Без наркоза

Мы... Закованные в латы благочестивые рыцари, коленопреклонённые у риз дамы, в образе которой ищут подобие Богородице или обман. Мы... Любви искали. Мы пытались. Всадники, благочестивая кавалерия, наши парики напудрены и вздёрнуты подбородки. В любви к молочному детству и потливой молодости, в любви-страху к повелителю возносим мечи над гортанью предписанного детством, юностью и повелителем врага. В любви. Мы не теряли любовного рвения и чувства, доказывая признательность войнами. Проливали кровь, которая почему-то после иной пролитой отравляла землю. И не было у неё плодов. Мы единое неисчислимое стадо из людей, овец, Марий, страстных воинов, отстранённых плотских... Но если говорить о благочестии, а не о мире? Качестве скромных, с громким от долгого молчания голосом проповедников любви, если хотите. Скромное удаление их в центр Африки. Скромный быт в скромном одиночестве. Вот благочестие. Мэтью Уильямс любил мир яростно, но не рассказывал ему об этом. Потому что мир бы, скорее, в ярой ответной любви снёс бы ему башку. Как делали другие, мы, мы все, до нас. Он перевязывал, выслушивал, обнимал, учил языку, песням. Прорезал в центре шерстяных одеял дыры, превращая их в одежду для пахнущих клеем детей, что спят на бетоне. Подвалов и рыночных прилавков в кенийской деревне нет, и беспризорники мышатами жмутся друг к другу под безграничным звёздным небом. Уильямс стал одиночка, один из тысяч. Перевязывал и вырезал дурное и говорил о высшей любви на суахили. — «И сказал Айболит: «Не беда! Подавай-ка его сюда! Я пришью ему новые ножки, Он опять побежит по дорожке». И принесли к нему зайку, Такого больного, хромого, И доктор пришил ему ножки, И заинька прыгает снова...» — Нет-нет, вернись к тому моменту, где спрашивал о моей железной руке, если не хочешь снова с ней встретиться. Разговор о биографиях определённо зашёл далеко... и глубоко... Иван натянул рукава рубашки так, чтобы укрыть в них ладони, словно ему было холодно в тесной и душной компании. В пять уже стало темно. — Я говорил, что Артур очень сильно тебя любит. И ты не думай, что я ужасный каратель — я это тоже по любви. — Тебе не стыдно так думать?! — Джонс вознегодовала, и только присутствие Уильямса не дало ей продемонстрировать накопившееся в ней пламя. Ей нужно было оберегать его вместо матери. Такой у них подход к любви. — Не стыдно... Никто меня за это не накажет, пока я вслух не скажу, что я себе там напредполагал, — Иван впервые был настолько серьёзен. Может, так повлияло на него в пять раз возросшее число заболевших и толпившихся всё утро уже в обоих фургонах шумных чёрных, так что он вынужден был хоть немного пообщаться с ними и даже рассказать сказки Чуковского неравнодушным. — Что страшнее всех болезней: есть ряд людей, на их коже всегда надпись, наподобие родимого пятна. Это бредовая фраза человека, который для тебя. Оглядываешь песочницу, рядом маленькие солдаты, — с совсем иными интонациями Иван копается в прошлом и ёрзает на полке с жестяной чашей в изголовье. — И ты... Ты думаешь, а не кто-нибудь из них — для тебя, вдруг сейчас произнесёт её? А не этот ли врач, вызванный на дом выбивать серную пробку  — для тебя? Или этот учитель — для тебя? А кассир? Он говорит тебе: «Шестнадцать центов», — а ты за эти шестнадцать центов готов его прибить, только бы он сказал те самые слова, агонируя! Он ведь только в агонии их скажет! Ты ждёшь произношения слов клейма, и узнаешь эту свою родственную душу, когда она уже задыхается под твоей рукой: «Шес-с... Тнха... Цхаа...» И всех вокруг стоит перебить, чтобы услышать это, да? Чтобы найти одного? Все делали это — и папа, и дед, и прадед, но почему-то называли это войной и делали это с мужчинами других стран-сторон и иногда гражданскими, без раз-бо-ра. А сейчас — только думают, чтобы умертвить, и смотрят друг на друга из-за железного занавеса, и, видимо, они уже остыли. Не убивают, а только думают убить, но от этого всё же мерзко. Канадец подстраивает в уголке радио под частоту «Би-Би-Си», из-за чего и не влезает