Полдень шелкопряда

* * *

Удивительно, но факт: Какудзу выспался. За четыре часа, на полу, в центре чужой техники. В конце концов, это был интересный опыт. Настоящий шиноби до смерти приобретает новые знания и совершенствует тело. Неудовлетворенный жизнью напарник хотел найти тут укрытие или орудие для отключки. Спустить пар. Это было ясно. Хотя правда в другом: если бы Хидан хотел отключиться, он бы пошел и убил пару человек, либо молился у себя дома, пока не треснет. Хидан надеялся, что его отключит Какудзу? В этом случае не надо было малевать круги. Или он хотел того единения, которого не бывает на свете? Думал, что это решает секс?.. Смешно. На самом деле, не очень. Надо провести воспитательную работу. Секс — налево, а инфантильные переживания — направо. Молодой любовник — это хорошо. Но если он заездит тебя — плохо. Вообще захребетник — это плохо. Разве что на один раз, чтобы было что вспомнить перед смертью. Он правильно сделал, что набрался терпения и досмотрел представление до конца, пока Хидан не угомонился. Это и есть заземление, так поступают старшие товарищи в отношении молодых идиотов. Теперь у Какудзу есть хороший материал для анализа, Хидан раскрылся достаточно сильно, так что его поведение можно программировать и предсказать. Пейн, если заикнется, получит блестящий отчет. Какудзу раскрыл чакру и вытряхнул Хидана на пол. Тот потянулся, не просыпаясь. Очень потенциальное красивое тело, а теперь с очевидностью и желанное, отчего бы не жить и радоваться. Но в среде нукенинов простых людей нет, это тоже правда. За окном занимался серый рассвет. В начале июля ночи очень короткие. Рельеф светлого тела на полу — в затянувшихся шрамах — был вызывающ. Хидан спал как запойный алкаш или невинный ребенок, сбежавший от невыносимой реальности в свою тайную обитель. Сбежавший от невыносимой реальности Какудзу. Что конченому фанатику один день или одна ночь, страсть пришла и ушла, не оставив ни одного следа ни в лице, ни даже в запахе. Это Какудзу весь пах Хиданом, его клейким лиственным соком и битумом. Страсть ушла, а руины все еще дымятся, ползет по полу дух прогретого железа, и чувствует его один Какудзу. Хидан недоступен: позабавился и пресыщен. Как можно было, зная непреодолимую разницу во всем, изучив неверный характер напарника и свои тяжелые, медленно набирающие обороты, свинцовые мысли — как можно было все это допустить?.. Мощное, темное тело Какудзу в глубокой лепке теней походило на тело заключенного. Судорожно царапнула рука шрам на груди. Поднялась в животной тоске голова со сцепленными зубами. Не надо много ума, чтобы понять, кто он теперь в глазах Хидана. У подонка, к несчастью, очень цепкая память. Надо вырвать это с корнем, пока не поздно. Нельзя допускать, чтобы твоя жизнь зависела от чужих прихотей. Нельзя терять время, превращая случайность в совершившийся Факт. Чего бы это не стоило — сердцем человека должна управлять его Воля. Не опьянение. Никаких ограничений не может быть на пути человеческой Воли. Сплошной стук ливня о стальные выступы окон раздражал. — Вставай, — сказал Какудзу, поднимая Хидана. Из его спины поднялась маска Воды, полностью отделилась, Какудзу сложил три печати. Маска затекла за спину Хидана. Обхватила его, окутала, развела руки, прижала к себе по ногам, плечам и запястьям. Вытекла за пределы кровавого круга. Встала в полный рост. Плохо проснувшийся Хидан повис на ней в полуметре от пола. Черное терялось на черном, только белые кости резали по глазам. Словно поставленное на ребро захоронение. — Вижу, ты восстановился, — рванулся Хидан. — И раздумал быть со мной в Аду. Его черная раскраска стала бледнеть и словно втягиваться под кожу. — В твой дурацкий ад я не верю, — сказал Какудзу, продолжая складывать печати и выпуская из костяшек пальцев длинные чакровые когти, больше похожие на кривые ножи. По ним тут же заструилась бледно-синяя чакра ветра. — Наслаждайся один. Думаю, ты с самого начала хотел этого. — Я хренею, — низким голосом сказал Хидан, — ты дозрел. — Хидан, — Какудзу рассек ему грудную клетку до костей одним прикосновением. — Тебе надо научиться точно формулировать свои мысли, — Какудзу содрал мышцы с его бедер и — другой рукой — с икр и колен. — Если ищешь утешения, скажи об этом прямо, — Какудзу ободрал ребра и лениво задел левую руку. Четыре кожных лоскута свесились с нее, обнажив кость. Хидан смотрел во все глаза, и вздрагивал