сильнее, чем когда-либо, даже в сравнении с тем, когда была постигнута некромантия. Вслед за этим усилилось и его влияние на людей и сила даров, что он преподносит смертным.       Должно быть, Михримах имела в виду смерть Сандро, поглощённого Ксаной, и несколько актов иссушения, запрещённых законами Первородного. Но было и ещё кое-что, что тревожило Фему.       — В Иншалосте ты была сама не своя, или мне показалось? — недоверчиво прищурилась Турхан. — Это была часть твоей игры?       Михримах на это ответила не сразу, избегая глаз предвестницы.       — Часть игры, разумеется.       — Если ты говоришь, что для нас существует опасность, ты намерена с этим что-то сделать, не так ли? — предположила Турхан, внимательно наблюдая за бывшей султаншей. — Особенно после того, как стало известно, что Первородный делает с душами своих подопечных и тех, кого коснулось его грязное колдовство. Например, твоя мать. Ты ведь знаешь, что с ней происходит? Она…       — Я знаю, — раздражённо прикрыла веки Михримах, голос её стал суше: — Моя валиде — не твоя забота. Я не дам ей после смерти упасть в беспространство… не в то, которым правит Мола Фис, по крайней мере.       Выражение лица Михримах было трудночитаемым, и Турхан была сбита с толку её словами.       — Что ты имеешь в виду? — спросила она рваным голосом, сдвинув брови на переносье. Михримах не отвечала ей, и предвестница почувствовала нарастающую тревогу: — В Иншалосте что-то всё-таки произошло… После битвы я больше тебя не чувствую. Ты изменилась.       — Не всё так просто, — угрюмее отозвалась Михримах, скрестив руки на груди.       — Разве? Став некроманткой, ты приблизилась к Мола Фису сильнее, чем любой иной чернокнижник за всю вечность. Твоя сила в Иншалосте была чудовищной, пугающей. Неужели ты собираешься идти по этому пути дальше? Тобой руководит теперь не забота о семье, а обычная жадность? Той силы, что у тебя есть, тебе мало?       Слова Турхан произносились с вызовом, крупицей яда — и были нацелены только на то, чтобы спровоцировать Михримах защищаться, разубедить… Но чем больше она говорила, тем с большим ужасом понимала, что, по всей видимости, говорила правду.       Михримах медленно обернулась и вонзилась в предвестницу холодным, остужающим взглядом. Из её уст не сразу вырвался отпор этим словам. Хотя Турхан и не выглядела в полной мере осуждающе, скорее она просто была привычно прямолинейна. Просто хотела разобраться.       — Ты думаешь, что я хочу занять его место? — выгнула бровь Михримах, прожигая Турхан внимательным взглядом. — Занять место Первородного Колдовства? Раз я теперь обладаю силой, приближённой к его? Ты это хочешь сказать?       Поводив взглядом по равнодушному лицу ведьмы, Турхан выдохнула и отвела глаза, скрестив руки на груди.       — Это абсурд. Разумеется, нет.       Михримах раздвинула губы в бесцветной усмешке.       — А зря.       Ведьма с удовольствием пронаблюдала, как меняется выражение на бледном лице Турхан.       — Это шутка, Фема. Выдохни.       — Очень неудачная шутка, — пробубнила Надя. — И у меня с чувством юмора туго.       — Да, я знаю, — равнодушно хмыкнула Михримах.       — Ты действительно пришла только ради того, чтобы увидеть близнецов? — спросила Турхан, когда молчание вновь затянулось на некоторое время. — Где ты была все прошлые месяцы?       — Много где, — уклончиво ответила Михримах. — Мы были во Франции, навестили Катерину Медичи.       — "Мы"? — подняла бровь Надя. — Кто"мы"?       — Часть Ковена выжила, и я, разумеется, забрала их с собой. Как и… некоторых воскрешённых, — добавила Михримах, заламывая руки. — Они бывают крайне полезны. Безупречно преданные марионетки, чья жизнь зависит от твоего вздоха. Немного похоже на жизнь султанши, но не нужно бояться, что тебе нож засунут в спину.       Надя поморщилась в отвращении, представляя в голове гниющие трупы, которые прыгали по команде вокруг Михримах. Иногда она забывала, насколько одиозным искусством была некромантия.       — Отвратительно… Ладно, прости, продолжай, — выдохнула Фема, качнув головой.       — Узнав о смерти своего учителя Шерали и ненавистного кузена в лице Сандро, она даже позволила нам ненадолго обосноваться в Шато де Шенонсо. Затем мы съездили в Стокгольм, пробыв там некоторое время. А пару недель назад я видела издалека даже валиде с отцом и Джихангиром, когда они были на Кефалонии с Ибрагимом Пашой. Туда переехала его семья, они гостили у них.       Надя вдруг о чём-то задумалась и отошла в сторону стола, где начала бесшумно копаться в шкатулке с письмами, бегая пальцами по ровно сложенным в ряд письмам.       — Сейчас мы ищем остатки культов по Европе, чтобы наткнуться на след Каллисто, — продолжала Михримах, безучастно рассматривая свои ногти. — В одиночку она не сможет долгое время скрываться с ребёнком на руках, поэтому ей понадобится безопасное убежище, какое ей может предоставить какой-нибудь культ. Но не волнуйся, она больше не приблизится к Стамбулу. Мы…       — Михримах, ты лжёшь мне, — перебила её холодно Надя, повернувшись к бывшей султанше с письмом в руке. — Совсем недавно Хюррем Султан прислала мне письмо. Ты не могла быть на Кефалонии, потому что они уже два месяца как на Сицилии. И в Шато де Шенонсо ты не могла быть: этот замок принадлежит Диане де Пуатье, а не Катерине.       Михримах молча выслушала обличения во лжи, но так ничего и не сказала, продолжив стоять над люльками с близнецами, пока это не начало тревожить Надю. Она отложила письмо и осторожно направилась к ведьме. Как только в нос полукровке ударил запах крови, она обезумела от ужаса и, ускорив шаг, кинулась со всех ног к Михримах, пытаясь её остановить.       — Нет! — вонзившись ногтями в плечо верховной, Надя зарычала на Михримах, отталкивая её от детей. — Что ты делаешь?!       Верховная удивлённо воззрилась на Надю, демонстрируя ей два маленьких оберега, которые обычно гадалки и повитухи вешали на удачу над кроватками новорождённых.       — Хотела повесить детям от сглаза. Можешь проверить, в них нет колдовства.       Фема тут же взяла в руки обереги и, удостоверившись в словах Михримах, тяжело вздохнула и, поколебавшись, отдала подарки обратно.       — Прости меня, я слишком взвинчена после всего, — мрачно пробормотала она, виновато отведя взгляд, который через несколько секунд снова ожесточился и сдвинулся на ведьму. — Но тебе стоит объясниться. Почему ты солгала мне?       — Насчёт Кефалонии я соврала тебе, это так. Но мы действительно были во Франции. Только не у Катерины Медичи.       Михримах взглядом спросила разрешения и, получив кивок, принялась подвешивать яркие рубиновые камешки над малютками.       — В таком случае, где же ты была по-настоящему?       — Нужно было… скажем так, пошатнуть позиции Франциска в войне с Мехмедом. В конце концов, эта война сейчас вытягивает последние силы из империи. Дипломатией дело разрешить не удалось, и я… немного вмешалась.       Брови Нади взметнулись в выражении недоумения. Мехмед долгое время ломал голову, почему французские войска резко отступили, сдав выгодные позиции, и даже спустя время не предпринимали больше никаких решительных шагов. Разумеется, все понимали, что после этого Османская империя просто получит время для передышки и обрушится с ослепительным контрударом на европейские земли, но Франциск упорно бездействовал. И лишь спустя время шпионы донесли Мехмеду, что короля отравили прямо в его постели, посреди Сен-Жерменского дворца.       Теперь понятно было, кто за этим стоял.       — Значит, твоя поездка во Францию никак не связана с тем, что там же сейчас находится и Баязид? Что, если он…       — Наши пути открыто не пересекались, не беспокойся, — прохладно улыбнулась ей Михримах и закончила закреплять обереги.       Турхан было непросто привыкать к роли султанши и жены падишаха ещё и по другой очень важной причине: она совершенно не умела говорить заумными и ветвистыми фразами, как полагалось по светскому этикету.       — Баязид тебя ненавидит, — прямо и в лоб сказала она. — Если он узнает, что ты жива, то его реакция будет кардинально отличаться от моей. Он может захотеть убить тебя, решив не задавать никаких вопросов.       Михримах насмешливо фыркнула.       — Думаешь, я не знаю этого?       — И ты так равнодушно об этом говоришь? — не веря своим ушам, поражённо спросила Турхан.       — Фема, я видела его взгляд своими глазами. В нём была жажда моей крови. Так он хотел искупить ту, что он пролил собственными руками. — Михримах лениво повернула голову к невестке. Ведьма и впрямь выглядела так, будто это её совершенно не волновало. — Баязид не должен был спускаться в подземелье и видеть то, что видел. Предполагалось, что он останется на поверхности с Ибрагимом Пашой и будет помогать в битве с Оздемиром. Но я совершила ошибку, сделав ставку на это. — Михримах отвернулась с сумрачным видом. — Я забыла, как сильно мой брат боится своих демонов.       — Каких демонов? Что ты имеешь в виду?       Ведьма задумчиво провела тонкими бледными пальцами по колыбели.       — Баязид всегда боялся стать плохим в глазах других. Плохим сыном, плохим братом, плохим воином. Это его самый большой страх, — объяснила она. — Поэтому он никак не мог смириться с тем, что своими руками убил Селима.       — Как с таким можно смириться? — насупилась непонимающе Фема.       — Так же, как ты смирилась с тем, что убила своего дядю, — вяло подняла бровь Михримах.       — Это другое! Он пытался отравить моего ребёнка! Пытался помешать нам сбежать, когда дворец захватил Оздемир!       — Без разницы. Убийство есть убийство, его просто нужно признать и принять. Признать, что ты убийца, — пожала плечами Михримах. — Баязид этого не может. Он понимал, что не мог найти себе оправдания, но всё же отчаянно искал его, пытался искупить вину в глазах других. И я помогла ему в этом.       Вдруг губы Михримах криво изогнулись, будто она собиралась сказать что-то забавное, но вместе с тем же и неутешительное.       — Поэтому его сердце так быстро похоронило меня. Потому что после всего, что я сделала, моя вина стала больше его собственной. С его плеч спал груз вины. Ему проще было обвинить во всём, что случилось, меня, и почувствовать облегчение.       Надя упрямо замотала головой в отрицании, но Михримах неумолимо продолжала гнуть свою линию:       — Твой пресвятой Алеш боится того же, к слову говоря. Ищет какую-то правду, истину… И всё же он точно такой же убийца, который лишил жизни гораздо большее количество людей, чем Баязид… Но взгляни на него: он тоже ищет способы смыть кровь со своих рук, но делает это, предаваясь самобичеваниям, которые точно так же разрушают его.       — Алеш — самый добрый человек из всех, что я знаю. Он гораздо лучше, чем сам думает, — твёрдо заявила Фема.       — Разумеется. И Баязид тоже очень добрый, — охотно согласилась Михримах и затем скривилась в неестественно острой улыбке. — Но разница в том, Фема, что мой брат хуже, чем он думает.       — Значит, ты всё же обижена на него? Отсюда твоя злоба?       Михримах искренне удивилась.       — Бездна, с чего это ты взяла? В конце концов, я его сестра. Я понимаю его гораздо лучше, чем он сам, и в моих словах нет ни капли осуждения, поверь мне. Я всего лишь объясняю, почему его ненависть ко мне не является для меня ни сюрпризом, ни огорчением. Что касается остального… — Михримах посмотрела на люльки, и выражение её лица стало удовлетворённым. — Ты правильно делаешь, что без раздумий бросаешься защищать своих детей, Фема. Семья превыше всего.       — Да… Да, это так, — облизнув губы, неровно ответила Турхан, чувствуя, как в воздухе повисла напряжённость.       Казалось, всё это время она только и делала, что нападала на Михримах, а та безропотно защищалась. На секунду ей стало неудобно.       — В таком случае, спасибо, Михримах, — неуверенно поблагодарила её Турхан и дождалась, когда Михримах поднимет на неё взгляд. — Хорошо, что ты пришла. Я рада видеть, что с тобой всё в порядке и ты прежняя. Твоя игра была… очень убедительной, и я рада, что это был всего лишь спектакль.       Ведьма улыбнулась Наде и вдруг приблизилась и настойчиво обняла её, заставив оцепенеть и удивлённо нахмуриться. Михримах какое-то время не отстранялась, словно над чем-то размышляя и подбирая слова.       — Однажды Матео может вернуться на эти земли, Фема, и он может стать кошмаром ещё большим, чем Сандро или Оздемир. — Чувствуя, как цепенеет в ужасе тело Турхан, Михримах сжала её ещё крепче, понизив голос до угрюмого шёпота: — До того момента… твои дети должны стать достаточно сильными, чтобы встретить его. И вы все — тоже. Сделай так, чтобы мои племянники не повторили судьбу Матео.       Она повторяла слова Оздемира, которые он произнёс перед подавлением и которые только недавно перестали преследовать Турхан в каждом кошмаре. Что всё это значило? Оздемир был прав? Или Михримах тоже уверилась в том, что кровь определяла судьбу человека?       Или же у Нади разыгралась паранойя, и Михримах всего лишь беспокоилась о своих племянниках. Решив, что последнее всё-таки более справедливо, учитывая обстоятельства, новоиспечённая султанша неуверенно подняла руки и похлопала Михримах по спине, пытаясь привыкнуть к этому странному жесту семейной нежности.       — Не беспокойся. Я смогу защитить их.       Спустя непродолжительное молчание слух Нади резануло от угрюмого голоса ведьмы:       — Где кулон, который я тебе отдала?       Напряжение прошило спину Турхан, и она медленно отстранилась от некромантки, которая угрюмым взглядом буравила её лицо. Она выглядела так, словно задавала вопрос, уже зная на него ответ. Турхан совершенно машинально коснулась своей шеи.       — Я помню, что он у меня был, когда мы пытались сбежать из Топкапы. Кулон открыл потайной проход. Ты всё продумала, верно?       — Кулон не только открывал проход, Фема. Кулон должен был защитить твоих детей в утробе от воздействий Тьмы, которой ты могла воспользоваться, чтобы защитить себя. Я надеялась, что ты снимать его не будешь. Где он сейчас?       Надя смочила вмиг ставшее сухим горло и тревожно почесала кожу ключиц. Она и думать забыла об этом кулоне, хотя помнила, как пристально в Иншалосте Михримах глядела на её шею.       — Я не знаю, где он. Возможно, я его обронила при попытке побега... — Увидев, как взгляд Михримах медленно сдвинулся на колыбели, Надя напряглась ещё сильнее. — Они дети предвестницы. Колдовство не может им...       — Они дети полукровки, — исправила ведьма, мрачно взглянув на невестку. — Ещё никому неизвестно, как им может передаться — или не передаться — дар. Твоя Тьма едва контролируема, и ты воспользовалась ей в Иншалосте, чтобы помочь Мехмеду. И до этого наверняка тоже колдовала, чтобы защитить себя.       Побледнев, Надя неотрывно глядела на Михримах, чувствуя, как внутри начала растекаться тревога.       — Я не допущу, чтобы им что-то угрожало, — твёрдо произнесла Надя, сжав руки в кулаки.       — Не допусти, — согласилась Михримах туманно. — Никто не сможет их защитить, кроме тебя. Надеюсь... моё беспокойство было неоправданным.       В двери покоев кто-то быстро и тревожно постучался. Не услышав ответа, служанка попыталась войти, но наткнулась на задвинутый магией засов и запереживала.       — Госпожа? Госпожа, у вас всё в порядке?       Надя быстро оказалась у двери, отворила засов и приоткрыла её на пару дюймов, чтобы было видно только её лицо.       — Дети спят, не шуми! — шикнула на калфу Турхан.       — Султанша, я слышала, как вы кричали, и подумала…       — Всё в порядке, ты можешь идти.       — Скоро смена караула в ваших покоях, вам что-нибудь…       — Нет! Уходи! — нервно замахала ладонью Турхан, прогоняя калфу. — Всё в порядке, я позову, если что-то понадобится. Сегодня со мной останутся эти стражи. Смена караула ещё детей мне разбудит. Уходи, это приказ.       — Как пожелаете, — низко поклонившись, калфа исчезла, и Турхан устало вздохнула, захлопнув за собой дверь и снова закрыв её за засов для верности.       Когда она вернулась в детскую, Михримах там уже не было. Дверь на маленькую террасу, через которую она пришла, была распахнута, и ветер яростно трепал тюлевые шторы. Турхан испугалась, что детей могло продуть от холодного сквозняка, поэтому быстро вышла на балкон и плотно закрыла за собой дверь, чтобы оглядеться.       Ни следа ведьмы, разумеется, не было. Кажется, всё было в порядке: это всё ещё была Михримах, которая пришла навестить своих племянников и дать им своё благословение. Но почему-то на сердце всё ещё было тревожно. Турхан приложила ладонь к груди и погладила оголённую под пеньюаром кожу, силясь сделать вдох полной грудью, но тщетно. Затем она быстро вернулась в покои и осмотрела двойняшек, удостоверившись, что те всё ещё сладко спали. Ощупав поочерёдно стражей и наложниц, которых усыпила Михримах, а затем коснувшись плеча Севен в дальнем коридоре, Турхан развеяла колдовство. Затем, пока те медленно приходили в себя, юркнула в постель, притворившись спящей.       Пока евнухи шёпотом переговаривались, пытаясь понять, что с ними стряслось, никто не услышал и не увидел, как из рубиновых оберегов, подвешенных над новорождёнными, капля за каплей на их кожу выливалась кровь могущественной некромантки. Попадая на кожу, алые следы тотчас испарялись, не оставляя следов.