в беседу. И они уже не замечают его. — Война исходит от любви? Так, что ли, по-твоему? — Амелия, вскарабкавшаяся на холодильник, словно новыми глазами рассматривала и оценивала экзотического незнакомца. Он говорил страшные вещи. — Не вижу другой причины для убийства. Только ради вычисления родственной души! — Иван задрал лапки, особенно улыбаясь, из-за чего напомнил местных, никогда не имевших примера журнальных или телевизионных улыбок. — Что ещё скажешь? — Мэтью стал мрачнее тучи. Он уже рад был бы выгнать их обоих взашей, так как никакой существенной пользы они не приносят. Только философствуют, мешая сортировке, отдыху, да даже элементарному уединению после тяжёлых хождений. — А наказанием станут те самые слова, выжженные на твоей коже, когда она их произнесёт. Знаешь, есть такие люди, а на них надпись, словно издевательство. — Да, — Уильямс едва стоял на ногах. Ему надо было сесть, но все места отданы старшим, и он схватился за раму окошка, обмякая. Джонс же с нежностью огладила свою автоброню. — Была у меня такая рука. Папочка счёл её проклятьем и отрубил, а потом сел за это. Странный парень. — Нельзя говорить так об отце, — напомнил Иван. — А он мне не отец. Брагинский снисходительно вздохнул. День спорился. Всех расшевелил визит девушки с Сейшельских островов, приплывшей на лодке и привёзшей свежей серебристой рыбки. Иван не питал надежд вмешаться в подробности их отношений с Уильямсом, но тот расцвёл, под шуточки Амелии терялся, когда островитянка дружелюбно потёрлась о его бок. И даже проводил её до джунглей на мотоцикле. — «И встал Айболит, побежал Айболит. По полям, но лесам, по лугам он бежит. И одно только слово твердит Айболит: «Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо!» Джонс услыхала сказки с улицы, где с братом и объяснявшими им суахили рисовали палочкой на земле, метнула прицельно в окошко фургона бейсбольным мячом. Что характерно, Брагинский замолк и опустил голову, а на глаза пала тень. — Эми! — в этот крик Уильямс вложил и изумление, и стыд. — Ещё одно слово о писателях-коммунистах, и он получит биту! В самом деле, Мэтти, ты должен брать с него плату за пребывание. Или пусть помогает тебе. Или пусть ловит термитов. Я хочу есть! * * * В Дигестах Юстиниана спит положение римского права: cogitationis poenam nemo patitur. Если сохранить мысли в своём пытливом уме, то оно верно. Но, облачённые словами, они становятся страшным оружием, часто опускающимся на голову самого изрекающего. И за любовную проповедь человек может быть казнён. Ведь не под силу ему держать её и перематывать в своей голове, как в стереоприёмнике, верно? В праве есть прорехи, и через них ослепительно ясно видна  противоречивость закона и реальности. Палач, заслышав мысли вслух, откуда-нибудь выпорхнет из судебной или поваренной книги и рассечёт вольнодумий лоб, центр познания. И никто, никто не несёт наказания за постыдную мысль, что всё родившееся живёт и меняется ради любви, что и войной можно продемонстрировать эту любовь. Уничтожать то, что не принадлежит тебе, потому что ты любишь это и хочешь увериться, что оно твоё, вечно твоё. А если озвучить и эту мысль!.. Осознание необходимости определённых слов стащило Амелию, сонную и пошатывающуюся, с постели на передних сидениях. Ей нужно было объясниться с Брагинским. Она впервые зашла в фургон в тёмное время суток, внутри были оба мужчины. Под предлогом поиска какой-то внезапно важной вещицы она, огибая гору-Ивана, спящего на полу, осторожно разбудила Уильямса. Рука Мэтью лениво высунулась из-под покрывала и указала в сторону нужной полки. Амелия прошептала благодарности, чувствуя, что Иван смущённо наблюдает за ней, отворачиваясь от шлёпающих у его головы голых ног. И вот когда Уильямс безразлично засопел, она поманила Брагинского и скользнула в священную операционную. Иван поднялся и пошёл за ней, ничего не понимая, на ходу натягивая рубашку с длинным рукавом. Джонс начала говорить так тихо, как могла, не поворачиваясь, но её в любом случае не было бы видно во мраке. Брагинский