молча. Его брови сошлись, между ними залегла напряженная складка. Медленно расширяющиеся зрачки были полны напряженной работы мысли. У края губ темнел подживший ожог. Какудзу равнодушно отстранил Хидана от опоры, и длинными ударами крест накрест изрезал ему спину. — Чувак, мне очень больно, — сцепив зубы, сказал Хидан. — Меня это не волнует, — полоснул на излете Какудзу по его правой руке. — Думаю, в твоем случае чем больше, тем лучше. Волосы Хидана на висках взмокли. Миловидное лицо перестало быть озорным, оно стало мрачным и исказилось мукой. Это было единственное светлое пятно на фоне красных, малиновых, багровых и сизых потеков — всех оттенков скотобойни. — Тоже решил раздеть меня, бабло-сан? — медленно произнес Хидан, зверея. — Я был более… милосердным. — Не смеши меня, — втянул чакровые когти Какудзу и раскрыл грудные швы. — Ты и милосердие — взаимоисключающие вещи. — Какудзу складывал печати, и с каждой из них его выпущенные нити раскалялись, пока не стали иссиня-белыми. — А сейчас я хочу услышать, как ты кричишь, Хидан. Это продлит твое жалкое существование на несколько минут. На Хидана было жалко смотреть. — Я не буду орать для тебя, мудак, — содрогнулся он. — И да, убей меня быстро. Какудзу пожал плечами, запустил нити под кожу Хидана сразу в нескольких местах и дал разряд. Красные влажные недра пропустили серию коротких молний, непроизвольное сокращение мышц было страшным. Тело в долгой судороге отошло от опоры, удерживаемое только в конечностях, вены на покрасневшей шее вздулись, запахло паленым. Места входа нитей полыхнули, повалил чад. Лицо Хидана, искаженное ужасным оскалом, спазматически поднялось вверх и застыло, окаменев, пока судорога не прошла. После чего его голова упала на грудь. Какудзу сложил печать — из толщи маски Воды выбила широкая струя и погасила тление. Какудзу подождал, пока тело обмякнет — грудная клетка не поднималась. Прощупал Хидану паховую вену. Пульс был. Какудзу усилил напряжение. Второй разряд тока был сильнее первого — левая сторона тела загорелась. Какудзу погасил пламя водой и снова прощупал пульс. Тот еле ощущался. Хидан был без сознания. Это было досадно. Какудзу окатил его водой, смыв кровь и обнажая обширные ожоги, сложил печать. Понизил напряжение, повысил силу тока. Нити заискрили. Третий разряд ничего не изменил, кроме амплитуды судорог, от которых тело едва не сорвалось с опоры, и отсутствия воспламенений. Неприятно, что щедрое зрелище подробной агонии, к которому привык Какудзу, в этот раз отсутствовало. Не понятно, что пошло не так, но решение есть решение. Слова, брошенные впустую, очень расшатывают авторитет. Бессильно обмягшая плоть содрогалась, словно не в силах до конца заземлить ток. Какудзу потянулся прощупать пульс. И понял, что Хидан пришел в себя. …Он смеялся. Неслышные спазмы пробивало на корпус. Со страшным булькающим звуком Хидан схватил воздух легкими, задрал голову и разразился жутким скрипучим хохотом. Хохот так сильно походил на рыдания, что мог смутить. Его зрачок разошелся во всю радужку, оставив лишь тонкое сиреневое кольцо. В этих черных глазах не было ничего человеческого, и они смотрели мимо Какудзу.  — Не можешь простить себя, старый гандон? — выдавил Хидан, поминутно содрогаясь в своем скрипе и режущем гоготе. — Я сука готов был умереть за тебя. Еще вчера. Я же подох на твоих руках, чтоб тебя попустило. Ты же гребаный козел вообще не знаешь, что это такое. Ни разу не откидывался. Чуешь прикол? — Хидан зашелся долгим хохотом, который оборвался стоном. — Тебе досталась бессмертная плоть, которая все стерпит, — голос Хидана окреп. — Ты мать вашу должен покрыть меня кощунственными поцелуями за вчерашний день, и ласкать мои раны. Я мог подарить тебе всю свою боль. Эти сучьи цветы цветут для тебя. Испугался? Даже бордельная баба, ебать, поняла лучше… — Хидан заржал. — Одно утешает, пять своих гнилых сердец ты ненавидишь больше, чем одно мое. Так что хуярь еще. Какудзу ждал чего-то подобного, но масштаб психической атаки был слишком велик. Основной удар нанесла первая реплика, остальное Какудзу слышал как в тумане. Удлинив руку, он схватил напарника за горло и рывком нагнул к себе ржущую голову. — Повтори! — страшным голосом сказал он. — Что там я не могу себе простить? Хидан резко вытянул шею, вырываясь из захвата, но лишь увеличил ее уязвимость. Сверкнули острые белые зубы. — Чувство вины, — выплюнул он в