МОЛДАВСКОЕ КНЯЖЕСТВО, ТЕРРИТОРИЯ ОСМАНСКОЙ ИМПЕРИИ

Сентябрь 1550 года

Спустя четыре года после войны с Культом

             Хатидже носилась по своему особняку, следя за всеми возможными приготовлениями к грядущему вечеру. Она чувствовала, как уже подкашивались колени от усталости, но не могла даже присесть — всё должно было быть достойно тех гостей, которые сегодня посетят их. Она общалась с поварами, изучая меню, выслушивала отчёты немногочисленных, но старательных и преданных слуг об украшении дома и сада, записывая всё в свою тетрадь в кожаном переплёте. Времени оставалось не так много, а ей ещё надо было всё лично осмотреть и успеть переодеться. Последним, что оставалось проверить, был летний сад, где слуги устанавливали арки, накрывали столы и инструктировали музыкантов.       Мимо неё пронёсся смерч с русыми волосами, едва не сбив Хатидже с ног. За ней гналась гувернантка с гребнем в руках и множественными лентами.       — Домнишоара! Немедленно остановитесь! — запыхавшимся голосом взывала к ней бедная женщина, тряся гребнем. — Вы не можете вечно носиться, как малое дитя! Скоро званый ужин!       Гувернантка оказалась в безвыходном положении, когда остановилась возле большого дуба и поняла, что маленькая негодница по привычке залезла на дерево. Хатидже покачала головой и хмыкнула: её малышка совсем не менялась.       — А вот и могу! — прокричали ей в ответ, судя по последовавшему характерному звуку, капризно высунув язык. — И вообще! Ты мне все волосы выдерешь этой своей деревянной штукой!       — Лана, — позвала её терпеливо Хатидже, и голова, окружённая гнездом из растрёпанных волос, высунулась из густой листвы. — Солнышко, спустись сюда.       Белокурый голубоглазый ангелочек, носивший в своём тельце душу её первенца и родившийся тогда же, когда умер Мехмед. Бесёнок с мелкими, но живыми чертами лица, она была свежим воздухом в её жизни, божьим благословением. Когда они с Алешем покинули Османскую империю и отправились обратно на Солнечный берег, то встретили там старых друзей с их многочисленными воспитанниками и саму малышку Цеце, уроженку Литовского княжества, непослушную, бойкую, но добрую и беззаветно искреннюю. Ещё в их первую встречу Хатидже почувствовала невероятную и необъяснимую связь с этим ребёнком, словно Цеце была её дочерью, с которой её разлучили после родов. Словно она была той, кого Хатидже искала долгие полгода после гибели сына, не решаясь даже сжечь колыбель.       И когда они снова встретились, это чувство больше никогда не утихало, и Хатидже поняла, что не сможет уехать без Цеце.       Но, как оказалось, ей и не пришлось думать о том, как на ломаном языке объясниться с девочкой и предложить ей их с Алешем компанию. Стоило им обозначиться к отбытию, как Хатидже и Алеш обнаружили Цеце снаружи. Маленький бесёнок, собрав в котомку свои крошечные пожитки из дома Анны и Томаса, уже стояла рядом с лошадьми с потупленным от смущения взглядом и поджатыми губами. Она только и сказала на ужасном тюркском, когда увидела вперенные в себя глаза: "Хотеть с вами ехать", и стеснительно отвернулась. Уже через несколько мгновений девочка была окружена тёплыми объятиями Хатидже, у которой на глазах проступили слёзы неясного облегчения. Это был знак Всевышнего. Это была связь.       С тех пор они были неразлучны. Цеце не умела привлекать к себе внимание иными средствами, кроме как своим непослушанием, и ей постоянно хотелось проказничать, но рядом с Хатидже она менялась. В любопытных голубых глазах вставало чистейшее обожание, и она из смерча превращалась в ласковый летний бриз, который любил устраиваться на коленях у матери и слушать её сказки о Стамбуле. Когда Хатидже сменила религию и поменяла имя, чтобы быть ближе к Алешу в качестве его спутницы и жены перед законом и Богом, та же судьба постигла и Цеце. Хатидже взяла имя Мария в качестве дани уважения Исламу и последней жене Пророка, а для Цеце выбрала более благозвучное для молдавских краёв, но с тем же значением имя Лана. Девочка души не чаяла в своей приёмной матери, хоть и осталась такой же своенравной и непослушной, как дикая роза. Ей уже стукнуло тринадцать, черты лица её постепенно становились острее и выраженнее, но душой она оставалась тем же ребёнком.       Алеш говорил, что Хатидже слишком балует дочку из невыраженных материнских чувств, но ничто не могло разрушить связь, которую она так долго желала и так отчаянно лелеяла теперь.       Когда Хатидже подошла к дубу, практически сразу Цеце "спешилась" с дерева и встала напротив матери, которой она уже доставала до подбородка. Бросив недовольный взгляд на свою гувернантку, Лана фыркнула. Хатидже посмотрела на неё из-за плеча и жестом отпустила, предварительно забрав у той гребень. Присев на скамейку рядом с дубом, Хатидже кивнула дочери, и та привычно села рядом с ней, откинув за спину волосы.       — Эта дурында мне все волосы чуть не оторвала! — по-турецки прошипела Цеце, зная, как сильно все жители особняка ненавидели, когда дочь хозяев говорила на непонятном им языке. Но так она говорила исключительно с Хатидже. — Она не как ты. Ты хорошо меня причёсываешь. Люблю, когда ты это делаешь.       Интересно, подумалось Хатидже, гувернантка действительно неумело обращалась с гребнем, или Цеце в очередной раз сыграла убедительный спектакль, чтоб вынудить мать заняться её причёской.       — Лана, — Хатидже старательно подавляла ухмылку, напуская на себя строгий вид, — я тебе много раз говорила не выражаться подобным образом.       — Знаю-знаю, — вздохнула Цеце. — Не хочу я идти сегодня никуда... — Взгляд её стал умоляющим, и она посмотрела на мать из-за плеча, сложив руки в молитвенном жесте. — Я так не люблю этих громких и шумных праздников. Можно я не пойду, мама?       Хатидже мягко улыбнулась и погладила дочку по непослушным русым волосам, которые любовно расчёсывала.       — Родная, я понимаю, но этот приём очень важен для твоего отца. Если повезёт, он сможет обзавестись достаточными связями и суметь убедить господаря отпустить его. Ты ведь знаешь, как он хочет увезти нас из княжества в итальянские земли.       — Знаю. Вот только не понимаю зачем, — буркнула Лана. — Господарь Илья же его очень любит, это всем известно, ведь отец — его придворный лекарь и спас жизнь его сыну. У нас есть денежки и хороший дом. Зачем нам ехать куда-то?       — Потому что война господаря с Трансильванией может скоро дойти и до Сучавы, — горько отозвалась Хатидже, сдвинув брови на переносье. — Брат господаря собирается склонить его отдать ему молдавский престол. Междоусобицы — вопрос времени, родная. И поэтому твой отец хочет удостовериться, что нам ничего не будет угрожать.       — Да разве в папских землях нам будет спокойнее? — нахмурилась Цеце, сжав руки на коленях в кулаки. — Я много читаю и знаю, сколько крови было там пролито. Наверняка там даже воздух в церкви воняет!       — Лана... — вздохнула Хатидже и замолчала, увидев боковым зрением, как из дверей в дом вышла её служанка.       Приблизившись к их лавочке, та склонилась в вежливом поклоне. Хатидже посмотрела на неё с вопросительным выражением на лице.       — Доамна Мария, вас очень хочет видеть гостья, которая отказалась даже называть своё имя. Она сказала, что вы всенепременно захотите её увидеть.       — Кто же это? — Хатидже изумлённо переглянулась с дочерью, затем, пожав плечами, отдала ей гребень и поднялась.       Войдя внутрь дома, бывшая султанша прошла через коридор в гостиную залу, где увидела стоящую у окна тонкую фигуру в походном зелёном платье из бархата. Когда гостья повернулась, Хатидже ахнула и тут же раздвинула губы в улыбке, зашагав к старой подруге.       — Анна! Что вы здесь делаете?       — Наслаждаюсь видами Молдавии. Даже Сен-Жерменский дворец не сравнится с великолепием этого захолустья, — в своей излюбленной саркастичной манере отозвалась леди Крам, сверкнув кривой улыбкой. — Ну, что же вы там стоите, дорогая, подойдите же ко мне и обнимите. Мы четыре года не виделись.       Раскрыв объятия, Анна Болейн тут же заключила в них Хатидже, погладив ту по спине.       — Какая радость видеть вас, Анна, — прошептала Хатидже в плечо подруге и отстранилась от неё, разглядывая с ног до головы. — Вы ничуть не изменились. Годы, кажется, делают вас только краше.       — О, полно, бросьте дворцовый этикет, Хатидже, мы с вами давно уже не связаны этими условностями, — изящно махнув ладонью, скривилась Анна и принялась снимать походные перчатки. — Я всё-таки в зеркало смотрюсь. Тут морщинка, там морщинка, тут седой волос, там возрастное пятнышко... И вот уже захотелось отвернуться.       После этих слов Анна окинула Хатидже долгим изучающим взглядом.       — Хотя вам, дорогая, скажу без фальшивой учтивости, возраст к лицу. Когда мы виделись с вами четыре года назад, вы выглядели явно хуже, чем сейчас. Неужто целительный воздух молдавских гор оказывает на вас такое воздействие? — Губы Анны изогнулись в лукавой ухмылке. — Или это так мистер Венедиш старается? Может, поделитесь секретиками со старой подругой за чашкой чая?       Хатидже облизнула губы и с притворной укоризной взглянула на подругу, выгнув бровь.       — Анна...       Та примирительно улыбнулась с видом нашкодившей кошки и бросила перчатки на столик. Когда мимо прошла служанка с явным намерением поинтересоваться, чего господам может понадобиться, Анна привлекла её внимание к себе взмахом ладони.       — Принеси нам чаю. От этого сентябрьского ветра я вся продрогла.       Служанка моргнула и перевела взгляд на свою настоящую госпожу, как бы спрашивая дозволения последовать приказу. Хатидже повернула голову и с улыбкой кивнула служанке.       — Исполняй. И подготовь гостье спальню, Иоанна, — добавила Хатидже, затем указала ладонью на диван и сама присела в кресло напротив расположившейся с удобством Анны. — Неужели вы с Томасом проездом тут? Никогда не поверю в такое совпадение.       — Не верьте, — беззлобно хмыкнула Анна, закинув ногу на ногу и элегантно положив сомкнутые в замок ладони на колени. — Потому что это не совпадение. Мы с Кремюэлем приехали сюда, чтобы встретиться с вами. Кремюэль хочет помочь сэру Алешу с тем, чтобы вы смогли беспрепятственно уехать из княжества на запад.       — Никак не привыкну, как вы обращаетесь к Алешу "сэр", — с улыбкой вздохнула Хатидже, погладив лоб. — Так его имя кажется чужим.       — Что здесь странного, дорогая? Об Алеше ходит множество чудных легенд... и некоторые дошли очень далеко, вы и представить не можете. Он настоящий рыцарь в сверкающих доспехах, к тому же владеет крупными землевладениями на вашей дивной родине. Так что это обращение вполне справедливо. Да и "мистер Венедиш", как я помню, всегда вызывало у него такое смущение... смотреть, конечно, одно удовольствие, но я не из тех леди, которые потешаются над мужчинами и их чувствами. Мне достаточно и Кремюэля, — добавила с улыбкой Анна, посмотрев на свои ногти.       Когда служанка наконец принесла чай, их беседа стала ещё более тёплой и непринуждённой.       — Вы так и не решились называть его по имени? — мягко спросила Хатидже, склонив голову набок. Она явно намекала на то, что сама-то избавилась от чванливого "мистер Кромвель", хотя не была его сердечной подругой и формальной сестрой.       Улыбка Анны стала игривой.       — Имена так тривиальны. Мне страшно наскучивает называть Кремюэля на людях Томасом. Кремюэль — это Кремюэль. Только я на всём свете могу так его звать. Разве это не интимнее?       Хатидже чувствовала огромную благодарность за то, что судьба познакомила её с бывшей королевой Англии, лишённой титула и приговорённой к казни через сожжение, от которой её спас Томас Кромвель. От её истории у Хатидже до сих пор кровь стыла в жилах — особенно теперь, когда такую же судьбу встретила её собственная племянница. Именно Анна познакомила её с Цеце. Анна вдохновила её на свободную жизнь после отказа от султанского титула и на то, чтобы признаться себе в чувствах к Алешу. Она помнила леди Болейн, ныне леди Крам, угрюмой и отталкивающей, когда они познакомились на Солнечном берегу, — но, как оказалось, при более близком знакомстве внутри Анны проснулась та весёлая и открытая сердцем королева, которую когда-то полюбили двое могущественнейших мужей королевства.       И, слава богу, их чувства оказались взаимны: Анне страстно не хватало тех, кто был посвящён в её тайну и перед кем не нужно было играть роль сестры Томаса Крама.       — Как поживают ваши воспитанники, Анна? — спросила Хатидже, пригубив чашку с ароматным чаем.       — О, замечательно! Теперь, когда большая их часть уже стала вполне самостоятельной, дышать стало несколько легче... Не подумайте, Хатидже, я не жалуюсь. Я люблю этих детей. Но, сказать по правде, мы собираемся... несколько изменить наш уклад жизни, связанный с воспитанием беспризорников, — выразительно добавила она.       — О чём вы говорите? — удивилась Хатидже.       Экс-королева отставила чашку с чаем и уже более серьёзно посмотрела на бывшую султаншу.       — Строго говоря, Хатидже, это вторая причина, по которой мы приехали сюда, и она неотрывно связана с первой. Мы собираемся открыть учебное заведение для детей. Пансион. У богатых семей есть возможность нанимать личных воспитателей и штат гувернёров, но сироты и беспризорные дети всегда оставались на обочине жизни, хотя у многих из них исключительно светлые головы.       Хатидже не могла с этим поспорить. Её Цеце родилась с врождённым пороком — падучей болезнью, а потому нуждалась в особом уходе и отношении, которые ей никто бы не смог предоставить. Только Алеш оказался способен успокаивать девочку во время внезапных приступов ужасных судорог. Цеце билась в его руках, пока он нашептывал на латыни заветные слова, позволяя ей меньше страдать от бьющих конвульсий. Цеце плакала, скукоживалась в клубок, но родители не оставляли её одну, и это позволило ей довериться им. После приступов Алеш и Хатидже засыпали с дочерью в одной постели, обнимая ребёнка и давая ему понять, что он любим, даже несмотря на ужасную неизлечимую хворь. Цеце росла непослушным, замкнутым, но довольно умным и талантливым ребёнком, к которому просто был нужен особый подход и много любви. Выяснилось, что Цеце замечательно пела, обладала буквально ангельским голосом — она вполне могла, недолго тренируясь с учителем из церковного хора, брать самые высокие ноты, погружая слушателей в удивительный транс. И этого ребёнка приняли на воспитание именно Анна и Томас. А сколько ещё было таких одарённых, но брошенных детей?       — Мы не располагаем, несмотря на влияние Томаса, достаточными средствами, чтобы открыть это заведение. И я здесь, разумеется, не за тем, чтобы просить в долг, дорогая. Мы намереваемся собрать попечительский совет из знати, которая предпочла бы замолить свои грешки благотворительностью. В будущем такое заведение обзавелось бы именем и славой, достойной того, чтобы в него захотели отдать своих детей даже аристократы.       — Но, как вы только что сказали, у знати есть возможность нанять целый штат учителей, — непонимающе подняла бровь Хатидже.       Анна кивнула, словно предупреждала такой вопрос.       — Речь не идёт о первенцах и прямых наследниках фамилии, разумеется. Я говорю о третьих, четвёртых и далее детях, которые есть и которых нельзя оставлять без внимания, но это более хлопотно, чем отдать их в наши руки. С нами такие сыновья или дочери не будут мозолить глаза, дети получат хорошее образование, смогут даже выйти в свет, и совесть при этом останется чиста. Томас обладает обширными связями, чтобы привлечь из Плеяды философов учёных, которые взяли бы на себя роль просветителей, воспитателей и учителей.       Плеяда ежегодно собирала представителей духовенства, богословия и философии, которые были допущены к высшим институтам власти в разных уголках Европы. По словам Томаса, именно культурные светила влияли на политику. Привлечь такие умы считалось бы свидетельством исключительного качества заведения.       — Полагаю, знать будет недовольна, что их благородные дети смешиваются с беспризорниками и сиротами без фамилии, — скупо заметила Хатидже, мрачно покачав головой. Идея была замечательной, но верилось в неё с трудом.       — Конечно же, первое время дурных слухов будет множество... Однако с этим сталкиваются все, кто пытается попереть естественную сословную иерархию. Однако одни слухи могут победить другие, дорогая, — решительно заявила Анна. — Достаточно пустить в общество идею об исключительном милосердии и благородстве учредителей и попечителей пансиона, как внезапно подобный альтруизм превратит "смешение знати и босой швали" в новую моду. Слава пансиона однажды начнёт работать на него. Нужно всего лишь проявить терпение.       Не стоило удивляться решимости Анны Болейн. В конце концов, перед ней сидела одна из главных вдохновительниц Реформации в Англии, бесстрашно выступившей не только против консервативной английской знати и католиков королевства, но и против первой королевы Генриха, Катерины Арагонской, испанской инфанты и любимицы Папы Римского. Такая королева, как Анна, могла бы осуществить ещё огромное множество реформ, если бы не предательство Генриха Тюдора.       — Я буду молиться, чтобы ваша с Томасом идея претворилась в жизнь самым чудесным образом, — вздохнула Хатидже со слабой улыбкой. Энтузиазм Анны вызывал у неё восторг, хоть и неуверенный. — Но как же мы с Алешем можем помочь вам?       Анна ждала этого вопроса и растянула губы в широкой улыбке, так и отсвечивающей хитростью. Экс-королева приосанилась и чуть наклонилась вперёд с заговорщицким видом.       — Вряд ли даже среди Плеяды найдутся люди, которые совмещали бы в себе и благородную кровь, и образованность, и мудрость, как вы с Алешем, Хатидже, — мурлыкающим тоном начала она. — Мы бы с Кремюэлем хотели пригласить вас в совет управляющих учредителей пансиона и занять должности учителей.       Брови Хатидже так и взлетели от удивления. Чашка в её руках чуть задрожала, и она от греха подальше отставила её на стол.       — Анна, о чём вы говорите? Мы? Стать учредителями пансиона? Это невозможно...       — Почему же? — пожала плечами леди Болейн. — Мне кажется, эти роли невероятно подходят вам обоим. Не забывайте, что вы стали усмирительницей урагана, дорогая.       — Что? — очнувшись от дурмана, переспросила Хатидже, уставившись в недоумении на подругу.       Та кивнула на окно, вид из которого выходил в сад. На скамейке под дубом всё ещё сидела недовольная Цеце, расчёсывавшая свои непослушные локоны.       — Я чувствую, что дети — это ваше предназначение, дорогая. Поверьте, столько лет работы с нашими с Кремюэлем воспитанниками позволяют мне судить о подобном, а потому не пренебрегайте моим мнением. Вы терпеливы, чутки и мудры и при этом обладаете крепкой волей и не позволите маленьким исчадиям ада помыкать собой. Помните, как вы говорили мне про Цеце? — хмыкнула Анна. — Что этому бесёнку "всего лишь было нужно внимание". Мне бы это даже в голову не пришло, а вы сразу почувствовали душу ребёнка, которую не мог почувствовать даже Кремюэль, а он говорит на её языке и всяко лучше общается с детьми, чем я.       Хатидже начала мять пальцами длинную шаль и рассматривать свои ногти, закусив щёку.       — Цеце... Она совсем другая, Анна. Я знаю, что она — благословенье Божье, посланное мне после смерти моего единственного сына.       — Ох, полно вам скромничать и переносить ответственность на промысел Творца, дорогая, — с притворной досадой вздохнула Анна, закатив глаза. — Я знаю, что у вас талант. Как и у вашего драгоценного супруга. Вы чувствуете души, а он их исцеляет... Разве не чудесно? — Леди Болейн с ноткой театральности взмахнула рукой, подчёркивая красоту своей мысли. — Подумайте о том, что без вас огромное множество бедных и искалеченных детей останется без ласки и внимания.       Хатидже закусила губу, нахмурив брови, и оставила мысли Анны без ответа. Та улыбнулась, не собираясь наседать, и поднялась с дивана.       — Что ж, дорогая, думаю, мою комнату уже приготовили. Я бы хотела вымыться и переодеться к ужину... Ох, я захватила с собой такое замечательное платье! Последний писк французской моды, вам точно понравится! — продолжала щебетать Анна, положив ладонь на плечо подруги. — И, разумеется, какая гостья может заявиться в дом хозяйки без подарка? Я прикажу, чтобы его отнесли в вашу комнату, Хатидже. Окажите мне честь и наденьте его на ужин, порадуйте меня.       С этими словами Анна зашагала к лестнице и, встретив по пути Цеце, замерла. Бывшая воспитательница и "маленький ураган" встретились взглядами, в которых, по счастью, не было неприязни. Цеце коротко кивнула Анне и направилась к матери, пока гостья, хмыкнув, зашагала по лестнице вверх, к спальным комнатам.