закрыл за собою дверь. Хлопал ресницами и старался тише дышать, видя лишь опускающийся и поднимающийся изгиб её плеч. И ненароком не толкнуть какой-то столик. — Вернуться можно только западной дорогой, она меньше размыта. Но уезжай. Только утром, а то сейчас костры горят, а в огне люди, наши, — Амелия вздохнула, набираясь мужества. И повернулась, задирая подбородок. — Я ехала сюда не одна. Стив и Джеймс наши братья, и мы работаем вместе. Они оба были со мной, но когда проезжали через Найроби, они вышли купить бензина и воды. Их окружили некоторые местные из радикальных, а потом поставили их на колени и требовали покориться. Они не бросили своих убеждений... и приняли смерть. Иван не то чтобы ожидал этого, но почему-то не был в восторге. Какая у неё интересная семья: куда ни наступи, сплошь идеологические преступники. — А почему... Ты раньше не рассказала? — Как бы работал тогда маленький ранимый Мэтти? — она плаксиво возвысила голос. — И ещё бы слёзы мои увидел... — Поразительный эгоизм! — он почти усмехнулся. — Не хочу тебя видеть, — призналась Эми. — Не хочу, чтобы ты охотился тут, — ещё и схватила его предплечья в темноте, взбудораживая теплом правой руки и холодом левой. Теперь он не мог видеть её глаза. — И ты уверена, что они мертвы? Это точно сжигали их? — Я спала на заднем сидении и проснулась от выстрелов. Да, они должны быть мертвы. Знаешь, со сколькими так было? Знаешь! И эту пару никто не возьмёт в счёт. Я ждала их возвращения целый час рядом с палачами! Если бы ребята покорились, я бы сама их вырубила — вот этой вот рукой по голове — р-раз!.. — у неё глаза остановились на мокром месте. Она сжала его рубашку с опасной мощью и обессиленно выдала: — Я думала, ты уже там. Он, рдея, был притянут к Джонс и поражён тем, что перед ней отчитывается. — Пойду следующей ночью, чтобы убедиться; могу заодно притащить их обугленные тела, в знак благодарности. — Не откупайся, а то ты совсем как мир! И жестокий, и седой. — Помнишь, что я говорил тебе про мотив убийства? Это скрытое желание всех. И моё тоже, — кажется, скоро Иван начнёт кромсать полумесяцами укусов губы, если она его не отпустит. — Я не Бармалей, я не жестокий, это просто моё предназначение, и я рад ему. Он начинал дрожать, он боялся Амелию Джонс и себя, но вопреки всему она не разозлилась, а её милое личико вытянулось и побелело. Она неосознанно, для удушения или объятия, подобралась ближе и зашептала. — То есть ты считаешь заклеймённых убийцами? Я думала, что такие люди избранники, и это их особенность или дар... Вибрации её дыхания и настойчивого голоса окончательно его смяли. — Я думаю, они отчаяны из-за такого подарка. Это своего рода указание: найди одного среди миллиардов. И поэтому они слегка безумны... Способны на страшные убийства... — встречный взгляд, подобно мосту, был неподвижен. — Сожги стог сена и иголка отыщется. Джонс не могла ничего ответить, горло сдавило. Брагинский говорил о себе, а не о ней, это стало понятно по его отведённому с мукой взгляду. Он был бы готов уничтожить мир, имея для этого средство?! Поскольку она крепко схватила Брагинского, то уловила его трепет, и невероятное чувство снисхождения и жалости полилось в неё. — Ты не прав. Посмотри на меня, заклеймённую как поросёнок. Ты такой же? Такой же как я, да? — он не кивал, но Амелия готова простить его, простить и простить, ведь впервые узнала, как он беспомощен и несчастен. — Но я ищу родственную душу с радостью, смотри куда забралась! Ты от твоего убеждения можешь избавиться, можешь быть, как мы. Прекратить работать на эту... — Я не могу по-другому, — он взволновался пуще прежнего, но мечтал успокоиться. — Я уже высказал всё это, у меня нет выбора. — Вот я тебя люблю. Но я же не пытаюсь тебя убить... Только прогнать, чтобы ты не расстраивал Мэтти. — Это ты его расстраиваешь. Гонишься за надписью, которую у тебя отняли, а могла бы радоваться освобождению от неё. — Ах ты! — неожиданно она замахнулась и опустила слабый кулак на его плечо, его непередаваемый, действительно безумный