Следы на ветру

Они всё прибывали. Конца и края не было этим несносным бывшим мальчишкам — тонким, гибким да румяным ли; седым ли, хромоногим, скрюченным или в самом расцвете сил, но как один — живым, ищущим своего близ их крошечной деревушки, затерянной в подножье Нетерских гор. Алкающим серебра и золота, артефактов и камней драгоценных, славы, тянущей за собой почести, а иной раз — крови, и только её. Да, год от году шли они через Хиллтоп — не учиться, но охотиться; не исследовать, но разграблять. Вот только этот не охоты искал, не славы и не почестей, и оттого так сильно сжималось её уставшее сердце. — Не голоден я, матушка, — тихо ответил он, когда она — старая Геда — принесла ему горшочек похлёбки. Такой скромный, такой почтительный, такой юный, аж страх какой красивый, словно сошедший с фресок Аскалхорна — он стоял перед ней, сжимая в ладони лук, украдкой поглядывал вдаль, за пределы своего маленького, обметённого вьюгой лагерька, а она не обманывалась, видела по глазам, что он старше, чем кажется — таково уж их, эльфье, племя. И такова старость. — Зима не прощает слабости, — не согласилась она. — Особливо нашенская. Ешь. Не смущай старуху. Как бишь тебя? — Ферран, — сказал он, аккуратно принимая горшочек со снедью из её укутанных в варежки рук. — Ферран из Эверески. Спасибо вам, матушка… «Мягкий, мягкий…» — Не матушка я тебе, сам ведь знаешь, — буркнула она. — Гедой меня звать. А ты, значит, Ферран. Далеко же ты забрался, Ферран из Эверески... Охотник, да? Не отвечай, по луку крепкому вижу – охотник. Надеешься, свезёт Оленя-тень повстречать? Небось, сыскать на том славы рассчитываешь? — Да, госпожа Геда и… нет. — Нет? — Мне нужны его рога, — осторожно проговорил Ферран, — и только. — И только… — Геда прищурилась. — Ну конечно! Сдаётся мне, так не бывает, юноша. Сдаётся, таишься ты от старухи, не договариваешь чего-то. Сдаëтся мне… правда настолько страшна? Ферран отвёл глаза. — Ведающие из Эверески говорят, что рога его могут исцелять, — сказал он, и старуха услышала, как голос его надломился, словно тонкая ветка в остром вороньем клюве. — Но о том, госпожа, вы наверняка знаете больше прочих. Геда нахмурилась — ибо знала. …знала наверняка, что наверняка знать невозможно даже ей, старухе, прожившей с легендой бок о бок целую жизнь; вместо ответа прислушалась к медленному стуку сердца, увещевавшему о подвохе, тайне, несоответствии. Глянула сизым глазом — мутным, словно рваный предрассветный туман, — принюхалась. Не пахло от него смертью. Не чуялось вони разложения, не тянуло и намёком на хворь — значит, не для себя он ищет. Не за себя надеждой тешится. Не себя заради рискует. Бесовщина. Покусав губы, она взглянула на Феррана снизу вверх — пристально, глубоко, так невыносимо, как только она одна и умела глядеть, чтобы надобность в расспросах отпала, а ответы явились сами собой. Не прогадала. Ферран замер, глядя на неё — и сквозь неё одновременно, будто не для старухи вовсе подбирал слова. Будто страшно ему было говорить. Страшно облекать мысли в плоть. Страшно делать их более весомыми. Напитывать кровью из самого сердца — страшно. Так он и стоял перед ней, не замечая ни старухи, ни мира вокруг, пока губы его, будто сами собой, не произнесли: — Моя жена умирает. Геда невольно выдохнула — рвано, тяжело; сердито зыркнула на холодное зимнее небо и на миг прикрыла глаза, свыкаясь с подступившей дурнотой: с шумом крови в ушах, с гулким боем в груди — с правдой, горчащей на кончике языка хуже самой едкой из желчей; открыла было рот, словно намереваясь что-то сказать, но всё-таки промолчала. …не стала ему сознаваться. Не стала рассказывать, что олень тот — только выдумка, их общая байка, легенда, добротно скроенная полстолетия назад заради притока таких, как он: охочих до диковинок и славы, так споро несущих своё золото в их поселение. Не вымолвила, что стоит перед ним здесь по навету мэра Шаттлскомба, отправившего её вызнать правду да выгоды выведать — авось на зиму долгую чудо какое грянет да явится к ним очередной богатеев сын. И уж тем более не сказала, что никто из них даже думать не смел, что однажды это случится. Что легенды их оживут. Переменятся. Заживут своей жизнью, неподконтрольные, обернутся словами-оборотцами и помчатся, помчатся куда-то дальше, в такие потаённые уголки миров, в которые людям – старым, глупым и немощным — не забраться вовек. …в такие потаённые уголки миров, где легче всего множится ложь. Смахнув со щеки снежинку, Геда распахнула глаза. Поглядела на него — такого скромного, такого почтительного, такого юного, аж страх какого слепого — от любви ли, от надежды ли, теперь не узнать. Сказала негромко: — Идти бы тебе домой, мальчик. Идти бы тебе… домой. Но он, кажется, так ничего и не понял.