***

      Цеце с невероятной неохотой поднялась в ротонду, укутанную живой изгородью, и неловко оглядела толпу, тотчас спрятав глаза и помяв платье. Десятки глаз выжидающе глядели на неё: часть — с любопытством, часть — с насмешкой. Большинству из них было определённо известно, что она была безродной, проданной собственными родителями из-за недуга, за который она не была ответственна. Наверное, они все думали о ней плохо, все изучали её и ждали малейшей ошибки, чтобы потом смеяться над ней в кулуарах и ещё и показывать пальцем на её маму.       Губы Ланы обсохли, и она слишком резко подалась к столику в ротонде, чтобы почти залпом осушить кубок с водой и смочить горло. Она тут же пожалела об этом, когда увидела насмешливо поднятые брови и короткие смешки. Все смотрели на неё, а она вела себя так неотёсанно...       Однако все тотчас замолчали и повернули голову к дорожке, когда поняли, что идёт хозяйка особняка. Цеце вздохнула и почувствовала облегчение, стоило матери попасть в поле её зрения, ещё и разодетой в роскошное бордовое платье, которое ей подарила Анна Болейн. И как же она двигалась! Такой величественной и элегантной походкой, словно изящество было у неё в крови... а оно и было, ведь её мать была в прошлом османской принцессой. Не то что она.       Цеце кротко улыбнулась матери, когда та поднялась в ротонду и потрепала её по щеке, словно тем самым говорила ей: всё будет хорошо.       Повернувшись затем к гостям, Хатидже сложила руки на животе в замок и приподняла подбородок.       — Дорогие гости, я рада приветствовать вас в нашем доме. Надеюсь, вы все замечательно проведёте время, отведав лучшие кушанья и лучшее вино из погребов господаря Ильи.       Ремарка была сделана не просто так: Хатидже в очередной раз подчёркивала исключительность положения их семьи для тех, кто мог прийти в этот дом с не до конца добрыми намерениями. Затем султанша сказала ещё несколько слов, которые Цеце не услышала, уставившись в пол и потерявшись в своих мыслях, а потом повернулась к ней.       — Я бы хотела усладить сегодня ваш слух пением моей дорогой дочери, Ланы.       Цеце почувствовала, как ёж тревожности в её груди превратился в огромное чудовище, пожравшее всё ещё отчаянно сдерживаемое спокойствие. Матушка прошла за её спиной и достала из футляра свою скрипку, чтобы встать рядом с дочерью и кивнуть ей в знак поддержки. Когда смычок коснулся струн, и на сад, укутанный в сладких сентябрьских сумерках, опустилась великолепная мягкая музыка, Цеце сделала глубокий вдох, чтобы сорвать с груди сдавливающие цепи.       Хатидже встретилась с ней глазами, и Лана послушно запела, удивившись тому, как без труда её голос взял высокие ноты, сопровождаемые глубоким бархатистым звучанием скрипки матери. Музыка тотчас увлекла молодую литовку в чудесные ощущения, словно на всём этом свете были только они с матерью. Мягкая, обожающая улыбка Хатидже вселила в неё уверенность, и Лана сделала медовый "хвостик" на самых высоких нотах, вырвав из груди слушателей вздохи удивления. Лана приоткрыла глаза, и её взгляд, мазнув по толпе, вдруг зацепился за таинственного молодого мужчину, стоявшего в самой дальней части сада. Он был далеко, но его глаза казались горящими и ярко выделялись из всей толпы, несмотря на сгущающиеся сумерки.       Высокая трель и последовавшее долгое вытягивание гласной вдруг надломилось, когда Лане показалось, что эти горящие глаза стали как будто больше, а мир вокруг них — темнее. Ощущение невероятной тревожности снова вернулось и опустилось на неё невыносимым весом — даже музыка скрипки матери стала казаться ниже и звучать более зловеще. Лана постаралась взять себя в руки, сжав ладони в кулаки до побелевших костяшек, но эти глаза не отпускали её, затягивая в чудовищную воронку всё глубже и глубже, пока она не почувствовала подступивший к глотке ужас от начинающихся судорог.       Хатидже испуганно отбросила скрипку в сторону, стоило ей увидеть задрожавшие плечи дочери и закатившиеся глаза. Гости испуганно вскрикнули, когда увидели дёргающуюся в ужасных конвульсиях девочку, которая секундой ранее исполняла ангельскую песню. Хатидже уже привычно обхватила голову и руки дочери руками и, повернувшись, громко позвала на помощь. По счастью, рядом оказались Кромвель и Анна, которые взлетели на ротонду и окружили плотным кольцом хозяйку особняка и её дочь.       Они и сами знали, как действовать, будучи предыдущими воспитателями крохи Цеце. Анна опустилась на колени и без лишних вопросов сдавила запястья Ланы, чтобы та не навредила себе в процессе приступа.       — Мария, что же случилось? Что спровоцировало приступ? — встревоженно спросила Анна, вопросительно заглядывая в напряжённое лицо Хатидже.       — Я не знаю, Анна, никогда раньше такого не было... — забормотала Хатидже, отведя взгляд к Кромвелю. — Томас, прошу вас, подержите её голову, чтобы она не запрокинула её назад и не захлебнулась рвотой...       Кромвель послушно последовал указаниям и надавил на голову девочке, повернув её набок под нужным углом. Спустя мгновение из уголка рта бедной Цеце пошла пена, а из носа — кровь.       — Родная моя, солнышко, прости меня... — крепко зажмурившись, шептала Хатидже, избавляя шею и пояс дочери от сдавливающих украшений и ремней. — Это я виновата...       Не надо было выводить её в свет так рано, пока они не нашли способа купировать падучую болезнь, взять её под полный контроль. Должно быть, волнение спровоцировало приступ. А ведь Лана просила её позволить ей не приходить.       — Мария! — закричал Алеш, и Хатидже выдохнула от облегчения, когда к ротонде быстро приблизился её супруг.       Венедиш занял место Анны, заключив дочь в привычные объятия, и зашептал заветные слова, чтобы успокоить рвущиеся от судорог нервы и мышцы. Леди Болейн поднялась с колен и, повернувшись к гостям, глядевшим на всё это действо, как стадо баранов, взмахнула рукой в сторону другой части сада, где находился пруд.       — Дорогие гости, юной хозяйке дурно. Должно быть, она переволновалась. Проследуйте за слугами к фуршетным столам, — с этими словами леди Анна сурово сверкнула глазами на служанок, которые принялись выпроваживать гостей за живую изгородь, которая могла бы скрыть хозяев от посторонних глаз.       По мере того, как Алеш заканчивал шептать слова в волосы дочери, её тело постепенно переставало дёргаться. В конце концов бедняжка провалилась в сон, и хозяева дома приказали слугам осторожно перенести Лану в её комнату. Все действия уже были отточенными: с болезнью юной госпожи были знакомы все слуги. Убедившись, что с дочерью всё в порядке, Хатидже вышла на улицу к своим друзьям и села на скамейку в ротонде рядом с мужем.       — Я надеялась... приступов ведь не было уже несколько месяцев... — забормотала Хатидже, сгорбившись и начав устало тереть пальцами лицо. — Лана ведь не любит шумных сборищ, я должна была знать, что это может спровоцировать припадок...       — Не вини себя, — прошептал успокаивающе Алеш, протянув руку и погладив жену по щеке. — Мы не могли держать Лану взаперти всю жизнь. Рано или поздно ей бы пришлось уживаться с людьми.       — Но что, если однажды во время приступа тебя не окажется рядом? Или хотя бы меня? — насупилась Хатидже, закрыв глаза. — Кто поможет ей? Вдруг она захлебнётся и умрёт? Я... я не переживу потерять ещё и её...       Горячие слёзы обожгли щёку переволновавшейся матери, и Анна отсела от Кромвеля и приземлилась рядом с Хатидже, чтобы окружить плечи подруги руками.       — Дорогая, сэр Алеш прав. Вы не сможете вечно защищать Цеце, ограждая её от всего мира. Однажды ей придётся справляться самой.       Слышать эти слова было невыносимо, и Хатидже в отчаянии закрыла лицо руками. Анна начала гладить её по спине.       — Ей нужно место, где она сможет привыкнуть к людям и при этом оставаться в относительной безопасности, — сказала Болейн, переведя взгляд на задумчивого Венедиша. — Вы точно знаете, что я права, сэр Алеш. Вам известно моё предложение. Разве не очевидно, что учёба в пансионе — единственный выход для Цеце?       Хатидже отняла руки от лица и посмотрела заплаканными глазами на Анну.       — Как она может быть там в большей безопасности, чем рядом со мной? Что, если приступы станут чаще, а я недогляжу — и с ней случится беда?       — Первое время вы будете рядом с ней, но Цеце при этом станет самостоятельно посещать занятия, общаться с другими детьми и постепенно начнёт привыкать, — продолжала убеждать её леди Болейн, положив свои пальцы на ледяные ладони Хатидже. — Я уверена, что приступы станут ещё реже, если люди перестанут вызывать у неё такой страх, дорогая.       Хатидже поджала губы и с тяжёлым вздохом отвернулась. Алеш молчал, и внимание Томаса было неотрывно приковано к нему. В отличие от многих других людей, он уже научился читать сквозь непроницаемое выражение на лице предвестника. В отличие от Анны, Кромвель выглядел гораздо менее вовлечённым, хоть и в той же мере заботился о Цеце, как её бывший воспитатель. Сэр Томас Кромвель сидел на лавочке, закинув ногу на ногу со сведёнными на коленях руками, и поглаживал пальцами тыльную сторону ладони.       — Я знаю, о чём вы думаете, мой друг, — негромко обратился к Венедишу Кромвель, дождавшись, когда Алеш поднимет на него глаза. — И я не стану лукавить перед вами: вы правы, организация пансиона, который мы с вами давеча обсуждали, это не только акт милосердия и благотворительности, но и способ влияния на политику. Мои планы обширны и охватывают не только восточную Европу или черноморские территории, но и домены Карла, дальше на запад.       — Вы покинули английскую политику, но английская политика не покинула ваше сердце, — тихо ответил Алеш, не скрыв горечи в голосе.       Кромвель легко пожал плечами.       — Боюсь, это попросту невозможно, мой друг. Однако... если бы не этот гнусный политик в моём сердце, — Кромвель приложил ладонь к сердцу и затем элегантным жестом указал ей на Алеша, — то вы бы не узнали тайну, которая надломила баланс сил в Культе Алехандро де Медичи.       — Да, Томас. Я не намерен забывать, как много вы сделали для нашей победы, — вздохнул Алеш, кажется, довольно беззлобно. В конце концов, Кромвель был прав. — В одном из своих... видений я видел, как скоро разгорится междусобица между господарем и его братом. Будет война с Трансильванией. Мы намеревались покинуть молдавские территории и отправиться подальше, в сторону папской земли. Там сейчас безопаснее всего.       — И начать жизнь с чистого листа? — поднял брови Кромвель, недоверчиво хмыкнув. — Полно вам, мой друг, вы же понимаете, что вам удалось укрепиться при дворе молдавского господаря лишь по одной причине: вы были старым другом его лучшего лазутчика, Штефана Рымши. Объявись вы, чужестранец с таинственными целительными способностями, в любом другом месте — потратите уйму сил и времени, чтобы первое время всего лишь выжить, не привлекая внимания. Слухи о том, какая ересь ходила по османским землям, распространились дальше, чем вы думаете. Колдовства всегда боялись, но теперь достаточно одной лишь искры в Европе, чтобы пришла вторая Инквизиция или начался новый Крестовый поход. Султану Мехмеду повезло, что он своими руками уничтожил эту ересь, в противном случае уже вмешался бы сам Папа.       — Я это понимаю, Томас.       — Вы не хотите быть втянутым в политику, мой друг, и я понимаю вас. Однако, боюсь, вам никуда от неё не деться. Если не можете что-то победить — возглавьте это. Поверьте, шевеления на английском и французском престолах, а также роящиеся, как пчёлы в ульях, интриганы при дворе Карла заставляют меня беспокоиться о том, что в ближайшие годы никому среди европейских монархов не видать покоя.       — На английском престоле сидит ещё сопливый мальчишка, рождённый этой Сеймур, — процедила сквозь зубы Анна. Всякий раз, когда она упоминала свою прошлую жизнь, которая прямо касалась её несчастной дочери Элизабет, любое веселье покидало её мгновенно. — С одной стороны, им вертят, как куклой, люди герцога, а с другой — находятся люди, лояльные принцессе Мэри, которая под стать своей проклятой матери только и ждёт, чтобы уничтожить всё, что было построено с помощью Реформации! Уничтожить мою дочь!       — Если принцессе удастся убрать со своей дороги тринадцатилетнего короля, — вставил своё слово Кромвель, увидев, как покраснело лицо разволновавшейся Анны, — в таком случае она не преминет тайком поддержать империю Карла в войне с Францией. Это будет стоить Англии огромного количества ресурсов, а королевство после смерти короля Генриха переживает не самые лучшие времена. Я не намерен допустить это. К тому же, я подумал, что мадам Хатидже станет гораздо легче жить, зная, что её драгоценный племянник получит ещё несколько лет передышки. Карл мечтает втянуть его в войну.       Спина Хатидже вздрогнула при упоминании Мехмеда. Они обменивались письмами с племянником и Турхан, а потому она знала, как важно было сейчас государству Мехмеда восстановиться после войны с Культом.       — Не говоря о том, мадам, что лишние испытания выпадут на долю вашего другого племянника, принца Баязида. Вам, должно быть, известно, что он стал довольно важной фигурой при французском дворе. Ходят недвусмысленные слухи о его связях с королевой...       Увидев, как обе женщины становились всё более напряжёнными, Алеш повернулся к жене с мягким, просящим выражением лица.       — Любовь моя, прошу тебя, побудь с гостями немного. Они наверняка уже начали тревожиться. Вам с пани Анной не стоит оставлять их так надолго одних. — Алеш бросил быстрый взгляд на Томаса и натянуто улыбнулся. — Мы скоро вернёмся.       Разумеется, Хатидже поняла, что супруг не хотел волновать её разговорами о политике, тем более если они касались Мехмеда в Османской империи или Баязида — во Французском королевстве. Она коротко кивнула, стерев выступившие слёзы, и повернулась к Анне, потянув её за собой. Когда женщины скрылись за живой изгородью, Алеш почувствовал себя чуть более свободно. Он мог наконец-то говорить прямо.       — И вы действительно намерены каким-то образом повлиять на всё это? — спросил Алеш. — Добиться меньшего кровопролития с помощью пансиона, в который поступят дети аристократов?       — Я всегда предпочитал дипломатию грубой силе, сэр, — с отточенной вежливостью улыбнулся Кромвель.       — Иногда дипломатические ресурсы стоят большей крови, чем открытые насильственные, — обречённо вздохнул Алеш.       — Несомненно. В неумелых руках, — мягко поспорил англичанин.       — Но вы ведь думаете не только о том, чтобы мы с Хатидже были простыми учредителями или воспитателями в пансионе, не так ли, Томас? Но я не вижу поводов думать, что дипломат или интриган из меня получится хоть в мизерной степени такой же искусный, как вы. Зачем мы вам?       — Вы раните меня, мой друг. Я не желаю вам с мадам ничего дурного. Моё сердце не настолько очерствело за годы, — вполне искренне отозвался Кромвель и отвёл задумчивый взгляд к закату. — Однако... есть одна деталь, которая меня крайне встревожила некоторое время назад.       — Расскажите, — напутственно кивнул Венедиш.       Алеш лишний раз огляделся, чтобы удостовериться в отсутствии ненужных ушей рядом, и чуть наклонился корпусом вперёд. Венедиш последовал его примеру.       — Если вы помните, я рассказывал вам о том, что в Европе существовало около десятка культов чернокнижников — разной степени сплочённости и опасности. Один из них, который находился под руководством Сандро, был в Англии. Ваш покорный слуга узнал о колдовстве благодаря ему, — дождавшись понимающего кивка, Кромвель продолжил: — Однако с недавних пор я заметил, что информации о культах или их последователях становится всё меньше.       — Самосуд? Думаете, кто-то охотится на культистов? Кто-то, возомнивший себя новой Инквизицией? — поднял бровь Венедиш. Такой исход событий вполне укладывался в логику того, как европейцы реагировали на ужасы войны с Культом в Оттоманской Порте.       — Об этом бы говорили, — покачал головой Венедиш. — Нет никаких упоминаний чего-либо похожего на охоту на ведьм, сэр Алеш. Франция некоторое время назад пестрила подобными байками — даже вы наверняка слышали о Нострадамусе, придворном маге королевы Катерины... однако и он бесследно исчез. Либо это говорит о том, что все чернокнижники разом вымерли, либо... кто-то их объединил под едиными знамёнами. Сперва это была Франция, затем Шведское королевство, норвежские земли, итальянские — над Европой нависло покрывало, которое уносит в свои тени всех, кто как-либо был связан с этой нечистью.       Сердце Венедиша тревожно замерло.       — И, думаю, вам очевидно, что некто, объединивший такое количество культов, должен обладать исключительной силой, чтобы сделать это. Если следующим шагом этого культиста станут земли Карла — последствия могут стать катастрофическими, сэр Алеш, — на угрюмой ноте закончил свою речь Кромвель, откинувшись обратно на деревянную спинку скамьи в ротонде. — Потому что в этой части Европы дела с чернокнижниками обстоят... совершенно иначе.       Алеш, напряжённо перебиравший свои чётки, резко поднял вопросительный взгляд на Томаса.       — Священная Римская империя германской нации — самое большое и могущественное государство Европы, вам это известно, — с придыханием начал Кромвель. — И культ, который орудует там, обладает теми же свойствами. Они могущественны, но сила эта — иного толка. Она заключена в неопалимой, безусловной власти. Доподлинно известно, что этот культ не гнездится в подземельях, словно крысиная стая. Говорят, он находится в самом сердце империи Карла — среди невероятно огромной паутины правящей семьи и имперской аристократии.       Брови Венедиша подскочили в выражении ошеломления и ужаса. Кромвель, предвкушая его очевидный вопрос, коротко кивнул с ноткой обречённости.       — Причина, по которой столь разные культурно и экономически королевства столько лет находятся под эгидой власти императорской семьи Габсбургов, заключена именно в этом. Как и однажды старый Культ, гнездившийся в Константинополе, с помощью колдовства поддерживал власть Палеологов и удерживал Византию от падения, пока империя не рухнула из-за предательства Константина.       — Но Карл всегда был ближайшим союзником Папы Римского, мне казалось, что он обязан быть ярым противником подобной "ереси"...       — Друг мой, не всё так просто, — покачал головой Кромвель. — Сила этого культа в том, что неизвестно, кто из верхушки власти Священной империи принадлежит этому культу, а кто мечтал бы о его уничтожении. Однако тот факт, что сердце этого культа находится не в смердящих канализациях, а за крепостной стеной из роскоши, интриг, лицемерия и лжи, значительно осложняет задачу по их поиску. Из того, что я сумел разузнать, этот культ даже имеет символическое название — Камарилья.       Алеш моментально понял значение испанского слова. Значит, эти культисты мнили себя чем-то вроде закулисных кукловодов, которые с помощью даров Первородного влияли на политику вместо того, чтобы преследовать какие-то высокие философские цели, вроде тех, которыми горел покойный Сандро, будь то освоение некромантии или стирание законов физического мира. Отнюдь, эти культисты были рождены в политической паутине — и использовали колдовство, чтобы оно служило им в их подковёрной борьбе... И невозможно было отследить использование Тьмы в таком случае — отравления с помощью колдовства или с помощью простого яда были неотличимы. Поэтому их было так трудно распознать как культистов: они не носили мантий, не читали громко заклинаний. Их лица были скрыты не за капюшонами, а за маскарадными масками. В кубках, из которых они выпивали благоухающее, терпкое вино, могло быть налито зелье, и никто бы не нашёл разницы.       Томас был прав — это была совершенно иного уровня власть.       — Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему мне так нужна ваша помощь, сэр Алеш. Только вы способны увидеть потайную культистскую жизнь сквозь лживую ширму, сотканную из лоска дворянства. Уверяю вас, я сделаю всё, чтобы ни вам, ни вашей семье, ни мадам Анне хоть что-то угрожало, — твёрдо и безапелляционно добавил Кромвель, и Венедиш не смог обвинить его в том, что он лукавил, лишь бы склонить его на свою сторону. — Мы планируем открыть пансион в самом безопасном из всех возможных мест — в землях неподалёку от Вены, в городе Регенсбурге. Пансион будет открыт в границах Аббатства Святого Эммерама. Я уже обо всём позаботился, мой друг, не извольте беспокоиться.       Он звучал действительно уверенно, и почему-то сейчас, оглядываясь на тяжелейший жизненный путь бывшего главного интригана английского двора, сумевшего дважды обхитрить короля, Алеш чувствовал, что ему можно довериться. Он думал не только о своём долге, как предвестника, но и о Цеце — ей нужны были безопасные стены, чтобы привыкнуть к людям, получить хорошее образование и выйти в свет, при этом будучи под присмотром своих родителей и влиятельных людей, вроде Томаса. Если то, что он говорил, было правдой хотя бы наполовину, то буря между Трансильванией и Молдавским княжеством станет жалким дождиком в сравнении с катастрофой, которая случится, если Камарилья объединится с этим загадочным культистом...       Личность которого — Алеш чувствовал это всем своим предвестническим сердцем — была узнаваема. И он не мог это игнорировать. Он не смог бы спать спокойно и дальше, зная, что попустительствовал надвигающейся катастрофе, хотя знал о её природе и приближении.       Сжав чётки так сильно, что бусины вдавило в кожу, Алеш глубоко вздохнул и сухо кивнул.       — Хорошо, Томас. Дайте мне поговорить с женой.       — Разумеется, сэр Алеш, — не скрывая торжества, мягко улыбнулся Кромвель и, поднявшись, похлопал друга по плечу, прежде чем тот удалился. — С Божьей помощью, все мои опасения окажутся беспочвенны, и вы проведёте замечательные годы в Аббатстве рядом со своей семьёй и множеством замечательных детей.       Алеш нашёл Хатидже неподалёку от гостей, которых самозабвенно развлекала Анна Болейн, пребывающая в своей стихии. Её задачей было удостовериться в том, чтобы нужные слухи в нужной форме достигли господаря Илью — и тот без лишних проблем сумел отпустить Алеша. Конечно, он был благодарен ей, хоть и чувствовал, как на плечах снова появлялась тяжёлая ноша.       Услышав мягкие и робкие шаги мужа, Хатидже чуть повернулась к нему. Алеш нахмурился, увидев блестевшие от слёз глаза, и встал за спиной супруги, чтобы крепко обнять её. Хатидже, сжимавшая свои предплечья, пропустила свои пальцы между пальцами мужа и подставила щёку нежному, чувственному поцелую. Только в его объятиях ей становилось хоть на грамм спокойнее. На его губах, касавшихся её кожи, она вдруг почувствовала горечь и всё сразу поняла.       — Если ты мне скажешь, что это неверное решение... я пойду к Томасу и скажу, что мы остаёмся здесь, при дворе господаря, — прошептал он в щёку жене. — Я не хочу, чтобы ты снова плакала по ночам. Не хочу видеть на твоём лице грусть.       Хатидже с мучительным выражением нахмурилась и повернулась в руках мужа, чтобы поднять ладони и пропустить пальцы через светлые кудри любимого — когда они прибыли в Молдавию, он отстриг свои длинные волосы, чтобы покончить с прошлой жизнью. Но, кажется, чуда не свершилось — она преследовала их по пятам.       — Даже если мы сбежим на край света... беда настигнет нас. От судьбы не уйдёшь, — сокрушённо прошептала Хатидже и закрыла глаза, когда супруг коснулся своим лбом её. В этом жесте было молчаливое согласие и океан боли. — Эти четыре года... были самыми счастливыми в моей жизни. Ты, я, наша Лана... вокруг тишина, покой и сладкий горный воздух... На некоторое время мне показалось, что мы встретим свою старость здесь.       — Я тоже, — выдохнул Алеш. — Я никогда и нигде не был так счастлив, как здесь. Я боюсь, что это счастье разобьётся, если мы последуем за ними.       Хатидже погладила пальцами его виски и, опустившись ниже, провела подушечками по контуру губ.       — Я стояла здесь и долго думала... и решила, что даже если вокруг нас не будет этих гор и тишины, я всё равно сделаю всё, чтобы мы были счастливы. Потому что моё счастье — там, где ты и Лана. Нашей дочери нужен этот пансион, Анна права. Я не смогу защищать её в одиночку вечно. — Хатидже с печальной улыбкой посмотрела на небо. — Возможно, это знак свыше, и мы должны прислушаться к нему, а не роптать.       Алеш обрушился на её губы со страстным поцелуем в следующий же миг, как она повернула к нему голову, и Хатидже в ответ обвила его шею руками. В нём всегда было столько же трепетной нежности, сколько выливающейся из краёв страсти, которая не утихала ни на минуту. Возможно, Анна была права — и отчасти стоило винить Венедиша в том, что с каждым годом, казалось, Хатидже становилась всё краше. Никогда и ни с кем она не чувствовала себя настолько желанной, любимой и уважаемой. Алеш за четыре года их брака ни разу не повёл себя как лебезящий раб или как отстранённый ханжа, и лишь спустя время она поняла, что виной тому всё же была его извечная битва с самим собой — словно в те минуты, когда он со всей нежностью касался её кожи, он боролся с Тьмой, которая шептала ему поглотить её полностью. Именно это порождало тот невероятный коктейль из чувств, который бушевал в его глазах всегда, когда он смотрел на неё. Хатидже и представить не могла, какую дамбу обрушила несколько лет назад своими словами о любви и принятии, которые открыли двери в сердце Алеша и заключили её внутри, наглухо закрыв их затем на все засовы. Рядом с ним ей казалось, что первого брака с Ибрагимом будто и не было, будто это и не никях был вовсе — а всего лишь сожительство двух совершенно не подходящих друг другу людей.       Конечно, они периодически спорили с Алешем — из-за его долгих задержек в замке господаря, периодической молчаливости и задумчивости, редкой, но меткой упёртости в вопросах, касавшихся воспитания Цеце, — и иногда в голосе Хатидже даже проступали истеричные и властные нотки, если ей хотелось, чтобы всё было ровно так, как она хочет. Однако, несмотря на это, Алеш, хоть и делал, как правило, шаг назад, никогда не заставлял её думать, что вот-вот уйдёт или разлюбит её. Ни разу они не ругались так, чтобы посмотреть друг на друга "другими глазами" — потому что достаточно успели познакомиться со своими тёмными сторонами. Их любовь была похожа на страстную и одновременно полную нежности дружбу, где они могли найти друг в друге собеседника, любовника и утешителя тогда, когда другому это требовалось. Соседи недоумевали, видя Алеша и Хатидже каждый вечер во время привычных прогулок, как мужчине и женщине могло быть в принципе так интересно и вольготно вместе.       Алеш прерывисто выдохнул в губы жене и нехотя отстранился от неё, продолжая гладить ту по щеке.       — Мы должны закончить этот вечер, прежде чем слухи начнут играть против нас и господарь решит воспрепятствовать нам, — раздосадованным тоном произнёс он. — И затем проведаем Лану.       Хатидже колко улыбнулась, ласково пощекотав кожу на затылке мужа, отчего взгляд его чуть потемнел.       — Если он это сделает, я обрушу его же замок ему на голову, — заявила она без тени сомнения в голосе и улыбнулась ещё шире, в этот раз с отблеском привычного превосходства. — Никто не встанет между нами и нашим отбытием, будь то господарь или сам император Карл.       — Я в этом не сомневаюсь, любовь моя.       — В таком случае... стоит подумать о том, что прихватить с собой в империю. — Хатидже изобразила задумчивость и с притворной серьёзностью осмотрела их особняк. — Я совершенно точно не потерплю, чтобы мой дом там не был обвит розами и не стоял близ реки... Кажется, Томасу придётся очень попотеть, чтобы устроить мне это взамен на свою настойчивость. Я умею добиваться того, чего желаю.       Поцеловав жену в лоб, Алеш подставил ей локоть, и они вышли к гостям, чтобы вечер не посмел закончиться на печальной ноте.