взгляд охлаждал. — Не говори ему, я сама. Как она поглощает страх, и уже ничего не страшно? Чувственный дурак-Иван, гора-Иван, неправильно восприняв всю эту откровенность, робко навис над нею и запечатлел их ночной союз поцелуем, объятием губ. Амелия раскрыла свой сладкий рот, и они поборолись за осознание происходящего около двадцати секунд. Иван дотронулся до ее шёлковых волос, весь подобрался, как струна, окаменел... И разомлел весь разом, как облако, выпустившее гром, вжимая девушку в какой-то шкаф. — Могу... Я могу, — еле слышно он сказал, отрываясь от чутких поцелуев, а Амелия, вертя головой, выдыхала: — Ох, Брагинский... Ты неправильно... Не... Брагинский! Она оторвалась от него, снова ничего не понимающего, и отскочила с растрёпанными волосами, которые пришлось сдувать, чтобы не щекотались. — Я вообще-то его жду. Он придёт за мной, как и написано! Без него — только сладкий поцелуй и пикник в парке. Этим она посмеялась над неизмеренной гордостью Брагинского, и он побагровел уже второй раз за последние сутки. * * * С утра чаще показываются пресмыкающиеся. А ещё ктыри, гусеницы и... дождевики под подгнившими стенами двух-трёх домов, у которых крыши изъедены молью. Или временем. Чуть не наступив на здоровую мамбу, Эми раскричалась в попытках изгнать её со двора, чем разбудила своих сородичей. Здоровой мамбе не место в доме больных людей. Мэтт довольно резво выскочил из постели и побежал за дорогу, где Джонс насобирала в редкой траве цветочков, что большая удача — она первее всех их заметила. — Она не укусила меня?! Нет? — Успокойся, или ты разбудишь... Близнецы ввалились внутрь, оба сильно обеспокоенные и взъерошенные. Уильямсу точно нужно было протереть заляпанные очки. Брагинский, исцелившийся от всего, кроме сушняка и боязни экваториального солнца, сидел на самом краешке полки хозяина и читал какую-то книгу. В перчатках. — А что он тут делает? — кажется, Джонс надеялась, что он исчезнет. Мэтт покраснел, стыдясь за кого-то из них. — Пережидаю шторм, как и ты. Необходимость преследования отпала — теперь нужен поиск... — проговорил Иван, не удостоив и взглядом, и повернулся на бок. — Поиск? Ты ищешь правду? — Нет, тела. Мне нужно удостовериться, что они погибли. Американцы молчали, но Иван всё равно передумал спать и вышел, потягиваясь, в самое пекло дня. Джонс, поняв что к чему, предельно спокойно коснулась щёк Уильямса, потом скользнула за уши и неуверенно стянула с него очки. — Эми... По возвращении с охоты Иван заглянул в автодом — только аккуратненько заглянул — и увидел, как брат с сестрой обнимаются, плача. Причём Уильямс упал на колени пред нею, искренне зарыдал, закрываясь руками, и неясно, кто кого успокаивает. Амелия говорит без умолку, опускается рядышком с ним на узкий пол, едва не рвёт белое полотно на спине Мэтью, а он гнёт спину, чтобы ей было удобнее замыкать замок на его позвоночнике. Что-то кольнуло, зашебуршив под сердцем. Иван бесшумно закрыл дверь и вышел во двор. У него с собой тетрадка с полным переводом на английский, и он собирается кому-нибудь её вручить. Небо было красным — подсвечено чьим-то огнём. Сводки погоды убедили, что скоро продолжение дождя. Никто не убирал с видных в комнатке мест ни раскрытой книги, ни раскрытого портфеля, ни картофелин, ни масок. Уильямс собирал рюкзак и обматывался ремешками, предлагая, нет, даже требуя: — Иди сегодня со мной, — и тянул ей ладонь, словно Джонс сможет отказаться от путешествия. От французов ему пришла весточка, что Франциск Бонфуа из их команды, когда лекарства закончились, встал под распахнутым небом и, вскидывая руки, молился о помощи. Половина европейской компании переняла местные болезни и ожидала худшего с концом всех средств, удерживающих жизнь в их телах. И вот пуды помощи упали прямо с неба на кучерявую голову Франциску — из Америки выслали самолёт в уикенд, и он сбросил ценный гуманитарный груз. Бонфуа надоело считать сухие колосья подкошенных и не дождавшихся. Конечно же, доктор объявил праздник со стейками и вином, но начало праздника пройдёт