A r c a d i a

      Тем утром в Южной Каролине хлестал дождь. Портовые прилавки поспешно кутались в скукоженные зеленоватые мешки целлофана, а приезжие зеваки, что в Чарльстоне оказывались путем долгой трясучки в пузатых автобусах, скрывались в четырехколесном убежище, оставляя город «проезжих достопримечательностей» позади. Церкви колониального периода – единственное, чем мог похвастаться Чарльстон, и ради них одних, кое-где потрескавшихся или заброшенных после очередного урагана, не было смысла мокнуть под проливным дождем. С началом очередного дождя обыватели Чарльстона не прерывали своего рабочего дня. Здесь это вроде очередной пресной новости от старика Ромула о приближающемся конце света – слишком обыденно и привычно, а как следствие – безобидно. Двадцать четвертое июля две тысячи тринадцатого ознаменовалось градом и беспрекословно запоминающимся ливнем. Перебегая через дорогу к лавке «Шоколадного Дэйва» Джил запахнулась в холщовую куртку, пытаясь согреться. По дороге ей на глаза попадаются новые лица – туристы, что прошмыгивают в сторону автобуса на стоянке. От них по-особенному веет небоскребной жизнью. Нью-Йорк? Алабама? Она пытается не задумываться над этим. Они уезжали в блеклый глянец своей жизни, она – продолжала существовать здесь, в Чарльстоне. Джил сворачивает в сторону городской больницы, огибая центральную улицу. Шум дождя прерывается похрипывающим ревом автобуса. Ей не нужно оборачиваться, чтобы увидеть красноватые огоньки отъезжающего «Икаруса» в клубящуюся мглу тоннеля. Люди в шапках с бейсбольной командой Чарльстона и единственными ходовым товаром – шоколадными статуэтками со старой церковью Девы Марии – бросали городишко и уносились в Колумбию или Эйкен, Гринвилл или Миртл-Битч продлевая тур по запрелым городишкам Южной Каролины. Джил продолжало казаться, будто ее (как и Чарльстон) конкретно кинули на деньги. Кутаясь в бесполезно тонкую куртку, она входит на парковку больницы. Рев скорой, всхлипывая, встречает ее у порога блеклого, вспыхивающего кое-где светом больничных палат, здания. Джил взбегает по ступенькам крыльца, чертыхаясь через раз из-за скользкой обуви – чертовых конверсов – и, не спрашивая точного номера палаты, поднимается на второй этаж. Она никого не встречает. В этот по-особенному важный день никогда не сопроводил ее взглядом полным дерьмового сочувствия. Джил чувствует легкость на мгновение, запоздало понимая, что ее привычно забитые пакетами руки пусты. Лекарства больше не понадобятся, а продукты она давно перестала хранить в разрождающемся туберкулезным покашливанием больничном холодильнике. Отделение онкологии – четыре палаты с хилым оборудованием – расположилось в левом крыле здания. Коридоры заполняются однотонным гудением неоновых ламп, которые от раздражающих звуков перешли в разряд бытовых. Джил отсчитывает три палаты и натыкается на комнату со знакомым и болезненно ненавистным номером. Уже не стучась входит внутрь. Рядом с постелью тумба. На тумбе – ваза, а в вазе засохшие цветы лилейника. Она не разменивается на традиционные приветствия. Хрустит пересохшими стеблями цветов и выбрасывает их в урну, к остальным флаконам от капельниц и упаковкам с продолговатыми наконечниками игл от шприцов, водружая в желтоватую воду свежие цветы. Быть может, они стояли бы дольше, смени она воду; быть может, парное количество цветов уже не к месту; быть может, здесь их уже давно никто не ждал. Джил безразлично смотрит на то, как распадается букет в рыжеватой воде, а бензинные круги охватывают молодые стебли плотным кольцом темного кроя. Но рано или поздно ей придется это сказать. – Сегодня двадцать четвертое июля, – голос ее неумолимо дрожит. – Холодно и