ФРАНЦИЯ, СЕН-ЖЕРМЕНСКИЙ ДВОРЕЦ

РЕЗИДЕНЦИЯ ДИНАСТИИ ВАЛУА

Июль 1548 года

Спустя два года после окончания войны и за два года до событий в Молдавии

      Когда Баязид говорил Лукашу, что они отправляются во Францию на встречу с Трибуналом Десяти для того, чтобы вступить в новую войну, то он предполагал, что хотя бы отчасти это будет открытое противостояние. Нет, не честное, но хотя бы открытое, не такое фальшивое… Он ошибся.       Новый суд гроссмейстеров принял новоиспечённого Мастера французского Братства холодно. Несмотря на то, что очевидцев среди старых членов ордена оказалось достаточно, чтобы засвидетельствовать честность всей истории о предательстве Франсуа Шерали, так или иначе прецедент убийства Мастера Братства был непреложен. Фактически, вердикт Трибунала связывал Баязида по рукам и ногам: он должен был докладывать о каждом своём шаге и вздохе верховному органу и не совершить ни одного убийства без разрешения Трибунала.       И, быть может, на этом история нового Мастера закончилась бы на относительно оптимистичной ноте, если бы не вмешательство дофина Франции, принца Генриха. Едва Баязид объявился на французской земле, он тотчас попал под пристальное внимание королевского двора. Король Франциск, скорбя по своему другу Франсуа Шерали, не преминул воспользоваться ослаблением Османской империи, чтобы вероломно напасть на неё — и Баязид не мог позволить, чтобы Мехмеду и его родине угрожала опасность.       Генрих, несмотря на своё прямое участие в установлении ловушки для шехзаде Селима, оказался достаточно наглым и умным, чтобы предложить отчаявшемуся шехзаде сделку, которая была банальна до скрипа зубов.       Он позволит ему убить его отца, короля Франциска, а взамен остановит военные действия в империи и даже предложит Баязиду свою протекцию как будущего монарха.       Это был единственный способ остановить наступление французов, и Баязид был вынужден согласиться. Спустя время одна из мартовских ночей в Париже сменилась недельным трауром по государю. Генриха короновали довольно быстро, и он обвинил в смерти отца императора Карла, которого всем сердцем ненавидел. Это был отличный повод остановить войну с Османской империей, которая началась без достойного повода, и переключить внимание Франции на своего непосредственного соседа.       Баязиду Генрих любезно выделил отдельный Мэнор де Пуасси и позволил взять более благозвучное для французского слуха имя Барретт де Бланшар. После смерти Мастера Шерали Баязид провёл множество реформ в Братстве, укрепив дисциплину и расширив свод запретительных правил. Он был грамотным, вдохновляющим оратором и сильным лидером, который сердцем и разумом был привязан к идее «правильного» Кредо. Он применял силу только тогда, когда это было необходимо для сохранения баланса. Братство, в его понимании, должно было стать той самой нейтральной силой, вмешательства которой боялись бы и сильные, и слабые.       Однако пока над ним Дамокловым мечом нависала фигура Генриха, этой идее не суждено было сбыться в полной мере.       Поскольку Трибунал после несанкционированного убийства короля Франциска молча объявил Баязиду холодную войну, стало понятно, что бывшему шехзаде было жизненно необходимо находиться в безопасной зоне — при дворе короля Генриха. Светский мир европейской аристократии вызывал у Баязида тошноту. Насквозь фальшивый, он не давал вздохнуть ни на мгновение без опаски, что к каждому твоему слову или жесту будет привлечено лишнее внимание. Всё вокруг блистало от роскоши и лоска, каждый гость приёма вёл себя безукоризненно — но каждый из них носил маску, и если тебе на долю секунды показалось, что компания радушно беседует и не обращает внимания на то, куда направлены твои глаза, — значит, ты проиграл эту игру в маскарад.       Генрих настаивал, чтобы Баязид укреплял своё положение, присутствуя на балах и приёмах, беседуя с гостями и зарабатывая себе политические очки влияния. Баязид не выносил этих мероприятий ещё дома, в империи, а уж при дворе Генриха, которому он не простил предательство Селима, эта неприязнь удвоилась.       Помнится, на его первом светском приёме Элизабет вдруг остановилась перед парадными дверями и повернулась к нему с довольно настороженным видом. Он не привык видеть её в бальных платьях, с уложенными волосами и замазанными пудрой и кремами шрамами. Сейчас она ничем не отличалась от обычной светской леди, если не брать во внимание острый, как у орлицы, взгляд искушённой убийцы.       — Эти надушенные стервятники отличаются от лизоблюдов, которые окружали тебя дома, поэтому я должна тебя предупредить, — нехотя выдавила она сквозь зубы. — Всё, что ты скажешь и сделаешь в пределах этих стен, — Айрис противно скривилась, кивнув на фасад Сен-Жерменского дворца, — это игра в маскарад. Каждое слово, каждый жест будут внимательно изучены со всех сторон с целью обнаружить твои слабости… Это не просто следование светскому этикету или любезный тон — это вечная балансировка на весах между жизнью и смертью.       Баязид не выглядел впечатлённым; скорее, немного оскорблённым. Он выпятил грудь, убрав руки за спину, и горделиво приподнял подбородок.       — Я умею держать себя достойно в рамках светской беседы, Элиза. В конце концов, я принц, хоть и бывший.       Айрис устало вздохнула, покачав головой.       — Это совсем другое, Мастер, и ты сам вскоре в этом убедишься… Здесь даже король никогда не раскрывает своих карт. Ты думаешь, что условия вашей с Генрихом сделки известны лишь вам обоим, однако это не так. Они ничего не скажут, но знай: им известно всё. Ни одна сплетня, ни одна крохотная деталь не будет упущена… Я не удивлюсь, если каждый здесь уже знает, что ты османский принц.       Айрис с мрачной настороженностью огляделась, будто её едва слышный шёпот могли услышать на другом конце Парижа, и Баязид лишь хмыкнул, похлопав свою сестру по оружию по плечу, и прошёл в высокие парадные двери.       Он даже не мог представить себе масштабов правдивости предостережений Элизабет. Едва его нога ступила на ковры дворца, то сотни взглядов приковались к нему — но лишь на мгновение, прежде чем снова скрыться в водовороте из шепотков. Баязид сперва расслабился, подумав, что Айрис преувеличила, однако довольно быстро понял, что все равнодушные взгляды, не прикованные к нему, были лишь маской. Все говорили о нём, умудряясь не смотреть на него тогда, когда он глядел.       Сперва ему было неуютно, затем настороженность превратилась в боевую готовность и вылилась в вечно напряжённый голос и затравленный взгляд. Он меньше чувствовал себя в опасности, даже когда схлестнулся в поединке с Шерали-старшим. Здесь коварство и интриги были острее любого меча, обнажённого в честном бою.       И он долго, чрезмерно долго привыкал к этому, учась носить маску и выдавливать из себя улыбки и вежливые фразы, даже если знал, что человек перед ним втайне копал под него и строил козни, считая, что Баязид был пешкой в руках короля.       Баязид довольно быстро нащупал, что французский двор был неформально расколот надвое: одни поддерживали Катерину де Медичи, кровную сестру Сандро и любимую ученицу Франсуа Шерали, а другие — короля Генриха и его фаворитку, Диану де Пуатье. Генрих желал скорейшей войны с Карлом, чтобы славной победой упрочить своё положение как нового короля, а Катерина была категорически против кровопролития со Священной Римской империей, желая сосредоточиться на внутренних делах государства и очистке французских земель от протестантских еретиков.       Во всей этой престольной междоусобице Баязида — вернее, Баррета де Бланшара — воспринимали как негласного палача Генриха, и именно этой славы монарх и добивался, удерживая подле себя нового главу ордена убийц. Под стать своему покойному отцу, Генрих был крайне заинтересован в союзе с Братством ассасинов, ведь те были довольно сильной картой в его руке.       Баязида воротило от этого положения, но он соглашался только по одной причине: Генрих предоставлял ему достаточно ресурсов, чтобы он мог продолжать поиски Каллисто и своего племянника. Матео был единственным, кто его по-настоящему интересовал. Тепля надежду на то, чтобы найти его и наказать проклятую колдунью Каллисто, Баязид постепенно привыкал к своей новой роли, срастаясь с маской, которая первое время была ему так тесна.       Через два с половиной года после окончания войны с Культом и обоснования во Франции бесплодные поиски наконец прервались долгожданной новостью от самого Генриха.       Баязид вошёл в личные приёмные покои государя, который восседал на стуле напротив огромного зеркала и наслаждался косметическими процедурами, которые над ним совершали слуги. Один покрывал лицо короля увлажняющими кремами, а второй подпиливал ему ногти.       Вежливо склонив голову перед французским королём, Баязид холодно поприветствовал его:       — Ваше величество.       Генрих улыбнулся, лениво склонив голову на плечо и посмотрев на своего гостя.       — Ах, граф де Бланшар, рад видеть тебя в добром здравии, — его голос был мягким и бархатным. Вальяжно махнув рукой, он прогнал своих слуг: — Ступайте.       Слуги с поклоном удалились, оставив Генриха и Баязида наедине. Подбородком указав ассасину на кресло неподалёку от камина, он пригласил его присесть. Баязид последовал его молчаливой просьбе и закинул ногу на ногу, выжидая следующего слова короля.       — Ты сегодня необычайно молчалив, друг мой. Что-нибудь случилось? — Генрих наклонился к столику, чтобы взять свой кубок с вином.       — В записке, которую мне передали, сказано, что у тебя есть новости, которые меня заинтригуют. Итак, я здесь, чтобы выслушать их, — равнодушно отозвался Баязид, сложив руки в замок перед собой.       Губы Генриха хитро изогнулись и тут же спрятались за кубком, из которого отпил король.       — Они действительно довольно увлекательны, эти новости. Готов поклясться, мой друг, я и сам испытал невероятное облегчение, узнав их.       Глаза Баязида нетерпеливо сузились, пальцы в замке сжались напряжённее.       — Чего ты хочешь взамен на них? — не изменяя своему холодному тону, в лоб спросил Мастер Братства.       Брови Генриха притворно поднялись.       — Боже, ты считаешь, что я настолько корыстен, чтобы передать тебе их только после некой оказанной услуги?       — Я уже два года при твоём дворе, — ответил ассасин бесцветно. — У всего, что ты даёшь, есть цена.       — Мне невероятно импонирует твоя проницательность, Баязид. Сказать по правде, я не думал, что ты настолько быстро научишься игре в маскарад. Мне докладывают, что ты держишься вполне достойно. Правда, пальцы тебя всё ещё выдают, — он кивнул на сцепленные руки ассасина и усмехнулся. — Но, полагаю, нет предела совершенству?       — Вера в совершенство присуща только крайне ограниченным личностям, — хмуро заметил Баязид. — Я предпочту остаться неидеальным, но с чистым лицом, а не совершенным, чьи пороки будут замазаны толстым слоем косметики.       Генрих сладко рассмеялся, откинув голову на спинку кресла.       — Хороший ответ, друг мой. Ты действительно делаешь успехи. Не знай я, кто ты, то потребовал бы налить тебе в кубок хорошего вина в благодарность за услаждение моего слуха… а затем оторвать тебе язык за дерзость королю, — остро улыбнулся напоследок монарх. — Но, полагаю, с оторванным языком ты не сможешь поблагодарить меня за те замечательные новости, которые я преподнесу тебе в обмен на крохотную услугу.       — Я догадываюсь, что это за услуга. Ты хочешь, чтобы я убил герцога де Валентинуа?       Взгляд Генриха из елейного стал искренне заинтригованным. Он чуть наклонился на стуле, демонстрируя своему гостю расположение и напутствие продолжать свои догадки. Баязид без труда прочитал это в его позе и решил подыграть ему. Наклонившись к столику, он взял второй кубок и налил себе немного вина из кувшина.       — Арман де Валентинуа открыто поддерживает сторонников Катерины, не хочет продолжать войну с Карлом — но хуже всего то, что он недавно вступил в брак с Дианой, твоей фавориткой. Поэтому ты хочешь его смерти? — бестрепетно предположил Баязид, выражение его лица было настолько равнодушным, будто он говорил о погоде.       Король Франции самодовольно усмехнулся и кивнул.       — Всё верно, твоя шпионская сеть работает довольно складно, мой друг. Валентинуа — змей в людском обличьи, и недавно он перешёл черту, выступив против меня на королевском собрании. Он хочет возродить Генеральные штаты, которые не созывались с начала столетия. А это — прямая угроза моему абсолютному слову. — Лицо Генриха потемнело. — И даже его брак с Дианой — плевок мне в лицо, ведь всем известно, какое положение она занимает. Валентинуа решил, что подобной демонстративной дерзостью он укажет дворянству на шаткость моего положения, а потому должен умереть. Диана станет герцогиней, и я убью двух зайцев одним выстрелом. Но кроме того: ты узнаешь очень важные известия.       — Всем будет очевидно, кто стоял за убийством, — сузил глаза Баязид. — Семья Валентинуа имеет обширные связи с флорентийскими банкирами и влияет на духовенство. Его казнь внесёт смуту среди дворянства. Во время затяжных боевых действий это едва ли мудрое решение.       Генрих посмотрел на свои подпиленные ногти.       — Временная смута — необходимая мера. Зато каждый сторонник Катерины будет знать, какая судьба его будет ждать, если он решит пойти против своего законного короля.       — Я согласен устроить всё так, чтобы ты получил легитимные основания для отправления Валентинуа в ссылку. Но не на убийство, — твёрдо покачал головой Баязид. — Ты знаешь моё кредо. Никакого убийства невинных.       — Невинных? — насмешливо выгнул бровь Генрих, подавляя смешок. — При французском дворе нет невинных, Баязид. Первое правило маскарада гласит, что даже непорочная дева, которую ты узришь в этих стенах, прячет за платьем кинжал в руках, по локоть умытых в крови. — Генрих сжал подлокотник. — Чтобы замолить свои грехи, Арману бы потребовалось с неделю корчиться перед иконостасом на коленях, бормоча свои исповеди.       Баязид допил вино и, громко поставив кубок на столик, поднялся с места, посмотрев на государя сверху вниз.       — И тем не менее я остаюсь непреклонен.       — Тогда ты не узнаешь новостей, которые дошли до моих ушей, — Генрих фыркнул, побултыхав вино в собственном кубке. — А ведь они напрямую касаются той колдуньи, что виновна в похищении твоего племянника… и убийстве моей Клариче.       Разумеется, одной из нитей, связавших Баязида и Генриха после прибытия шехзаде во Францию, стала Ксана — погибшая верховная Культа, которая была первой любовью Генриха. Никто, даже Диана де Пуатье, которую он беззаветно обожал, никогда не мог занять то место в его сердце, которое однажды в детстве выжгла себе Клариче Альбицци. Чтобы укрепить свою позицию, Баязиду достаточно было лишь упомянуть, что он видел своими глазами, как во время битвы за Иншалост колдунья нанесла Ксане сокрушительный удар и скрылась. Ход был вполне удачный.       Услышав долгожданный намёк, Баязид напрягся всем телом. По счастью, Генрих отвлёкся на разглядывание своего лица в зеркале и не заметил, как изменилось выражение лица Баязида. Тот поспешил скрыть свои эмоции.       — Ты хочешь преподать урок сторонникам Катерины и не допустить реорганизации Генеральных штатов. Это можно сделать иными средствами, не прибегая к убийству, — упрямо гнул свою линию бывший принц.       — Ссылка научила бы уму-разуму тупоголового графа или виконта, но никак не герцога, Баязид, — скучливо вздохнул Генрих, и в его вздохе ассасин уловил нотку хорошо скрываемого раздражения.       Брови Баязида сошлись на переносье, пока он буравил взглядом затылок короля. Тот посмотрел на шехзаде через отражение в зеркале и вдруг миловидно улыбнулся.       — Его смерть и в твоих интересах, друг мой. Моя супруга мечтает увидеть твою шею в петле, свисающую со стен Бастилии. Чем меньше она будет иметь уверенности в своём коварстве, тем спокойнее будут мои ночи… и, соответственно, твои.       Поставив кубок на стол, Генрих элегантно поднялся с кресла и повернулся к Баязиду, продолжая улыбаться ему самой дружелюбной улыбкой.       — Я не стану давить на тебя, дорогой друг. В конце концов, решение за тобой. Но окажи мне честь поприсутствовать на сегодняшнем приёме в честь беременности моей жены.       Глаза Баязида распахнулись.       — Катерина беременна?       Генрих с удовольствием кивнул. Единственные вопросы, не вызывавшие у него отторжения при разговорах о жене, были связаны с его детьми. У короля последние несколько лет каждый год на свет появлялось по наследнику, и теперь Генрих был осчастливлен тремя законными детьми: наследником Франциском и двумя дочерями, Элизабет и Клод. Такую неожиданную, спустя много лет брака, плодовитость королевы связывали с её лечением у таинственного Нострадамуса, которого причисляли к колдунам. Если бы не знание Баязида о том, как Катерина сильно ненавидела благодаря своему учителю Шерали всё, что связано с чернокнижниками, то в подобное охотно можно было поверить. Баязид видел Нострадамуса только издалека, тот очень редко появлялся при дворе, но в его взгляде было явно что-то необычное.       — Надеюсь, в этот раз будет сын, — вдруг вырвал Баязида из размышлений мечтательный тон Генриха. Ассасин посмотрел на короля. — У Франциска слабое здоровье. Государству нужен сильный наследник престола.       — Так и будет, — с фальшивой озабоченностью произнёс Баязид.       Когда в дверях показался слуга и уведомил государя о том, что маркиз де Рише ожидает своей скорой аудиенции, Баязид засобирался к выходу, но был остановлен королём.       — Сегодняшний приём будет иметь особое значение, Барретт. Это будет маскарад в лучших традициях моего двора. Я буду с нетерпением ждать вас и мадемуазель Дюпон. Надеюсь, ваш костюм удивит меня!       После недолгой паузы Баязид окинул короля внимательным взглядом и неровно кивнул.       — Сочту за честь, государь. Разрешите удалиться.       Генрих с улыбкой взмахнул рукой и отпустил графа де Бланшара восвояси.       