в медицинской вылазке в глухое село. Там, по словам, паразиты изъедали мясо (живое человеческое) в невиданных прежде масштабах! Франциск поклялся взять с собою фотоаппарат. Услышав про стейки и чипсы, и про необходимость сортировки огромных грузов, Амелия засияла и забегала вокруг машин, собираясь разорваться между делами. Хотела быть сразу и с группой вылазки в джунгли, и с сортировщиками, потому что те развеселят её анекдотами — при муторной работе держатся только такие. Но ни на секунду она не переставала внутренне пламенеть, видя, как развевается над милым сердцу фургончиком третий флаг, ярко-алый. Вывешенный, пока они оплакивали павших братьев, как приманка быку от советского гражданина. Раз уж он на охоте, порешили закрыть все двери и отчалить, нисколько не сомневаясь, что Брагинский будет их ждать у дверей, когда бы они ни вернулись, ночью ли, утром ли, через неделю... — Мэтти, Мэтти, я догадываюсь, что он такое задумал. — Усердно намазываясь кремом, она вгоняла себя в неприятные додумки. — Как он нас выследил? У него же с собой ничего нет, он пришёл налегке, значит,  его вещи недалеко — в городе. А ориентировался, наверное, на мою машину... Да, на мою, он мог её запомнить... Мэтти! Так это ведь он поставил их на колени и... — Мнительности тебе всё-таки не занимать. — Уильямс втолкнул последние вещи в рюкзак, и молния едва поддалась. Амелия взмахнула алюминиевым пальцем перед его носом, заставив отшатнуться и слушать. — Они истребляют миссионеров, как мы истребляем термитов. Это отстрел. И ты в свой дом палача пустил! — Ему ночлег был нужен... — То есть он пришёл за тобой. Всё, держи язык за зубами и только занимайся червивыми конечностями, потому что он ждёт, что мы заговорим и откроемся, ведь пока ему нас брать не за что. Так что молчи! Мой молчаливый, хорошенький... В стане франкоговорящих и франкощебечащих, бросающих Амелии комплименты под каким-то гигантским деревом, под которым тут же сфотографировались все, она тихо напоминала Уильямсу молчать, оглядываясь и ожидая, что Иван выбросится из леса, как зверь. Когда они пришли в автодом, передохнуть перед основным празднеством и сменить тяжёлую одежду, Ивана в зоне видимости не оказалось, а жители судачили, что пришелец исчез совсем недавно. Но на праздничное поедание дефицитной еды близнецы никак не могли пойти, потому что Уильямс задал главный вопрос: — Эми, а куда делось ружьё?! * * * И вот несут его, несут, Бармалея, сразу четверо, Раненого, и суют Айболиту на лечение! Тот разбойник бледен весь, Не болеет, не смеётся, Мармелад не хочет есть; Красным из запястья льётся! Прострелил, не пожалел Ни себя он, ни клейма. Истребить его хотел. И теперь в руке — дыра... Шутки шутками, но Амелия окончательно убедилась в том, что Иван Брагинский безумен. Ружьём уничтожить свою судьбу? Так почему не выстрелил сразу в висок, а в слова, скрываемые под длинным рукавом? Мэтью принялся за работу без промедления, хотя такой причины на попадание к нему на стол, как у корчащегося и сжимающего до посинения руку Брагинского, не было ещё никогда. Пуля застряла внутри пульсирующей раны, и он по дороге потерял много крови. Иван лежал на спине с запрокинутой головой, и никакого жеста Амелия не могла ему показать — спина занятого брата перегородила обзор. — Отруби её, прошу тебя! — у Ивана прорезался голос, когда он услышал, правда, не был уверен, что плаксивая девчонка стоит где-то рядом, а Уильямс не подпускает её ближе. — Придурок, ну разве не придурок... — она стояла у входа со скрещенными руками и выдавала своё присутствие. — Уходи! — Уильямс готовился вынуть пулю. — А ты лежи спокойно. Никаких ампутаций, у меня нет наркоза. — Он хочет этого, очень хочет! — не унималась Джонс, и от её крика рука Мэтью дрогнула, и Иван зашипел от боли, выгнувшись. — Руби без наркоза! Давление Брагинского сильно упало, и его изумлённые зрачки задрожали. В одну бесконечно-долгую секунду он пробыл нигде и прогремел на весь мир. Вспомнил Вторую Мировую, отмеченную медальками, перебитый клан, тоже помеченный