потолок, — гребаная основа любой веры. Ты, жалкая крыса, веришь, что похоронишь во мне свой грех. Уничтожить свою слабость, че может быть проще, ага? Я сука тоже шиноби. Какудзу сжал руку, и Хидан захрипел. Его сильное горло под пальцами вибрировало и напоминало о ненужном. Весь пережитый накануне стыд навалился на Какудзу сладостной массой, делая ноги ватными, а пальцы железными. Он был в отчаянии от того, что Хидан тоже все понимал. Это был тот единственный в своем роде случай, когда тупость напарника была бы ему на руку. — Избавь меня от своей мутной ахинеи, — ответил Какудзу, но в его голосе послышалось сомнение. — Ты пришел сюда сам, не строй теперь невинность. Если тебя перестала возбуждать смерть, найди собственную причину. — Ты не можешь убить меня, смирись, — выдавил Хидан и перевел тоскливый взгляд на Какудзу. — Но вижу, хочешь чето между нами уничтожить. Ты может думаешь, я тупой? Или что великий Бог позволит тебе нахуй все опоганить? — Хидан, — усмехнулся Какудзу, немного разжав хватку. — Ты придаешь слишком большое значение забавам плоти. Нечего как ты выразился поганить. Ты пришел сюда за пиздюлями, и ты получаешь пиздюли. После них я могу трахнуть тебя, если это так необходимо. — Чел, это реально пиздец, — кожа Хидана покрылась мурашками в тех местах, где ее не уродовали ожоги и разрезы, голос дрогнул. — Очнись, твою мать. Ты любишь меня. Невыносимые страдания, верно? — рука Какудзу дернулась, его рот исказился. — Хочешь затмить Дзясина-саму и смешать с говном это охуенное чувство. Забыл, кто я?.. Лицо Какудзу стало черным. Он словно окаменел. Глаза Хидана смотрели на него с жалостью. В ушах разлилась ватная тишина, даже дождь, бьющий в стекла, затих. — Я знаю о Боли все, — продолжил Хидан отрывистым голосом. — И вижу, из-за сраного секса ты хочешь, чтобы в моей жизни ниче кроме нее не было. И в твоей, мужик, тоже, запомни. Так приходит царство божие к паскудным атеистам, и накрывает все их святотатства. Думаешь, боль, которую ты обрушил на меня, отменит мои ласки? Отменит для тебя наслаждение, которое я даю тебе, мудила, потому что ты мой напарник? Чтоб я тоже решил, что дело в грешных пиздюлях?.. Тока Бог мать твою может простить тебя, и тут ты в полном прососе. — Что?! — прошипел Какудзу, пытаясь не вникать в эту пустую, жалкую, лишнюю болтовню о ком-то постороннем. — Ты?!.. — «Только потому, что я его напарник» — невесело щелкнул мозг Какудзу. — Засунь свое жалкое прощение, — он тряхнул Хидана, — подальше, и не смей заикаться об этом. Я перед тобой, щенок, ничем не провинился. Ты тоже неплохо провел ночь. …От бледной кожи Хидана шел лихорадочный жар. Он явно преодолел первичный ступор и вступил в активную фазу шока. Словно его организм жил в вывернутом времени. Адреналин тек по его венам, плескался на дне зрачков, сердце колотилось, возбужденная речь стала быстрой. Это было то самое состояние, в котором откат невозможен. А возможны лишь оскорбления, тупые проповеди и убийство. Какудзу сгреб Хидана за спину и гневно надвинул на себя, словно тот просто встал у стены, а не висел в пространстве стараньями Какудзу. Хидан взвыл. Раскрытая кровоточащая кожа опаляла. Влага разоренной спины ласкала грубые пальцы. С удивлением Какудзу обнаружил, что возбуждается. И что Хидан трется спиной об его руку. Демонстративно увеличивает свою боль. Возбуждение было необычным, теперь Какудзу это точно знал, так как мог сравнить. Оно рождалось в солнечном сплетении и густой волной поднималось к горлу. В животе тянуло и пекло, огонь растекался по рукам, отдавая в голову. Принять его за сексуальный голод можно было только по ошибке. Вся чакра казалась пропитанной сильным наркотиком, затопив тело томлением и одновременно наливая его силой. Контролировать это было невозможно. — Охуеваешь от власти, — с придыханием сказал Хидан, наклоняя голову и максимально отстраняясь от опор. — Никогда не хотел на мое место?.. — Заткни свой поганый рот! — Какудзу на ватных ногах качнулся вперед, их губы слились. Рука Какудзу на спине напарника сжалась в кулак. От пойманного ртом стона кружилась голова. Но, надо признать — от поганых слов она кружилась больше. Поцелуй был страшным. Яростным, злым, травматичным. Из прокушенной губы Хидана текло. Какудзу отделался порванной щекой. Тем не менее он оплел нитями затылок Хидана и не отпускал, пока ярость не иссякла. Пока Какудзу не взял верх. Прикосновения Хидана стали