дождливо. Службу пропустили из-за града… Всегда случалось так, что у нее было слишком много новостей и одновременно с этим слишком мало слов, чтобы не перейти грань дозволенного. –… отец Георгий, кажется, опять принялся за старое. Очевидно, новой жертвой разврата стала новенькая официантка из «Шоколадного Дэйва». Ну, знаешь. Пышногрудая блондинка со страниц «Плэйбоя». На одних ее чаевых шоколадница и держится. На них, да на статуэтках этих чертовых. Джил поправляет скатавшиеся волосы, сворачивая их на бок. Шоколадница – больная тема и она не любила ее затрагивать. Не любила, но все равно должна была говорить об этом. Как-то раз, не удержавшись, Джил даже заплакала, но то было давно и совсем не к месту, потому, откашлявшись, она продолжает. – «Синий дом» перепродали под очередной новомодный фастфуд. Он долго не продержится здесь, так что миссис Кроуфорд еще пожалеет об этом, уж поверь мне. Двойной нью-йоркский бургер с ее азалиями и рядом не валялся. Она, кстати, передавала привет. Говорит, что скоро ее сын вернется из медового месяца – кажется, они где-то под Атлантой – и привезет нам сувениры. Знаю я эти ее разговоры. Скупердяи они все, от мала до велика. Очередной магнит с подписью и дырявыми видами на фоне. Скупердяи, да и только. Усаживаясь на стул напротив кровати, Джил уставляется в окно, за которым бушевала стихия. Темно-серое небо. Темно-серая палата. Темно-серое лицо больной женщины, подключенной к аппарату искусственного дыхания. Темно-серый. Глубоко темно-серый цвет. Такой, что отдавал голубизной. Джил парализует на мгновение, а в голове у девушки вместо привычного внутреннего голоса всплывает только цвет – глубинно серый. Покачиваясь, она замирает, вперившись взглядом в окно, и не замечая вокруг ничего, кроме этого цвета. Так же быстро она возвращается в реальность, поправляет одеяло, не задевая трубок, и продолжает. – В субботу «Грандиозная распродажа». Отнесу на Свалку старые платья. Твои, мои, может, и из бабулиной коллекции, что поприличней присмотрю. Покупать ничего не буду, ты не думай. Что можно так купить? Цветы у вдовы Кроуфорд? Или проржавевшие запчасти у Безумного Механика? Не буду, правда. Может, в шоколаднице только опять наберу рулетов и закроюсь до понедельника, – Джил беспокойно глядит на вдруг всхлипнувший прибор справа от нее, но тот продолжал показывать стабильную бездну из одинаковых показателей уровня жизнедеятельности, лишь поддразнив рассказчицу. – Буду смотреть «Грязные танцы» или «Завтрак у Тиффани». На что рука поднимется. Момент этот наступал всегда. Истории тянулись глазированной патокой, сливающейся в урну реальности. Блестела, сужалась к самому низу, но рано или поздно все равно заканчивалась. Так было и с историями Джил. Она могла часами трепаться об очередных бесхитростных новостях Чарльстона, где каждый приходился друг другу близким родственником, передавать чужие сплетни о чужих сплетнях, читать, в конце концов, новостную колонку в еженедельном «Пророке». Но час Х наступал на глотку, и Джил задыхалась, заговаривалась, побеждено опуская желтоватые листки «Пророка», вглядываясь в светлую, прозрачную кожу женщины с иссякшей надеждой. Сегодня Джил сдалась быстрее обычного. – Страховой полис кончился. Они сказали – тебя отключат сегодня ночью. Последующая тишина лишь подтверждает ее самые наихудшие опасения. Ее никто не слышит. Не слышит уже более семи месяцев. – Ты бы захотела начистить им рожи, узнай, что они тут о тебе говорят. Но никто не хочет отвечать ей. Наверное, все потому, что отвечать больше некому. Джил ясно дали понять – ее больше не существовало. Ни здесь, ни где-либо еще. Реальность такова: мозг сорокалетней женщины медленно