Следы на ветру

Она медленно погружала пальцы во влажную глину. Разминала липкие комья осторожно, но основательно, с дотошностью учёного вмешивая кровь и пепел, раз за разом отмеряя и перепроверяя, держа в уме каждое из обязательных условий: размер скелетообразующего корня мандрагоры относительно полученной массы материала, пропорциональность конечностей, подвижность искусственных суставов, размер и положение углубления для души-сердечника — никаких профанских манипуляций с чёрными курицами и их несчастными яйцами, только синтез! — строение горла и гортани, позволяющее пусть не идеальную имитацию человеческой речи, но возможность задействовать речевой аппарат в принципе — говорить через слово, а не мысль, не вторгаться в чужую голову, не подслушивать, и ещё множество всяких принципиальных «не»... Отступив на шаг, Сафия оценивающе взглянула на рабочий стол и задумчиво коснулась лба; тонкие линии татуировок, изображающие расправившего крылья гомункула — неправдоподобно изящного, как нередко подмечала мама, — нарушились жирным следом-мазком. Случайным хаотическим изъяном, удивительно напоминавшим изъян её собственного разума: быстрого, гибкого, будто нарочно заточенного под научные изыскания — и предательски раскуроченного сонмищем голосов, по невыявленному принципу вибрирующих в черепной коробке снова, и снова, и снова. Слепым пятном: серым, точно подсохшая глина, вот только не смоешь так просто, не выведешь, не избавишься — она пробовала. Множество раз — пробовала, но... «...мы всегда, всегда, всегда будем с тобой...» Распрямив плечи, Сафия отмахнулась от шепотков и бессмысленной жалости — в конце концов, она давно научилась с этим жить, так стоило ли растрачивать мысли? — омыла лоб аккуратно сложенной влажной тряпочкой, заготовленной в плошке с розовой водой специально для подобных целей; отточенным взмахом руки перенаправила волшебный огонëк из дальней лампы в лампу ближайшую, давая себе больше света, и вновь приступила к работе. Она медленно погружала пальцы во влажную глину. Разминала липкие комья осторожно, но нежно — с безбрежным почтением и восторгом человека, сумевшего дотянуться до искры творения. Вытачивала тонкое тельце с тщанием и любовью, которую едва ли кто-то сумел бы понять, не то что разделить — разве что мама... — но это было неважно: Сафия давно всё решила и была готова платить за свой выбор непониманием, насмешками и отчуждением. Платить одиночеством и настойчивыми попытками её переделать. Платить за науку. Платить за творение. Платить за любовь. «...это важно, важно, важно! Нет ничего важнее твоей любви!» Она тихонько выдохнула, мысленно попросив себя не поддаваться эмоциям; аккуратно покрыла ровным слоем глины участок оголившейся ветви — гибкой, но крепкой, должной обратиться имитацией лучевой кости; разгладила неровность, устранив несовершенство; сосредоточенно пересчитала короткие глиняные пальчики; снова оценила пропорции, прижала вымазанную глиной ладонь к сердцу и всё-таки улыбнулась. Сдержанно, смущённо, но абсолютно искренне, когда увидела, как неоформленная масса вновь обратилась в ясность. Стала определённостью. Предопределëнностью, гордо сказала бы мама, никогда не подвергавшая сомнению её опыт в работе над искусственной жизнью, и всё же Сафия не могла не восхищаться очередным триумфом разума над природой. Не могла не восхищаться тем, как из ничто рождается нечто, в особенности теперь, когда он лежал перед ней — упорядоченный хаос, баланс корня и глины, воплощенная идея. Homunculus. Пока — бездыханный, пока — безымянный, но уже полный претензий на дружбу и безоговорочное доверие; полный любви и первородного восторга. Такой же странный и неидеальный, как она сама. …быть может, поэтому она чувствовала с ним столько родства? Homunculus ждал — и желал быть оживлённым, жаждал быть, а она жаждала узнать его, потому не мешкала: алой магической краской начертала на суставах руны подвижности, дважды перепроверила каждую чёрточку на правильность, глубоко вдохнула, выписала пасс, ещё один, ещё один, и ещё, и звучно выкрикнула заклинание. Из глиняной заготовки, словно из отжатой губки, хлынула вода, тонкой струйкой потекла вверх, собираясь в идеальной формы шар, который — силой внимания и зачарования — спустя несколько мгновений промчался через комнату к ведру. Когда с лишней влагой было покончено, в ход пошёл огонь. Переливы алого и синего пламени, срываясь с её пальцев, обнимали тельце от пяток до кончиков крыльев. Обнимали долго. Чудовищно долго — обжиг всегда требовал уйму сосредоточения и филигранной регуляции температур, а творение редко обходилось без доли мучений. «...пожалуйста, будь аккуратна с огнём». Когда Сафия приступила к последнему этапу, было уже за полночь. Длинные тени плясали на стенах густыми всполохами тьмы, пока она, едва держась на ногах, вкладывала в грудину гомункула сердечник — гладкий, чуть тёплый, переливающийся золотом и мутной туманной синевой. Синтезированная душа встала на место, как влитая, и отчего-то Сафия подумала, что мама наверняка будет недовольна, если узнает, что она отщипнула от себя часть, но в конце концов... в конце концов сможет понять, ведь правда? Потому что знает, как иной раз велико научное любопытство. Потому что знает, как иной раз велико... «...одиночество...» Она тяжело сглотнула и замерла, чувствуя растекающееся по затылку головокружение, посидела недолго, в прохладе и тишине, собираясь с мыслями, с чувствами, с осознанием надвигающегося опыта, а затем встала и всё-таки сделала это — аккуратно закрыв отверстие грудины испещренной сигиллами пластиной, положила ладони на сердце и лоб гомункула, глубоко вдохнула и зашептала заклинание: быстро, звучно, громко, ещё громче, вслед за движением эманаций наращивая темп, наращивая звук, переходя на крик... «...ну же! Ну же! Ну же!» И когда гомункул, звонко пискнув, наконец разлепил огромные глаза — обессиленно рухнула на пол, тихо улыбнулась сквозь текущие градом слёзы, и сказала: — Ну здравствуй, Каджи.