***

      Тем же вечером Баррет де Бланшар и Элизабет Дюпон, формально — дальние четвероюродные родственники и неформально — члены Братства ассасинов, уже привычно сливались с толпой во дворце Сен-Жермен. Отыскав укромный уголок в большом двухъярусном вестибюле, в котором собирались гости, чтобы перекусить и пообщаться, прежде чем будут распахнуты двери в Большую Бальную Залу с подготовленными столами, Баязид и Айрис разглядывали аристократию в самых разных маскарадных костюмах. Разумеется, те служили лишь формальностью, и через маски, едва скрывавшие половину лица, без труда разглядывалась настоящая личность. Это была вычурная игра в ложное сокрывательство, которая вызывала у Баязида только брезгливость.       Он решил на один вечер открыто посмеяться над всеми «легендами», касавшимися его «настоящей» личности османского принца, а потому облачился в пурпурный тюркский кафтан и надел на голову роскошный тюрбан с белой драгоценной хризантемой, инкрустированной алмазами. На лице графа де Бланшар красовалась золотая маска, закрывавшая лицо выше губ, с узкими прорезями для глаз. Айрис оказалась менее изобретательна, предпочтя пышное пурпурное платье, под стать цветам «брата», и маску волчицы.       Родные одежды сидели гораздо свободнее и не вызывали такого дискомфорта, как французские чулки, жакеты и удушливые высокие воротники-манжеты, моду на которые ввёл лично Генрих. В этом кафтане он чувствовал, будто вернулся домой — хоть чувствовать подобное в Сен-Жермен было едва ли реально.       — Есть какие-нибудь новости? — негромко спросил Баязид.       — Пустая трата времени, — недовольно проворчала Айрис. — Парочка политических убийств каких-то мелких виконтов и баронов, порочные связи, новые любовники… Ничего, что стоило бы внимания. Обычный вечер в Париже.       — И никого не волнует нарастающий раскол между королём и герцогом? — нахмурился Мастер. — Сегодня к Генриху приходил Готье де Рише, хотя среди сторонников короля я его не замечал. Что ему нужно?       — Де Рише наверняка хочет примирить Валентинуа и короля, но это не столько искреннее желание, сколько жест, демонстрирующий, что сам де Рише всё ещё пытается сохранять формальный нейтралитет… Хотя всем известно, что он ненавидит всё, что связано с Братством. А Генрих поддерживает Братство.       — Даже при том, что я не имею отношения к убийству его сестры, Изабель де Рише, потому что она умерла от руки Нелассара, — стиснув зубы, выдавил досадливо Баязид. — Хотя ясно, что за приказом стоял Шерали.       — Ты — лицо Братства и несёшь имя всему, что сделал предыдущий Мастер, — пожала плечами Элиза с хмурым видом. — Даже если всем известно, что ты его убийца. Де Рише ненавистна сама идея о вседозволенности ордена. Он будет пытаться раздавить нас любыми средствами, неважно, кого он станет поддерживать: Генриха или Катерину.       Баязид угрюмо вздохнул, отвернув голову к витражному окну.       — До этого нам долгое время удавалось избегать лишних жертв. Но если я уступлю и убью Валентинуа ради Генриха, чтобы получить сведения, которые он скрывает… — Губы ассасина недовольно поджались. — Я знаю, что Валентинуа мерзавец, как и вся аристократия, но я стал Мастером, чтобы Братство перестали использовать как бездушных палачей, которые убьют любого, за кого заплатят. Я твёрдо решил, что мы будем совершать казнь только в крайнем случае, чтобы восстановить баланс и наказать тех, кто упал уже слишком низко, чтобы подняться.       — Если ты уступишь, — покачала головой Айрис, уводя мысль Баязида в более правильное русло, — он поймёт, что может дёргать тебя за ниточки.       Граф де Бланшар наморщил нос в отвращении и раздражённо прикрыл веки.       — Я не допущу этого. Если понадобится, я скажу Ашеру выкрасть сведения. Это рискованно, но если Генрих не оставит мне другого выбора…       Прозвучал первый звоночек из трёх, и Баязид оборвал себя на полуслове. Заходить в Большую Залу после первого звонка было таким же дурным тоном, как и опаздывать — после третьего, а потому Элизабет засуетилась и отставила кубок, который держала в руке, обтянутой белой перчаткой.       — Пока не прозвенел третий, я пообщаюсь со знатью и вернусь, — заявила она с едва скрываемым раздражением. — Я и так уже на слишком долгое время их оставила.       Баязид кивнул: к незамужним мадемуазелям и их поведению на светских приёмах было в два раза больше внимания, чем к месье. Сегодня они, как брат и сестра, были официальными партнёрами, но Элизабет собиралась найти кого-то из неженатых аристократов, чтобы войти с ним в залу, а для того следовало провести пару светских бесед по этикету. Разумеется, это была официальная версия. Именно Элизабет была ответственна за сеть шептунов и лазутчиков Братства, о части из которых не было известно даже королю. Баязид был научен горьким опытом, как важно было иметь припрятанные в рукаве козыри.       В отличие от Баязида, Айрис так и не научилась талантливо играть в маскарад, потому что на дух не выносила ни шумных банкетов, ни людей в целом, но миниатюрное сложение, замазанный шрам и приятные черты лица позволяли ей казаться хрупкой и застенчивой барышней — и эту наживку аристократы с лёгкостью глотали.       Когда Айрис скрылась в толпе, а Баязид вернулся к своему кубку, до верхнего яруса, который отделяла от первого этажа широкая парадная лестница, донёсся торжественный голос королевского сенешаля.       — Прибыл его милость, граф Сен-Люк де Бланшар, старший сын Эдмонда де Бланшара, маркиза Прованса!       Любопытно, сколько золота стоило Генриху «выкупить» у владыки маркизата достойную родословную для Баязида и его верного товарища? Настоящие братья де Бланшар, сыновья безутешного Эдмунда, погибли на войне с Англией, но правде об этом не суждено было вскрыться волею короля. Теперь эта тайна была выгодна обоим.       Когда мажордомы открыли тяжёлые двери, Лукаш величественной походкой прошествовал в зал и тут же прильнул к группке аристократов, чрезмерно довольных его прибытием. Баязид глядел на это со второго яруса, опершись на балюстраду, и едко улыбался. Он никогда не устанет удивляться тому, что Лукаш, простой, как медяк, за два с половиной года сумел так легко влиться в высшее общество.       Первое время он, конечно, плевался от всего, что наблюдал: от душных и пустопорожних разговоров, от чванства и жеманно поджатых губ знати, демонстрируемых в ответ на его дурные манеры. Он ничегошеньки не понимал из игры в маскарад да и не стремился, пока каким-то образом лоск и роскошь не затянули Лукаша в себя, как в воронку, и он не обнаружил пользы от маскарада лично для себя — а затем и для Братства.       Секрет оказался прост: Ефремец обожал внимание к себе и обожал производить впечатление. Разговоры с барышнями — или панночками, как он за глаза их продолжал называть, — были высшим развлечением для Лукаша, а уж возможность закадрить одну из них, чтобы весь вечер и последующие дни купаться в лучах любви, стала отличной мотивацией к тому, чтобы поскорее отточить до достойного уровня владение французским. И, разумеется, словесные баталии с французскими выскочками мужского пола, которые имели глупость засомневаться в интеллекте или воспитанности «старшего сына маркиза», добавляли особой перчинки в светскую жизнь Лукаша. Если и было то, что он любил не меньше женщин, выпивки, денег и своих друзей, так это хорошая дуэль.       В пределах Мэнора, выделенного им Генрихом, или на территории штаба Братства Лукаш вёл себя как обычно: похабно шутил, распивая горячительные напитки, носил излюбленные разухабистые польские рубашки, еле заправленные в штаны, и наотрез отказывался причёсываться; но когда дело доходило до выхода в свет, стоило лишь намекнуть — и Лукаш через минуту уже сидел в горячей бадье, отмываясь до блеска перед светским мероприятием. Даже в свете он всё ещё оставался собой, и его выдавало отсутствие размеренных движений и изысканности в речи, но высокое положение и приятная внешность всё это с лихвой, как оказалось, компенсировали.       Баязид поражался тому, как преображался его друг, стоило ему зачесать назад свои отросшие до плеч русые волосы, надеть пурпуэн, подчёркивающий крепкий стан, а поверх него — тёмно-синий колет из бархата с гофрированным белым воротником. На широких плечах был пристёгнут длинный чёрный плащ с помощью фибулы из сапфиров, подчёркивавших глубину хитрых глаз, которые выглядывали из прорези в серебряной маске, имевшей форму волчьей морды.       Лукаш снова отрастил усы, но в этот раз отдал предпочтение эспаньолке, чтобы скрыть шрамы на подбородке, и в подобном обличье он выглядел как аристократ едва ли не больше, чем бывший османский принц. Манеры и резкие жесты всё ещё порой выдавали в нём Лукаша Ефремца, но когда глаза его были прикованы к очередной мадемуазели, он застывал, преисполненный внимания, и в таком положении вполне мог мимикрировать под французского графа Сен-Люка.       Поболтав немного со знатью, Лукаш вдруг поднял голову и, увидев на балконе своего товарища, с лучезарной улыбкой откланялся и практически взлетел по лестнице.       По мере того, как уверенные шаги настигали графа в османском костюме, елейная ухмылка гасла на лице поляка, и выражение его приобретало все более тёмный оттенок.       — Пан, должен отметить, это в высшей степени свинство, — коверкая французскую манеру речи, прошипел Лукаш обиженно. — Собрался на бал, а меня забыл позвать!       — Ты утром был на задании. Я думал дать тебе время отдохнуть, — невинно ответил Баязид, пряча усмешку за кубком.       — Отдохнуть — в смысле ты будешь отплясывать на этом паркете с панночками, потягивая молодое вино, и тем самым восстанавливать за меня силы? Спасибо за заботу, пан, от души!       Баязид мрачно рассмеялся.       — На самом деле, я не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать, как ты продерёшь глаза после обеденного сна и, узнав, что мы с Элизой уехали, стрелой устремишься во дворец. Жаль, я не видел, как мсье де Лабом тебя одевал. Ты, должно быть, так торопился, что едва попадал пяткой в шоссы — и скакал на одной ноге?       — Остри-остри, пан, посмотрим, как ты посмеёшься, когда я тебя так же не позову в какое-нибудь злачное место, — фыркнул Лукаш, поправляя воротник. — А ты будешь сидеть в Мэноре и слёзы лить, думая, куда же я пропал.       Баязид снисходительно закивал.       — Так и будет, не сомневайся.       Прозвенел второй звонок, после которого самое время было начать продвигаться ближе к парадным дверям.       — Где, кстати, мелкая? — крутя головой в разные стороны, уточнил Лукаш. — Или уже опять себе выцепила какого-то сопливого или лысого пана на этот вечер? Нас опять ждут томные письма от её ухажёров на ближайшую неделю?       — Лукаш, — раздражённо выдохнул Баязид, — иногда мне кажется, что мои ближайшие люди в Братстве — дети малые.       — Ты это о чём? — встрепенулся непонимающе Ефремец, скрывая угрюмую растерянность на лице. — Она просто ни черта не понимает в мужчинах. Этот двор — змеюшник, а она колючая, как кактус, но видная панночка. Её пальцем помани с нежным взглядом, напиши стишок-другой — и видали её скорлупу, вся растает. А нам потом разбирайся.       — С чем? С Элизой, плачущей тебе в плечо? — каверзным тоном спросил Баязид, ухмыляясь.       — Я, пан, в няньки никому не нанимался. Но мы с ней — Пальцы Руки, и я должен следить за тем, чтобы всякая чушь не отвлекала…       Лукаша перебил смех Баязида — довольно редкое явление в последние годы. Мастер Братства был всё чаще угрюм и задумчив с тех пор, как разорвал свои связи с домом, и увидеть искреннюю улыбку на его губах было редким явлением.       — Чего смешного? — насупился Лукаш.       — Иногда я тебя не узнаю. Ты не говорил слова «Пальцы» и «Рука» с тех пор, как я возвёл тебя в ранг Указательного, а теперь, оказывается, печёшься о слаженной работе ордена?       — Ты знаешь, что я оторву голову за любого в Братстве. Ясное дело, я забочусь о них всех… включая мелкую.       — Я не имел в виду, что ты не заботишься, Лукаш. Речь о том, что из твоих уст слова о каких-то правилах звучат необычно.       — Я придерживаюсь кое-каких и помогаю тебе в том, чтобы их соблюдали, — скрипнувшим тоном отозвался Лукаш. — Иначе уже давно вместо железной дисциплины в твоём Братстве было бы...       — Коровье гузно, — закончил его мысль Баязид со смешком, который тут же потух на его губах. — Если мы поддадимся Генриху в этой чёртовой игре, то это гузно настанет всему Братству.       Лукаш не успел накинуться с расспросами, поскольку они подошли ко входу в залу. Мажордомы открыли перед ними массивные дубовые двери под высокие потолки и пропустили господ внутрь вместе с остальным наплывом гостей. Большая Бальная Зала распростерлась перед гостями своим ослепительным великолепием. Помещение было двухэтажным, как и вестибюль: нижний уровень занимало пространство под танцы и несколько длинных столов, накрытых для трапезы, а верхний бельэтаж занимали диваны для бесед, столы с лёгкими закусками и балконные ложи, ограждённые балюстрадой, чтобы наблюдать за танцующими. Почти каждый выступ, колонна или витражное окно были украшены живыми цветами, дорогими алыми портьерами, скульптурами, картинами — оторваться от всего этого блеска и лоска было сложно.       Когда сенешаль заглянул в список и громко огласил прибытие графов, Лукаш и Баязид отошли к балконам, чтобы окинуть взглядом присутствующих и обратить на себя их внимание. Лукаш закружился в своеобразном танце между разными группками знати, приветствуя их со всем своим недюжинным очарованием, выпросил несколько танцев, а затем с чувством выполненного долга вернулся к другу.       Вид у него был такой возбуждённый, словно он узнал тайну человечества.       — Кажется, скоро я снова повеселюсь, пан! Говорят, графиня де Сад без ума от меня, и от этого не в восторге её муж. Ты видел её наряд? Она уже была в нем на приёме в прошлом месяце. Скандал! — Лукаш схватил закуску с золотой тарелки и, закусив, замотал головой с горящими глазами. Он откровенно переигрывал, только чтобы развеселить Баязида, но трудно было скрыть, что Лукаша все эти сплетни и впрямь забавляли, если касались его персоны. — Скупой болван даже не сумел сделать вид, что слухи ложны. Будет забавно отметелить его на дуэли.       — Ты не устаёшь удивлять меня, брат, — с мягкой оценивающей ухмылкой сказал Баязид. — Когда я смотрю, как ты играешь в маскарад, то будто вижу другого человека перед собой. Мне всегда казалось, что светская жизнь претит тебе еще со времён жизни подле Астрид.       Лукаш прожевал закуску, подняв заинтересованный взгляд на друга. Казалось, он не выглядел ни обиженным, ни гордым таким замечанием.       — От лицемерия драгоценной маменьки меня тошнило, потому что она продавала нас с Милошем и сёстрами, как свиней, полоща нам мозги о верности клану. Она была как хозяйка борделя, которая убеждала своих шлюх, что те продают свои тела во имя богини Афродиты, — скривился Лукаш и пожал плечами. — Тут та же игра на выживание, но я уже не продаю себя и свои услуги, как падшая девка. Несмотря на статусы, здесь играют на равных.       — Помнится, ещё в Стамбуле ты говорил, что не сможешь стерпеть жеманства французов и их ужимок, — иронично поднял бровь Баязид.       — Это так... Но я и подумать не мог, что здесь всё будет так напоминать мне о доме, — весело хмыкнул Лукаш. — Когда у нас появились злотые и мы осели в Кракове, мать с детства таскала нас по всем богатым дворам панове, пока я из дома не ушёл. Игра в эти вонючие маскарады везде одинаковая, пан, только называется по-разному и в разных декорациях происходит. Панове, размахивающие саблями за любую сплетню, перетягивание чужих любовников в свою постель, море вина, перешёптывания по углам, бесконечное зубоскальство за спиной с натянутой до ушей улыбкой — здесь всё то же самое, только в два раза больше парфюма и в три раза меньше бранных слов. К тому же, если подумать, пан, то я же графский титул ношу и у тебя на родине, и тут. Такое положение обязывает ведь не вести себя, как немытая деревенщина, — напоследок заявил он, состроив гордый вид.       Лукаш забрал у проходившего мимо слуги кубок с вином, чтобы запить закуску, и вдруг его рассеянный взгляд упал на нижний этаж и замер. Баязид проследил за ним и увидел Элизу, с которой беседовал сам Арман де Валентинуа. Молодой наследник герцогства, неженатый, имеющий поддержку королевы и консервативной знати, обхаживал Элизабет и, судя по жестам, приглашал её на следующий танец.       Ефремец неотрывно наблюдал за ними, жуя всё медленнее.       — Что этому ослу надо от Элизы? — Лукаш не доел виноград, выбросив наполовину опустошенную ветку в тарелку. Отряхнув руку, он размял плечи. — Это герцогское гузно женилось и всё ещё свои ручищи тянет к другим панночкам? Он же знает, что она под протекцией короля и Братства. Небось, муть какую-то наводит этот сукин сын...       Вдруг Валентинуа поднял глаза на бельэтаж и смерил графов мрачным взглядом. Затем повернулся к Элизе и, взяв её за руку и чуть дёрнув на себя, поцеловал тыльную сторону ладони. Увидев, как тело друга уже дёрнулось, чтобы броситься вниз, Баязид незаметно остановил его за рукав.       — Лукаш, нет, — строго процедил гроссмейстер. — Он провоцирует тебя.       Ефремец враждебно раздул ноздри, старательно удерживая рвущееся наружу недовольство, и наконец выдохнул. Затем его волчья маска вернулась обратно на лицо.       — Я весь дом этого змея лично переверну, чтобы найти достаточно доказательств для пожизненной ссылки в Бастилию, — прошипел он, сжав руку на балюстраде в кулак.       — Если ты так переживаешь об Элизе, — начал Баязид с намёком, — то иди и пригласи её на танец.       На гроссмейстера через прорези в маске вонзились два мрачных глаза. Лукаш ничего не ответил, поводя взглядом по лицу друга, затем вздохнул и пригубил кубок с вином.       — О ней, наверное, не стоит переживать такому, как я, — наконец Ефремец тихо хмыкнул, когда Баязид уже подумал, что и не дождётся ответа. — Элиза поди единственная из женщин, которая сама смогла бы отвесить мне тумаков. Никуда ей не уткнулась моя забота, — со вздохом Лукаш провёл пальцами по волосам. — Я себя таким дураком чувствую.       Баязид подавил усмешку и отвёл взгляд на нижний ярус, куда постепенно начинали стягиваться пары. Первый танец должны были открыть король или его королева. Элизы и Армана не было видно. Пока Баязид высматривал в толпе знакомые лица, он боковым зрением заметил, как рядом с ним напрягся Лукаш.       Тот положил руку ему на плечо, подбородком кивая на противоположную сторону бельэтажа.       — Из огня да в полымя. Осталась ли на континенте хоть одно венценосное гузно, которой бы ты не вскружил голову, а, пан? За тобой охотится весь Трибунал Десяти, Карл спит и видит, как прикончить тебя, Генрих потирает ладошки, держа нас на поводке, так ещё и эта флорентийская змеюка Медичей поглядывает на тебя, как кот на сметану... того и гляди заглотит и не подавится.       Баязид ничего не ответил, пригубив собственный кубок, вместо этого неотрывно глядя в сторону Катерины.       — А знаешь что, пан... Пойду-ка я найду Элизу. У меня все танцы расписаны на вечер вперёд, но для мелкой я готов сделать исключение, — вяло пошутил Лукаш, скрывая своё беспокойство.       Опрокинув в себя залпом остатки вина, он дождался, когда мимо него пройдёт всё тот же слуга, и быстро поставил кубок на поднос, скрывшись в толпе.       Первый танец, ожидаемо, начинался с короля Генриха и Дианы де Пуатье, новоиспечённой герцогини Валентинуа. Это был удивительный жест оппортунизма со стороны Генриха: казалось, он так давал понять Арману, что его брак — всего лишь нелепая фикция, которая может быть разрушена одним пожеланием монарха.       Музыка заиграла громче, укутав весь зал в уют очередной игры в маскарад, убаюканной вечерним сумраком и интимным светом свечей. Часть гостей слилась в вихре танцев, следуя за королём и его фавориткой, а другая часть принялась жарко перешептываться между собой, прильнув к балюстраде бельэтажа. Баязид почувствовал, что ему становится душно среди такой толпы, и принялся продвигаться через людей к более просторным будуарам.       Стоило мужчине в маске заметить молодую королеву, как губы Катерины изогнулись в усмешке, которую её наперсница не оставила без внимания.       — Куда вы смотрите, ваше величество? — Девушка заинтересованно крутила головой в разные стороны, пытаясь понять, куда был направлен взгляд госпожи.       Когда высокий мужчина в пурпурном шёлковом кафтане поспешно скрылся в толпе гостей, мадам де Шалон понимающе кивнула фрейлинам королевы, и те устремились за ассасином.       Когда первый танец бала, открытый Генрихом и Дианой, подошёл к концу, практически сразу же Баязида настигли две фрейлины королевы. Шепнув на ухо ассасину предложение госпожи, они с уважительными поклонами скрылись, не утаивая веселья на лицах, скрытых за полумасками. Сердце в его груди зашлось в неистовом ритме, и ноги понесли его к леснице на нижний ярус.       Когда заиграла следующая мелодия, а король, вернувшийся на своё место за столом вместе с Дианой, дал одобрительный взмах руки, гости резко расступились от королевы Катерины с одной стороны зала. Она с предвкушающим выражением смотрела в одну точку, на которую вслед обратились глаза всей знати. Когда все поняли, на кого же так пристально глядела королева, оторопевшие гости отступили от Баязида.       Он был весь напряжён, как струна, и держал руки за спиной крепко сжатыми, пока приближался к королеве в такт чарующей музыке. Катерина, напротив, казалась расслабленной — её походка была парящей, словно её туфли и вовсе не касались пола. Невысокого роста, довольно стройная для той, кто уже трижды стала матерью, с угловатым лицом, но прелестными чертами, она была в самом расцвете своей фамильной привлекательности. Все Медичи обладали магнетической красотой. Светлые волосы Катерины были убраны в высокую пышную причёску, часть прядей фривольно свисала волнами с затылка до поясницы королевы. Ей было почти тридцать, она была старше Баязида на шесть лет, но нежный цвет кожи и её безупречная гладкость, ясные голубые глаза, которые прожигали гроссмейстера через прорези в маске, не давали ей больше двадцати.       Маскарадная маска Катерины была инкрустирована топазами, а её золотые линии очерчивали острые скулы и нос. Крохотные изумруды окружали прорези для глаз, и окрашенные павлиньи перья обвивали голову подобно золотой короне. Лицо королевы ниже маски было слегка напудрено, а губы накрашены насыщенным алым цветом.       Он не мог пошевелиться, когда Катерина подошла к нему вплотную и раздвинула губы в улыбке.       — Граф де Бланшар.       — Ваше величество, — хрипло поздоровался Баязид, склоняя голову перед владычицей. — Позвольте пригласить вас на танец?       — Это честь и удовольствие для меня, граф, — королева вложила свои пальцы в протянутую ладонь Баязида, и гости бала окружили их со всех сторон, не дерзя встревать в танец монархини с самым неожиданным партнёром.        Когда расстояние между ними стало достаточно близким, чтобы никто не мог расслышать их, Катерина вкрадчиво зашептала:       — Так шпионы не смогут подслушать нас. Я сгораю от желания задать вам несколько вопросов, милый граф.       В глотке Баязида пересохло, и он скованно кивнул, увлекая королеву в танец. Пластичность Катерины и искусность, с которой двигался Баязид, создавали великолепный тандем. Ладонь ассасина лежала на спине королевы, и он почувствовал, что в этот вечер на мадонне Медичи не было важнейшей детали — корсета. Её фрейлины ни в коем случае не могли допустить подобной оплошности, а это означало лишь одно — Катерина сделала это намеренно, покрыв своё тело только тканью платья, при том довольно тонкого. Благодаря этому он мог прочувствовать каждый позвонок на её спине.       — Нам так давно не удавалось поговорить по душам. Война с Англией, должно быть, оставила множество шрамов на вашем сердце, не так ли, дорогой Барретт? Многие говорят, что после сражения на Булони два года назад вы буквально вернулись другим человеком... — Голос Катерины гулял на тонкой грани между нежностью и остротой. — Справедливы ли эти слова?       Даже танец был частью игры в маскарад. Возможно, ключевой его частью.       — Война не может не оставить шрамов на сердце, ваше величество. Но, что бы она ни разрушила во мне, неизменной осталась лишь любовь и преданность моей родине.       — Вашей родине... — сладко повторила его фразу на языке Катерина, придвигаясь чуть ближе, чем положено по этикету. — Вы преданны Франции, Барретт?       Баязид облизнул губы.       — Я предан своим принципам, словам и действиям, ваше величество.       — У меня нет оснований не доверять вашим принципам, словам и действиям, мой граф, — Катерина не стала цепляться за расплывчатый ответ и рассмеялась лёгким, как колокольчик, смехом. — Как вам, разумеется, известно, я родилась не здесь. Моя родина — Флоренция... и всё же я всем сердцем люблю Францию и горько переживаю всё, что творится в её пределах. Не обязательно родиться французом, чтобы любить эту страну и желать ей процветания.       Баязид чуть крепче сжал ладонь Катерины, чувствуя, как она ускоряет ритм танца. Казалось, музыканты, увидев это, и сами поспешили. Она словно ждала, что он споткнётся, сделает ошибку, и она поймает его в расставленные силки.       — Среди королев вам нет равных, ваше величество, — выдохнул Баязид, сохраняя вежливый, отстранённый тон, хоть выходило непросто.       Они неотрывно смотрели друг на друга. Гроссмейстер Братства чувствовал, как взгляд королевы плавно, почти играючи скользит по его лицу, словно пытаясь в нём что-то отыскать; но в голубых глазах было меньше враждебности, чем он ожидал.       — Скажите же... окажись вы в таком же положении, что и я, окажись вы чужестранцем во Франции, что бы вы чувствовали? Тоску по дому? Или, быть может, ваше сердце бы оттаяло, и вы всерьёз начали беспокоиться о светлом будущем этой страны? Или, возможно, вы избрали бы путь обогащения? Власти и богатства?       Баязид подумал о Братстве, которое ему вверил Нелассар, обо всех своих сородичах, которые после войны в Стамбуле вернулись вместе с ним в Париж и зависели от него. Они знали, в каком положении оказался османский шехзаде, и уважали его. Он заботился о них. Он ненавидел Генриха за удар в спину, нанесённый Селиму, ненавидел за его жестокость и за неуважение нового Кредо, установленного Баязидом, но это не касалось Франции и её жителей.       Почему-то за прошедшие два с половиной года он практически не думал о доме. Словно ему действительно удалось освободиться от пут османского шехзаде и своей прошлой жизни.       — Благополучие человека зависит от благополучия окружающих его людей, — задумчиво начал Баязид. — Полагаю, ваше величество, я бы приложил усилия к тому, чтобы служить на благо страны, приютившей меня.       Ответ чрезмерно удовлетворил Катерину.       — Тогда вам, дорогой Барретт, должно быть известно, что будущее Франции находится под угрозой. И слишком многие желают собственного обогащения в счёт её благополучия с такое непростое время... Как следствие, это истощает страну. Никто из нас, кто беззаветно предан Франции, не желал бы ей такого крамольного исхода. Вы согласны?       Баязид слегка отстранился, когда почувствовал мягкое свежее дыхание Катерины на своём лице, и покружил королеву, придерживая её ладонь.       — Я думаю, только глупец бы не согласился с вашими словами, ваше величество. Впрочем, каждый власть имущий обладает собственным пониманием благополучного будущего страны, и последствия зачастую оказываются плачевны.       — Кровопролитие и истощение казны не приводят ни к чему, кроме упадка. Вы не находите это очевидным, Барретт? Отчего-то чувства подсказывают мне, что вы чудесным образом понимаете любого члена королевской семьи лучше, чем кто-либо другой.       Как она изящно продолжала намекать ему, что знала о его происхождении. За все два года они лишь несколько раз сталкивались лицом к лицу и имели возможность поговорить. Единожды Катерина подсылала кого-то, чтобы отравить Баязида, но несильно, чтобы лишь припугнуть, показать, что жизнь его ближе к смерти, чем он думает. Вскоре они виделись чаще и чаще, и Баязид мог затеряться во времени, рассматривая каждый жест королевы в поисках подвоха, ловушек, скрытых смыслов… пока это не превратилось в привычку.       Катерина ненавидела его, разумеется. Не могла не ненавидеть, ведь он убил её любимого учителя. Он помнил, что с самого отрочества Катерина мечтала о том, чтобы стать ассасином, но ей не хватило для того ловкости и физических умений. Её мечты о Братстве были расколоты, и всё, что она могла, это поддерживать Братство и Трибунал Десяти с позиции кронпринцессы — а вскоре и королевы.       И Баязид отнял у неё не только Шерали, но и всё Братство. И даже сверх того — вложил его в ладони неверного супруга, вступив с ним в союз. Её ненависть была оправдана. Однако что бы ни происходило, он всегда видел её неподалёку от себя — наблюдающую за ним издалека, словно сирена, готовая завлечь его своим пением в недра морской бездны.       Всё чаще эти глаза преследовали его. Холодные, изучающие. И алые губы, улыбающиеся ему при опущенных бровях, всё чаще шептали ему что-то беззвучно, когда он смотрел на неё.       — Я не могу знать природу ваших чувств, ваше величество. Но я не могу спорить с вашими словами, они действительно очевидны.       — Однако многие умные, подающие надежды дворяне поддерживают кровопролитие и выступают на стороне тех, кто не думает о стране, а заботится лишь о себе... Как вы думаете, Барретт, что ими движет?       Баязид поджал губы. Катерина мягко спрашивала его о мотивах поддержки Генриха.       — Разве мотивы имеют значение, ваше величество? Не всегда высокие цели приводят к благополучному результату. Иногда вместо мотивов есть суровая и непреклонная необходимость. Долг, иначе говоря.       Катерина прохладно хихикнула, и трудно было понять, было ли в этом смешке больше досады или уважения.       — Вы жонглируете словами, Барретт, — заметила она, лукаво сверкнув глазами. — Неудивительно, что в глазах многих при дворе вы загадка и угроза, дорогой граф. Ваша личность сокрыта завесой тайны.       — И кто же я для вас, ваше величество? Загадка или угроза? — выгнул бровь Баязид.       Заиграли страстные высокие ноты, и гроссмейстер надавил на поясницу королевы, потянув её ладонь на себя, и та прогнулась в спине, позволяя поддержать себя и продолжая глядеть ему в глаза.       — Пожалуй, и то, и другое, — шёпотом выдохнула Катерина, позволяя сильным рукам вновь вернуть себя в вертикальное положение.       — Мне думалось, ответ будет иным, — в тон ей ответил Баязид несколько напряжённо, опуская глаза на алые губы королевы. — Мои чувства подсказывали мне, что все те разы, когда мы сталкивались с вами, ваше величество, в ваших не было ничего, кроме враждебности. И, полагаю, причины этого известны нам обоим.       Тот факт, что он своими руками убил Франсуа Шерали — любимого учителя, который имел для Катерины огромное значение.       Губы королевы тотчас изогнулись в туманной улыбке. Когда они снова встретились взглядами, в голубых глазах зловеще отразился танец языков пламени свечей, и Баязид почувствовал сухость в горле. Её улыбка завораживала его и завлекала.       — Это полностью зависит от вас, дорогой Барретт, — произнесла она на выдохе. — Мы ведь все носим маски. Иногда даже забываем снимать их.       Его дыхание сбилось, и он скованно кивнул, отведя взгляд. Совсем немного они протанцевали в тишине, но по ощущениям время тянулось бесконечно. Наконец губы королевы снова раскрылись, но тон её в этот раз стал гораздо серьёзнее.       — Я знаю, что мой супруг просит от вас, Барретт. Вы ещё можете сбросить цепи, которыми он опутал вашу шею. Поверьте, ваша служба ему не принесёт благополучия ни вам, ни кому бы то ни было из тех, кто заботится о Франции... — Вдруг лицо Катерины приблизилось к его собственному, прикрываясь необходимостью следовать задуманным движениям танца, и её мрачный шёпот ударился об его маску. — Пока не поздно, изберите свою сторону мудро.       Последние толчки мелодии отозвались каким-то эхом внутри него и исчезли, когда королева отстранилась от него и присела в элегантном реверансе. Баязид со всей вежливостью склонился перед королевой с отточенными до искусности движениями.       — Ваши манеры походят на королевские, мой граф. Не знай я, кто вы, то непременно бы решила, что вы принц. Эти одежды... — Королева медленно окинула графа изучающим, почти раздевающим взглядом. — Вам невероятно к лицу.       Катерина протянула Баязиду ладонь, и ассасин невесомо коснулся её губами.       — Благодарю вас, моя королева, — его голос прозвучал холоднее, надломленнее обычного.       Бросив последний взгляд на гроссмейстера из-за плеча, Катерина направилась к своим фрейлинам. Баязид судорожно вздохнул и быстрым шагом направился к столам, чтобы схватить кубок с вином и, осушив его, расслабить воротник на своём кафтане. Затем кубок с грохотом был поставлен обратно на стол. Его кровь кипела, узел в животе нестерпимо скрутился. Баязид поднял взгляд и посмотрел в сторону столов, куда направилась Катерина, чтобы занять место рядом с супругом.       Улыбнувшись Генриху, она приступила к своей трапезе, не заметив, как супруг повернул голову к её партнёру по танцам. Гроссмейстер сощурил глаза и сжал руки в кулаки, почувствовав на себе пронзительно холодный взгляд Генриха.       Он не смог бы навредить Катерине, ведь та была в очередной раз беременна. Она была практически неуязвима, чего не сказать было о Баязиде. Они с королём заключили сделку, но всё же он гораздо больше зависел от Генриха, чем наоборот. Танец с королевой был излишним, но Баязид едва ли мог сопротивляться.       Вдруг непринуждённое веселье пиршества было нарушено истошным женским воплем. За ним последовал громкий лязг мечей, и паника довольно быстро охватила перепуганную толпу, когда стало понятно, что во дворце пролилась чья-то кровь.       — Господи! Зовите скорее лекарей, скорее, скорее! — кричали женщины с одной стороны.       — Разойтись и найти убийцу!       — Уведите его величество короля в безопасное место!       — Это граф де Бланшар! Сен-Люк де Бланшар! — донеслось взвизгивание до его ушей.       У Баязида так быстро отхлынула от головы, что Сен-Жерменский дворец поплыл перед глазами. Со скоростью разъярённого ястреба выхватив меч из ножен, он кинулся на звуки паники и выскочил на улицу, куда начали стекаться люди. Растолкав людей, Баязид увидел Лукаша в луже крови.       Его губы были приоткрыты, веки опущены, а русые волосы измазаны в крови, которая растекалась под ним.       — Брат! — заревел гроссмейстер, рухнув на колени перед другом. Окинув взглядом стражей, граф указал на дорожку из крови. — Рассредоточиться и найти убийцу! Живо! И лекарей сюда!       Как только стражники кинулись врассыпную на поиски покусителя, внимание Баязида вернулось к Лукашу. Рана на первый взгляд была несерьёзная, но обильное кровотечение пугало. Принявшись ощупывать Лукаша, он почувствовал, как волна сумасшедшего облегчения остудила его пыл: пульс прослушивался — он был всё ещё жив.       Отшлёпав Ефремца по щекам и встряхнув за плечи, чтобы привести в чувства, Баязид наконец достучался до его головы и заставил поляка с хрипом приоткрыть веки. Спустя несколько мгновений позади Баязида материализовался пятак лекарей, которые обступили Лукаша со всех сторон и принялись оказывать ему скорую помощь.       — Ты видел убийцу, брат? Кто это? Как он выглядел? — набросился на друга с яростными расспросами Баязид, крепко стискивая ладонь Лукаша.       Тот поводил слабым расфокусированным взглядом по небу, еле соображая от потери крови.       — Не помню лица... Ублюдок... ударил в спину... доберусь я... — вяло ответил поляк и слабо кашлянул от застоявшейся в глотке крови.       Даже пребывая в полуобморочном состоянии, он словно большую досаду испытывал от того, что не мог догнать обидчика, а не от того, что был ранен.       — Чёрт возьми... — процедил в исступлении Баязид, сгорбившись в спине колесом до мышечного спазма.       — Но я слышал звук... он что-то... уронил... — Лукаш снова откашлялся кровью прямо на кафтан Баязида, и сердце бывшего шехзаде похолодело от этого зрелища. — Вот же... сукин...       Лукаш провалился в бессознательное, и Баязид, импульсивно схватив за воротник одного из лекарей, притянул его и зашипел ему в лицо:       — Не спасёшь моего брата — я тебя убью. Я обещаю.       Вид осатаневшего лица графа де Бланшара и слова, которые хоть и часто произносили безутешные родственники, но в этот раз прозвучали настоящей угрозой, заставили бедолагу активно закивать и пообещать сделать всё, что в его силах.       О каком звуке шла речь? Помотав головой вокруг, Баязид сперва ничего не увидел из-за сумерек, пока свет от факела вдруг не бросил отблеск на кровавую каменную дорожку. Поднявшись с колен, Баязид быстро подошёл туда и увидел фибулу, которой знать пристёгивала свои плащи. У каждого дома было своё фамильное украшение с гербом.       Фибула едва не треснула в кулаке Баязида, когда он без труда узнал герб герцогства Валентинуа.