атрофировался, таща за собой в ледяную бездну еще функционирующие органы. Джил не просит чуда. Джил знает, что их не бывает. Но в двадцать лет она уже преуспела в одиночестве и безверии. – Это последний шанс, – говорит она серьезно, укладывая свою ледяную ладонь на прозрачно-бледную ладонь женщины. – Последний, ма. И она ждет еще чего-то. Наверное, что ей ответят или объяснят, что ждать уже нечего. Потому, что чудес не бывает. Джил не плачет больше. Джил просто отпускает ее ладонь, на мгновение задержавшись на хмурых темных бровях, тонких волосах цвета вороного крыла и серой немытой коже. По трубке, присоединенной к горлу ее матери заструилась жидкость. Банальная кормежка перед смертью. Джил думается, что они переводят продукты, почем зря. Ведь дежурная медсестра придет сменять утки лишний раз. Лишний раз так унизительно поиздевается над ее матерью. «Так будет лучше», - уверяет себя Джил, отпуская ее руку. Чудес не бывает. И Джил это хорошо известно. Вспышка ослепляет комнату, поглощая любые звуки и предметы в свои бесформенные белесые объятия. Темно-серый цвет, не имеющий прежде границ в выцветшем хмуром небе, был лишь марким пятном по сравнению с глубиной выбеленной вспышки. Отзвуки громыхания непогоды будто проигрывают задом наперед, увеличивая громкость звука, но при этом отдаляясь от внезапно исчезнувшей в потоке белоснежной вспышки комнаты. В пространстве есть только угнетенное ощущение от чьего-то присутствия и несмываемый запах стерильности. Восковыми палящими каплями время стекает по стенкам помещения. Ослепляюще белый всасывает в себя пространство подобно черной дыре. Безвозвратно и быстро. Ослепительно быстро. Объект готов. Отключайте. Джил отсчитывает двенадцать ударов. Двенадцать ударов куда-то под дых. Белое пространство поглотило ее. Поглотило, но почему-то не стерло вслед за больничной палатой. Сердце, уже замершее и отключившееся, вдруг набирает ходу. Стабилизация. Ледяной голос расходится в пустоте. Она не видит говорящего, но ощущает его в себе самой. Как будто внутренний глас вздумал взбунтоваться, переворачивая привычный ход мыслей набекрень. Джил кажется, что она сходит с ума. Девяноста на сорок. Пульс сорок пять. Она барахтается в пространстве. Рыбешка, подвешенная за внутреннюю полость легких. Вздох ее получается коротким, но слабость тела не позволяет сделать его повторно. Она повисает на грани, а ледяной голос уже спешит вторить ее мельтешащему в груди сердцу: Девяносто на пятьдесят. Пульс шестьдесят. Объект стабилен. Когда Джил разлепляет веки, белое пятно среди белой вспышки, касается ее руки. Она отмечает про себя: Вспышка слабеет. Словно кто-то позволил себе нажать выключатель и теперь, с каждой секундой казалось, будто на патроне лампочки остался только очертания от былой яркости. Белое, бесформенное пятно обретает выпуклый силуэт. Откуда ни возьмись, приходит ноющая боль, а Джил ощущает что-то совсем странное. Странное и совершенно новое. Пятно касается ее кожи, принося боль. Мгновением позже Джил понимает, что перед ней врач, а касание ничто иное, как игла проткнувшая плоть. Половину лица врача скрывает повязка, а руки, облаченные в перчатки, уже тянутся к ее лицу. Рот Джил забит плотными трубками, по которым течет сладковатая жидкость, а по обе стороны от ее тела расходятся короткие проводки. Она пытается оглянуться, но натыкается на зеркальную поверхность, что окружает операционный стол. Сладковатая жидкость, которую ей приходится сглатывать ищет путь наружу. Врач выпускает ее руку, освобождая тело девушки от иглы. Джил смотрит на свое отражение. Джил страшно хочется кричать. Джил больше не совсем Джил. Стабилизация. Голос извне по-прежнему безразлично холоден.