медальками, и холод плена. Сестриц, выданных замуж в платьях, перешитых из парашютов убитых десантников. Песочницу, луга, юность, зеркальца озёр и прорубей, службу, обоюдоострый меч и ненавистные слова: «Руби без наркоза», выжженные на его коже. Будь терпелив к боли. — Руби, руби праздничного поросёнка, или я тебя... — он сошёл на шёпот и вгляделся в глаза доктора так, что тот не оторвался и застыл, согнувшись над раненым. Джонс же выкатилась наружу, и хлопнула дверь. Собрав последние силы голоса, Иван вывел: — Брошу в суд, и не переживёшь такого суда! Гул под рёбрами Уильямса расширялся от осознания и вопроса. И мужчины взглянули потерянно друг на друга. Иван услышал фразу, предназначенную для него, а Мэтью — предназначенную для Джонс. И каждый считал себя полностью раскрытым перед другим, потому что открытие тайны для себя сосчиталось открытием её же для оппонента. У канадца дыхания не хватило на слова подтверждения и сочувствия, к тому же, во время столь неотложной операции. Но Иван понял, что больше никогда не услышит Амелию, и сказал: — Это значит, что я скоро умру, Мэтти, на твоём столе я умру... Мэтти! Фривольность перед каким-то особенным событием! Амелия остервенело растирала пот — холодную свежую воду — полотенцем. Отсюда, если сидеть на ступеньках и заворожённо смотреть за горизонт, открывается чудный вид на дорогу в форме буквы «Y», по берегам которой и стоят домики южной деревни. А там, где дорога сужается и становится муравьиной тропой, начинается огромнейшее в стране озеро... Прохладное и прекрасное. Джонс чувствовала оглушение, писк в ушах, но тяжёлые шаги в фургоне приблизились, и она нетерпеливо поднялась. Уильямс в окровавленной рубахе судорожно сглотнул, но, не теряя самообладания, сообщил: — Это было оно. Иван сказал это. Это он. — Что оно?! — То, за чем ты приехала и из-за чего донимала меня! — и скрылся, взмахнув подолом белого халата, словно крыльями. Светлый утренний сумрак поглотил всё. Амелия побежала в мерседес, завела мотор и помчалась к французам. «Уничтоживший мою семью — обещанная мне!..» Французы повылезали пьяные из палаток, ворча из-за отсутствия с нею молодого доктора. — Лезьте, парни! — а она затолкала пятерых винных и весёлых к себе в машину с богатыми запасами и повезла... Повезла с собою в самую опасную поездку, потому что они больны, значит, смелы и не отступят перед страшной Северной Кореей. Вопрос в том, когда их убьют, а не в том, убьют ли. Пока ехали по безжизненным степям, она капризно кривила губы. Заметив, как она хныкает, натягивая ремень безопасности, Франциск Бонфуа протянул ей узкую ладонь и пригладил выбившиеся золотые пряди. — После нас придут другие, — мягко улыбнулся он, хотя вся команда едва сдерживалась, чтобы не глянуть в зеркала заднего вида. Вдруг бегут за машиной оставленные позади? И они, и другие пойдут туда, куда вечный глас зовёт — эхо, что не умолкает, свет, что не угасает. — Это чудовище, перекосившее мою семью — для меня? — просила Джонс у солнечной равнины. — Уничтожающий нас бессердечно — для меня? * * * Перебинтованною рукой Иван изобразил козырёк и вгляделся в рыжую даль. Кто-то плясал в поле, женщины гнули спины и тяпками прокалывали песок. Прорисованные шинами узоры убегали по марсианоподобной дороге. — А где малышка Амелия? — разочарованно пробормотал он. — Испугалась и убежала! Убежала на верную смерть в компании прекрасных докторов и учителей пропагандировать западные ценности и верования. И это единственная причина, по которой они не увидятся, не услышатся — побег, необдуманный и глупый — вырванное из сердца пламя. Уильямс вышел вслед за пациентом и запахнулся, и окунулся в маркий халат. Сутулясь и улыбаясь, он старался думать о большом континенте и о неохватной Земле, а не о двух людях, которые столкнулись в его скромном жилище, чтобы жестоко друг друга наказать. — «Вот и Гиппо, вот и Попо, Гиппо-попо, Гиппо-попо! Вот идёт Гиппопотам. Он идёт от Занзибара. Он идёт к Килиманджаро — И кричит он, и поёт он: «Слава, слава Айболиту! Слава добрым докторам!»