***

      В подземельях Мэнора де Пуасси, которые были переоборудованы в штаб Братства ассасинов, напряжение заполнило собой весь воздух. Члены ордена бурно перешептывались между собой, обсуждая вероломное нападение на Указательного пальца прямо посреди королевского дворца. Им было не привыкать к подобным выходкам со стороны Трибунала Десяти, которые готовились ударить по Братству в ту же минуту, как те бы покинули территории Мэнора или Сен-Жерменского дворца, оберегаемые лично королём, но со стороны аристократии никто удара не ждал.       Альфред же, вошедший в ближайший круг Мастера как его Мизинец, был единственным, кто находил всё это чрезмерно захватывающим. Он ненавидел участвовать в подобной суете лично ввиду своей лени, но одно удовольствие было наблюдать за горячей импульсивностью нового Мастера и его попытками ужиться в сложном "взрослом мире". Бывшему принцу было всего двадцать три года, а на его плечи уже взвалилось столько многотонной гнили этого лживого мира, что Альфред только и удивлялся, как Баязиду удавалось не сойти с ума.       Когда в зале с грохотом распахнулись двери, ассасины наконец увидели своего Мастера, который быстрой, тяжёлой походкой устремился сразу в ставку командования Братства. Он ни на кого не посмотрел, продолжая прожигать взглядом свою дорогу, отчего некоторым ассасинам пришлось отшатнуться от него. Лишь проходя мимо Альфреда он быстро махнул рукой. Англичанин со вздохом допил свой эль, поставил кружку на стол и кивнул своему товарищу, который разливал напитки в их маленькой импровизированной таверне.       — Пойду на ковёр к нашему принцу, — с ноткой обречённости вздохнул он и сполз с деревянного стула, направившись в зал совещаний Братства.       Оказавшись внутри, он тихонько закрыл за собой дверь и тут же оказался прижат двумя ассасинами к стене и с чужим кинжалом у горла. Предсказуемая история для любого члена Братства, но всё равно неприятная.       — Ты отвечаешь за нашу безопасность везде, куда ступает наша нога. Ты руководишь силовой частью Братства, — с ледяной яростью процедил ему в лицо Баязид. Альфред поневоле сглотнул: давно он не видел такого выражения в глазах своего юного Мастера — возможно, со времён войны в Стамбуле. — И сегодня мой брат чуть не умер. И твой брат тоже, потому что Лукаш — член Братства.       — Чуть не умер, — с еле натянутой усмешкой поправил Альфред, чуть кашлянув. — Обошлось же...       — Лукаш! Чуть! Не умер! На моих! Глазах!       На лицо Альфреда брызнула слюна, и он зажмурился от оглушительного рёва молодого гроссмейстера, который закладывал уши. Он злился, и Альфред отлично понимал причины его гнева.       — Ты прав, Мастер, — безропотно принял на себя вину Альфред, рискнув приоткрыть один глаз и взглянуть на Баязида. — Я, может, ещё что-нибудь скажу... вот только вздохнуть бы...       Бывший принц оскалился, его лицо подёргивало от конвульсий ярости. Он сильнее вжал кинжал в горло своего подчинённого.       — Ты сейчас свой последний вздох сделаешь, если не объяснишь, как допустил это.       — Мы прочесали весь дворец... но не нашли ни следа нападавшего... — выдавил из себя Альфред, чувствуя, как тяжело было говорить с вжатой в кадык тупой стороной лезвия. Но он понимал, что скажи он что-то неверное — и тупая сторона тут же станет острой. — Кто бы это... ни был... шаг этот... весьма... очевидный.       Слушать жалкие оправдания, растянутые до вечности, было невыносимо, и Баязид резко отстранился на шаг от Альфреда, продолжая испепелять его взглядом. Альфред отчаянно откашлялся.       — Оставить на месте преступления фибулу... верх дилетантства, — огорчённо покачал головой Альфред, криво улыбаясь гроссмейстер-ассасину. — Это же... как бросить приманку...       — Альфред прав, — мрачно отозвалась Айрис, стоявшая неподалёку от дубового стола и рассматривавшая карту Франции. Ассасин свела руки на груди. — Это ловушка. Настолько очевидная, что зубы сводит. Нас за дураков принимают, Баязид.       Бывшего принца всего трясло, но на лице его была надета ледяная маска убийцы, жаждущего крови того, кто обидел его брата.       — Если бы не поразительная живучесть этого балбеса... — тяжело вздохнула Элизабет, погладив переносицу.       — Да ты издеваешься, сестра Айрис, что за чушь, — закатил глаза Альфред и затем свирепо сверкнул взглядом на ассасинов, удерживавших его. Стальная хватка не ослабела ни на йоту.       Англичанин выразительно посмотрел на Баязида и, дождавшись нервного кивка гроссмейстера, вырвался и демонстративно отряхнулся от невидимой пыли. Затем он зашагал к Айрис.       — На чём бишь я?.. Ах да, чушь. Так вот: что за чёртова чушь? — едко проворчал ассасин, встав напротив стола. — Неужели не ясно, что Валентинуа не собирался убивать Лукаша? Захотел бы — он бы это сделал, а не ограничился одной дыркой в пузе. Это было предупреждение не соваться к нему, очевидно.       — Это не мог быть Валентинуа, — поспорила Айрис, с хлопком поставив ладони на стол, чтобы казаться внушительнее. — Ему наверняка известно от де Рише о разговоре Баязида с королём. Он бы не стал так подставлять себя и рисковать своим именем, зная, что король настраивает Братство против него. Но случившееся — вполне в духе Генриха.       — Опять ты за своё, — раздражённо выдохнул Альфред. — Что бы ни происходило, ты винишь короля. Напоминаю: того, благодаря кому наши головы всё ещё прикреплены к шеям.       — И он этим не устаёт пользоваться, пытаясь превратить нас в своих марионеток, — выдавила сквозь зубы Элизабет, сверкнув гневливым взглядом на собрата. — Генрих специально подстроил всё так, чтобы мы подумали, будто Валентинуа захотел "предупредить" нас не лезть к нему и в качестве демонстрации своей силы убил Лукаша. В таком случае он надеялся, что Баязид исполнит его приказ и убьёт герцога! Ты дурак, если не видишь этого.       — Его величество слишком умён для такой откровенной ловушки, — возразил Альфред, напыщенно наморщив нос. — Валентинуа наверняка действовал сам. Он импульсивен, поэтому я не удивлюсь, если план родился сразу, как только Лукаш ступил на порог дворца. Если ты помнишь, Генрих и вовсе не приглашал его — только тебя и юного Мастера... Если только ты не хочешь сказать мне, что его величество настолько преисполнился, что предсказал, как Лукаш прибежит в Сен-Жермен сразу же, как только узнает о вашем отбытии, и всё это было грандиозным планом.       — А это невозможно, по твоим меркам?       Альфред кивнул.       — Я убеждён в этом. Поэтому я предлагаю просто убить Валентинуа и дать возможность Диане получить свой титул, укрепить позиции короля. В конце концов, благосклонность его величества — единственное, благодаря чему Братство ещё живо. Мы не можем потерять её.       Айрис нервно рассмеялась.       — Идиот. Думаешь, герцог бы смог устроить нападение прямо во время бала? Не только в обход гвардейцев короля, но и твоих же людей, которые должны были охранять нас, — она обвиняюще ткнула в него пальцем.       Альфред фыркнул и скрестил руки на груди в защитном жесте.       — Ты, если мне не изменяет память, танцевала с герцогом. Что, не смогла заметить, как он мутит воду? Ты, между прочим, руководишь нашими лазутчиками, сестра Айрис, так где же твоя проницательность? Неужели французское вино и васильковый парфюм герцога вскружили тебе голову?       — Следи за словами, Альфред, — угрожающе прошипела Элизабет.       — Разве я не прав? — вызывающе поднял брови Альфред. — Герцог очевидно отвлекал твоё внимание, пока на нашего брата готовили покушение.       Слова Альфреда словно ударили Элизу под дых. Её выражение лица изменилось, словно ледяная маска треснула.       — Это и твоя ошибка в том числе, но тебе кинжал к глотке не приставляют, — фыркнув, добавил напоследок англичанин, потерев шею. — Все вы, французы, такие. Никогда не признаёте вины за содеянное.       — Я знаю, что виновата, — с тихой яростью отозвалась спустя время Элизабет; взгляд её потемнел и расфокусировался, когда она отвернулась от стола. — Но герцог был совершенно обычный. Попросил о танце, прекрасно понимая, что я представляю Братство, но в нём я не почувствовала враждебности.       — Или не захотела почувствовать? — предположил с откровенной издёвкой Мизинец. — Очевидно же, что ты не хочешь выступать против Катерины и её фракции. Тебе союз с Генрихом в глотке стоит, — Альфред демонстративно провёл ребром ладони по горлу. — Может, тебя заслать к ней в свиту? Станешь её фрейлиной, будешь чай приносить.       Рефлексы Альфреда не подвели его: он успел увернуться ровно в тот момент, когда мимо его уха со свистом пролетел метательный нож Большого пальца, который она с молниеносной скоростью вытащила из потайных ножен.       — Ещё одно слово, Альфред, и во второй раз я не промахнусь.       Устало вздохнув, тот подошёл к деревяшке, в которую вонзился кинжал, и потянул за рукоять на себя, чтобы вытащить его. Резкое нападение сестры по оружию отрезвило его и сменило вектор его мысли. Покрутив кинжал в руке, он задумчиво произнёс:       — Если так подумать... идейным вдохновителем покушения мог быть даже не Валентинуа, а вполне себе сама королева. Катерина ведь прекрасно знает не только о неприязни между его величеством и герцогом, который её поддерживает, но и о том, что мы в первую очередь подумаем на Генриха, потому что ловушка слишком очевидная. Таким образом мы не расправимся с её ручным герцогом да ещё и затаим обиду на Генриха. Гадюка Медичей хитра, как и подобает всем итальянцам. Ты видела, как она полезла танцевать с нашим принцем?       Он кивнул подбородком на напряжённую спину Баязида, который продолжал неотрывно прожигать глазами пустоту перед собой и всё это время не вмешивался в разговор. Никто не заметил, как Мастер Братства прислонил ладонь к уху и крепко зажмурился от очередного пронзительного звона.       — Гадюка вносит раздор между королём и нами. Но у неё не получится. Мы прихлопнем её герцога, как муху. Мастер, только отдай приказ, — плотоядно ухмыльнулся Альфред.       — Альфред, Генрих только этого и добивается! — прорычала ещё более сердито Айрис, встав между Баязидом и англичанином. Выглядело это довольно нелепо, учитывая, что Альфред был выше Элизабет на две головы. — Мы не должны потакать королю! Он хочет превратить нас в своих марионеток!       — Ты слепая? Мы зависим от него, пока Трибунал держит нас за горло! — склонившись над Элизой, напомнил ей Мизинец.       — У Катерины больше связей с Трибуналом, чем у Генриха! Она очень уважала покойного Мастера! Мы должны...       — Довольно! — яростные слова Баязида со свистом вырвались из его глотки и обрушились остужающей волной на его Руку.       Мастер-ассасины синхронно повернулись к своему гроссмейстеру. Баязид тяжело дышал, его плечи медленно поднимались и опускались, словно сердце еле справлялось с тем, чтобы качать отравленную яростью кровь по сосудам. Баязид импульсивно развязал душащие его пуговицы на воротнике кафтана и сипло втянул воздух ноздрями.       — Мне надоело! Мы едва не потеряли Лукаша, но продолжаем размусоливать, кто из королевской семьи морочит нам голову! — Он яростно всплеснул руками и, резко развернувшись на пятках, прошёл между Айрис и Альфредом к столу и со всей силы вонзил кинжал в стол. — Мне надоело прятаться, как крысе! Надоело позволять этим ублюдкам играть нами, как марионетками!       Схватив флажочки и фигурки, которые они использовали для планирования, он принялся расставлять их по карте Франции, едва сдерживаясь, чтобы не разнести к чертям всё, до чего смог бы дотянуться. Большой палец и Мизинец осторожно встали за спиной Мастера и посмотрели на карту.       — Если это гнездо гадюк... если эти проклятые стервятники говорят лишь на языке силы и страха... то да будет так. Пускай боятся, — процедил сквозь плотно стиснутые челюсти бывший принц. — Я заставлю их играть в этот проклятый маскарад по моим правилам.       Альфред забегал глазами от одного красного флажочка к другому. Увидев подписи территорий под ними, он округлил глаза.       — Герцогство де Монпансье, де Жуаез, Анжуйское... Это же ближайшие союзники его величества короля. Что ты задумал, Мастер? — с едва скрываемой ноткой опасения спросил Альфред.       — Ты отправишь в эти герцогства наших людей. Пусть установят слежку за жёнами и детьми герцогов. Братство должно стать их незримой тенью, которую каждый из них сможет почувствовать, но никогда не сможет увидеть. Пусть же герцоги и маркизы, которые бесстрашно скалятся на нас, отныне знают, что каждое их слово будет оцениваться жизнью их близких.       Брови Альфреда поражённо взлетели в выражении недоумения и шока. Но он не успел даже что-то толком вставить насчёт глупости того, что они шли против короля, как вдруг Баязид указал на флажок другого цвета.       — То же касается и фракции королевы. Епископ дю Болье поддерживает её. Я хочу, чтобы ты завербовал аббатов, которые выражают наибольшее сомнение в политике, проводимой дю Болье. Я хочу знать обо всём, что проходит даже шепотками между стен Нотр-Дама.       — Юный Мастер, это безумие, — опомнившись от оцепенения, тут же пылко возразил Альфред. — Никто из них не потерпит такого оскорбления, мы ведь...       — Элиза, ты отправишь письма нашим шпионам в эти герцогства. — Проигнорировав Альфреда, Баязид указал на флажочки. — Мне нужны любые сведения, которые они смогут раздобыть: учётные книги, официальные и тайные письма, слухи, сплетни от слуг — абсолютно всё, до последней детали.       Элизабет оглушённо смотрела в глаза Баязида, удивляясь такой резкой смене настроения, и скованно кивнула, выдавив лицом что-то наподобие одобряющего выражения. Баязид опёрся руками о столешницу, продолжив раздумывать над планом, который в самом деле довольно долго зрел в его голове, но покушение на Лукаша стало той необходимой — хоть и горькой — последней каплей, чтобы он наконец решился.       — Компромат и шантаж — грязные методы... Но я окончательно убедился в том, что с жестокими людьми нужно играть жестоко. Или ты, или тебя, — прохрипел досадливо гроссмейстер. — Я никому не позволю играть моей жизнью и жизнью моих братьев. Только решительные шаги способны решить проблему, теперь я в этом не сомневаюсь.       Альфред недовольно скрестил руки на груди, хотя выражение его лица несколько смягчилось. Идея того, чтобы играть более смело с обеими фракциями и заставить их считаться с собой, не могла не радовать его.       — Но что будем делать с Трибуналом Десяти? Они ведь тут же бросятся на нас, как только мы высунем голову из-под крыла протекции Генриха.       Баязид глубоко вздохнул, словно принимая решение, и оттолкнулся ладонями от стола.       — Делайте, что я говорю. Остальное — моя забота, — бросив эти слова, гроссмейстер Братства направился прочь из ставки командования.       Он совсем забыл, кем являлся — и потому позволил своим недругам и всем стервятникам вокруг себя не считаться с собой. Он хотел играть по честным правилам — и ему плюнули в лицо. Снова. Ему было неважно: Генрих ли устроил покушение на Баязида, чтобы спровоцировать его убить ненавистного Валентинуа, или же это была Катерина. Даже если они оба сговорились против него, чтобы заставить плясать под свою дудку — дела это не меняло. Он всё ещё был львом, а львы никогда не позволяли никому надолго нацепить на себя поводок.       Наутро из орлятни башни Мэнора де Пуасси Айрис выпустила целую стаю почтовых птиц Братства, снаряженных её письмами. Они разлетелись по всей Франции, послав весточку в каждый дом, где гнездились ассасины и лояльные Братству лазутчики. Информация постепенно потекла в Мэнор, вынуждая взгляды знати постепенно меняться от снисходительных до настороженных. Кто-то стал больше бояться Братства, кто-то — недолюбливать ещё пуще, кто-то же, напротив, наставил нос по ветру и предложил дружбу некогда великому ордену. Дипломатия никогда не работала без достаточного количества компромата и внушительной силы, которой должен был обладать орден убийц. Братство должны были бояться, чтобы с ним могли считаться. Все должны были понимать, что за жизнь одного ассасина врагу бы пришлось расплатиться сразу несколькими.       И Баязид решил добиться того, чтобы любой блистательный парад лицемерия, коим являлся каждый акт игры в маскарад, сопровождался отныне терпким привкусом опасности, которая могла поджидать возможного врага Братства за каждым углом, за каждой шторкой. Он не собирался проливать кровь невинных — но если кто-то решит проявить свою змеиную натуру, Баязид больше не будет медлить и стоять за спиной Генриха. Он собирался сделать так, чтобы тень Братства стала больше тени короля. Он намеревался играть жёстко, решительно, но вдумчиво, не делать поспешных шагов, выжидать в укрытии — и набрасываться с рёвом на любого, что решит сунуть голову в пасть льва, даже если предупредительно — дабы нащупать его слабые места. И ему удавалось: в руки Братства попадали постепенно самые грязные письма, самые страшные тайны, самые невероятные подробности личной жизни французской аристократии, включая факты государственных измен. Знать могла легко всё это скрывать от другой знати, таких же гадюк, как они, но Баязид отличался от них — и мыслил совершенно иначе. Он искусным образом запоминал всё, что попадало в его руки, и мастерски скрывал каждую улику, бережно храня.       Баязид решил, что будет защищать своих людей, своё Братство до последней капли крови своих врагов. Он больше никогда не потеряет ни одного брата и ни одну сестру. Больше никогда не испытает этой горечи утраты и скорби.       Разумеется, король не мог оставить без внимания то, как Баязид принялся опутывать тончайшей, практически незримой сетью Братства всю Францию. Он прислал гроссмейстеру письмо с очень настойчивой просьбой прибыть в Сен-Жермен для короткой дружеской аудиенции, и Баязид только этого и ждал. Он вошёл во дворец совершенно иной походкой и чувствовал, что его собственная личина для игры в маскарад держалась в этот раз на удивление легко. Он чувствовал себя так, словно за его спиной была огромная сила. И она действительно была: Баязид шёл к королю не с пустыми руками.       По дороге он встретил фрейлину королевы, которая зазывающе махнула ему рукой, приглашая, очевидно, на тайную встречу со своей госпожой. Катерина, по всей видимости, была удивлена резким визитом Баязида и не успела подготовить какую-нибудь комнату, чтобы они могли поговорить без лишних ушей. Или же и это было какой-нибудь очередной уловкой.       Увидев не прикрытое маской лицо Катерины, прятавшейся в тёмном закоулке одного из побочных коридоров дворца, по которому обычно ходили только слуги, он приблизился к ней вплотную и заставил посмотреть на себя снизу вверх.       — Какую же игру вы затеяли, мой дорогой Барретт? — старательно скрывая малейшие эмоции тревоги или недовольства в мимике, спросила королева. — Мне известно, чем вы занимаетесь. Сказать по правде, на балу мне на мгновение показалось, что мы поняли друг друга, или же я трагически ошиблась в своих суждениях?       Но теперь Баязид словно лучше смотрел даже через самую её лучшую маску. Он увидел дёрнувшуюся линию рта, увидел настороженность в глазах монархини, чьи союзники почувствовали прикосновение невидимой руки к своему горлу.       — Ваше величество не может заблуждаться, — улыбнулся Баязид одними уголками губ. — Вы спросили меня, забочусь ли я о будущем Франции, и мой ответ не изменился.       — В таком случае зачем же вы устроили эту игру? — королева изобразила искреннее любопытство. — Эти письма, таинственные надписи... Мои люди говорят, что Братство словно дышит им в затылок. У вас длинные, но грязные руки, Барретт. Как же вы заботитесь о будущем Франции, если решаете предстать перед ней откровенной угрозой?       — Я полагаю, вражда между королём и королевой является первостепенной угрозой Франции, ваше величество. Разве вы не согласны со мной?       Холодные голубые глаза Катерины сердито вспыхнули, но эмоция эта тут же потухла, когда Баязид склонился, чтобы поцеловать руку оторопевшей королевы.       — Я не могу согласиться с этим. Вам прекрасно известно, почему мы с супругом смотрим в разные стороны.       Гроссмейстер коснулся голой кожи и тут же поднял острый взгляд на мадонну Медичи.       — Дело не в политике, а в симпатиях его величества к мадам де Пуатье. Это мне действительно известно лучше всех.       — Барретт... — голос королевы вновь слегка дрогнул, будто ей всё труднее было сдерживать своё негодование; казалось, она всё сильнее жалела, что вообще затеяла этот разговор с ним.       — Я не желаю с вами войны, ваше величество. Вы сказали мне сбросить с себя цепи, и я последовал вашему совету. Я избрал сторону — и это моя сторона. Сторона Братства.       — Братство умерло тогда, когда погиб Мастер Франсуа де Шерали, — прошептала Катерина с ноткой угрозы. — Не забывайте об этом.       — Я знаю, что вы ненавидите меня за его смерть. Но я не жалею: он убил моего брата и встал на сторону врага. На кону стояла либо его жизнь, либо моя, — кивнул Баязид безропотно, блуждая тёмным взглядом по напудренному лицу молодой, цветущей и невероятно коварной королевы. Его голос был вкрадчивым, низким и бархатистым, и от его дыхания по чертам Катерины словно проходилась лёгкая дрожь. — Так скажите: как я могу поддерживать вас, если знаю, что вы желаете моей гибели?       Он стоял к ней невероятно близко, буквально дыша с ней одним воздухом, и наконец увидел, как даже сквозь слой косметики на лице Катерины стало видно проступивший румянец. Её зрачки расширились, губы пересохли, несмотря на пчелиный воск на них, но она продолжала неотрывно смотреть ему в глаза. Многолетний опыт при дворе делал своё дело.       — Я королева Франции, — произнесла насколько возможно ровным голосом Катерина. — Я могу протянуть руку даже тому, кого ненавижу, если это будет во имя будущего моей страны.       — Как и я, — прошептал граф де Бланшар, невесомо коснувшись кончиками пальцев предплечья королевы, скрытого за тончайшей тканью летнего платья. — Как вы и говорили, мы все носим маски... И я готов носить одну из них перед королём в обмен на сведения, которые мне нужны.       Она вдохнула ртом его последнее слово и заворожённо уставилась на его губы, чувствуя, что не в силах отвести взгляд.       — Сведения? — эхом повторила она задушенным шёпотом.       Казалось, он мог даже услышать грохочущий в глотке пульс королевы. Или, возможно, это был и его собственный. Ещё никогда он не играл так дерзко, и адреналин кипятил ему кровь.       — Да. Король пытается держать меня на коротком поводке из-за этих сведений. Они связаны с ребёнком, которого украла одна ведьма и которого я давно и отчаянно ищу.       Услышанное не на шутку удивило Катерину. Кажется, об этих подробностях ей шпионы не докладывали. Она снова встретилась глазами с Баязидом и увидела во взгляде гроссмейстера глубоко подавленную боль. Материнские ли чувства взыграли в Катерине, но она окончательно переменилась в выражении.       — Спадут ли полностью оковы Генриха, если я узнаю для вас эти сведения?       — Вы это сделаете? — спросил Баязид на сиплом выдохе, чуть сдвинув брови в недоверчивом удивлении.       — Я хочу, чтобы сторона Братства была ближе к моей... любыми средствами, — тёмным голосом добавила она.       — Для этого понадобится принести жертву, ваше величество. Необходимую жертву, чтобы его величество не заподозрил меня в неверности.       — О какой жертве вы говорите, Барретт? — выгнула бровь Катерина, чей взгляд бегал по его лицу так рассеянно, словно она не слышала его по-настоящему и у неё подкруживалась голова. — Неужели вы говорите о герцоге?       Пальцы Баязида невесомо погладили предплечья молодой королевы, и он напустил на себя огорчённый вид, который ему словно едва удавалось скрывать.       — Король хочет его голову. И человек Валентинуа напал на моего брата — я нашёл фибулу с его фамильным гербом. Он должен заплатить за это.       Катерина долгое время смотрела в глаза Баязиду.       — Будет ли эта жертва... стоить того, что я получу взамен? — спросила она вибрирующим шёпотом, снова опустив взгляд на губы бывшего принца.       — Взамен вы пожелаете сами надеть на меня оковы короля, которые я сниму со своей шеи?       — Мне интересно, поймёте ли вы, что я лгу, если скажу вам ответ, Барретт? — Катерина облизнула свои губы элегантно, едва касаясь кончиком языка.       Разумеется, он поймёт.       — Не уверен, что способен на это, ваше величество, — с колеблющимся желанием в голосе ответил Баязид. — Вы загадка для меня.       Он медленно пополз пальцами вверх по плечам королевы, когда почувствовал, что она слегка прильнула к нему — но осторожно, будто чтобы понаблюдать за ним и оставить себе пространство для манёвра. Воздух между ними накалялся всё сильнее, и казалось, что когда их губы соприкоснутся, что-то внутри разорвётся в пылающие клочья.       — Возможно, если вы наденете на меня эти оковы, я не возбранюсь этому, моя королева, — прошептал он в маленький аккуратный рот Катерины. — Скажите же мне свой ответ.       — Да... — выдохнула она. — Я готова принести эту жертву... во имя Франции. Женившись на Диане, он всё равно стал мне менее полезен. Эта змея рано или поздно очаровала бы его, как очаровала Генриха и его отца.       Улыбнувшись, Баязид наконец затянул Катерину в поцелуй, похожий на смерч.       Судя по напору, с которым королева прильнула к нему всем телом и ответила на поцелуй, он оказался прав — и он не спутал в её взгляде отчаянное вожделение, которого он насмотрелся во времена своей жизни в гареме. Их губы страстно соприкасались, и в поцелуях не было ни намёка на нежность или осторожность — только сокрушительное желание и горячая, обжигающая ненависть, которую приходилось тушить ледяной необходимостью игры в маскарад. Баязид оттолкнул королеву к стене, задрав полы её юбки, и вжался пальцами в кожу бедро. Её пальцы оттягивали на себя бронзовые волосы османского принца, и он наконец оторвался от её губ, чтобы спуститься к шее, не скрытой за высоким воротником. Катерина не сдержала сладкого стона, которым она разожгла его азарт ещё сильнее.       Не то чтобы ему нужно было разрешение Катерины, но Баязид не собирался больше игнорировать возможности, которые подкидывала ему судьба. Катерина не была удивлена тому, что он сказал о Валентинуа, а потому слишком высок был шанс того, что Альфред был прав — и за покушением стояла она. Да, королева добилась своего, рассорив Генриха и Баязида... но лишь внешне. На самом деле, молодой Мастер Братства собирался достать все нужные сведения, даже если Катерина решит держать их только в своей голове. В бездну честную игру — она уже стоила ему слишком многого. Эта королевская семья уже объявила войну его империи тогда, когда она была уязвимее всего, поэтому не стоило ждать от них чести и благородства. Они её не заслуживали.       Они сумели остановить войну с Культом только тогда, когда отбросили жеманство и решительно вырвали зло со всеми корнями. Но Баязид теперь слишком хорошо понимал, что не всё можно было решить открытым поединком. Теперь он знал, как важна была скрытность, талант умалчивания своих истинных мотивов, умение быть терпеливым — иными словами, он наконец проникся игрой в маскарад. И он намеревался непременно добиться своей цели и сделать так, что в маскарад всё французское общество станет играть, зная, что тень за их спиной принадлежала его ордену.