безличными, как хорошо выполненное упражнение. …То есть Какудзу был прав, полагая, что единственный стимул — это боль. Ничего другого, никогда. — Я не нуждаюсь в твоем внимании, — оттолкнул он Хидана, припечатав рукой его грудь, — только потому, что ты мой напарник, Хидан. Тебе не стоило начинать это. Пустым людям вроде тебя некуда девать свое время. Не удивительно, что они не могут заполнить мое. — Освободи мне ноги, — отчеканил Хидан. — Бог не может простить тебя, жадный атеист, потому что в тебе нет веры. Я прощаю тебя за него. Волна густого дурмана накатила снова, и гнев Какудзу едва не сорвался с катушек. Враждебная усмешка Хидана отрезвляла. Видимо, этап оскорблений миновал, началась проповедь. Точный математический разум Какудзу просчитал четыре варианта развития событий с учетом всех алгоритмов поведения напарника. Боль Хидана не несла ему облегчения. Разве что в первую минуту. А потом лишь взвинчивала цену вопроса. — Я не ослышался, Хидан?.. — переспросил Какудзу, мысленно взвешивая свой бранный словарь. По неизвестной причине на обычные поношения в адрес говнистого божка Хидан перестал реагировать, словно это комариный писк. — А вот и старческая глухота, — нагнул голову Хидан. — Впереди слепота и одышка, готовься. Лицо Хидана было жестким. Он не шутил. Конечно, это никак не гарантировало отсутствие какого-либо выверта в дальнейшем, однако дело зашло так далеко, что запуталось. Немного осадить было не лишним. Какудзу медленно сложил простую печать, словно все еще сомневался: два напряженных пальца поперек губ. Его глаза пристально смотрели в расширенные зрачки Хидана. Правый казался глубоким и участливым, левый голодным и лиловым. …Ноги Хидана медленно согнулись. Его голова была непривычно выше затылка Какудзу, и весь он, с раскинутыми руками, походил на хищную птицу, готовую ринуться на застывшую змею. Ватная тишина не прорезалась ни одним внешним звуком. По ногам Хидана текла кровь. — Все еще хочу тебя, — сказал Хидан, коснувшись стопой бедра Какудзу. — Тока мне очень больно. Надо немного подлататься. Впусти эту хрень, — Хидан стукнул головой по маске Воды и оттолкнул Какудзу назад, — в Круг. Не дрейфь, чел. …Какудзу солгал бы, если б сказал, что не учел и это. Он уже понял, что основная задача Хидана в его тупой бесполезной жизни — заставлять людей страдать. Какудзу совершенно не хотел в этом участвовать, однако из песни слова не выкинешь. Он был готов не прощать себя годами, не иметь привязанностей и не ждать новизны, но на презрение к себе был не способен. Презрения достоин убегающий своих деяний. Как ни старайся не видеть неприглядную правду, она все равно пробьется наружу, как трава сквозь старые камни. Хидан стал частью него, он слышал в своей груди стук его сердца, и вся обрушенная на него месть была ничем иным, как отторжением куска самого себя. Неудобного, страстного, чувственного, уязвимого, бессмертного. Примерно так поэты определяют душу. А еще говорят, у шиноби ее нет. Какудзу сложил печать и медленно отступил в Круг. Маска Воды последовала за ним. …Боль навалилась разом, но Какудзу был к ней готов. Она не была нестерпимой — просто расползлась темная кожа. На спине, на бедрах, на руках и груди — часть пришлась на швы, часть пришлось спешно латать техникой. Ожоги не взяли укрепленную кожу, зато стала очень выпуклой мысль о совместном нахождении в Аду. Если хотя бы часть тебя пребывает там — считай, что ты там весь, это все равно, что долги по кредитам. Какудзу застонал от невыносимой ясности этого знания и от собственного согласия с ним. От того, как глубоки раны, нанесенные его собственной рукой, и как стремительно его душа перестает болеть лишь от того, что эти раны обращены теперь на него самого — свой источник. Вероятно, есть доля правды в том, что он не может терпеть боль. Никакие физические муки даже близко не стоят с этим тяжелым и старым душевным страданием: унижением от того, что ты никому не нужен. В состоянии такого унижения не видно собственной вины. И вот вся его вина перегорела в понимании этой простой механики. Он наказал сам себя. Какудзу упал на одно колено. Круг замкнулся. На согнутое колено Какудзу опустилась стопа Хидана. Вторая уперлась в его плечо. Кровь, текущая по ногам, терялась на фоне чернеющей кожи — блестящие багровые потоки, быстро высыхающие на икрах и голенях. Несколько капель стекло на Какудзу. Голова Хидана была поднята вверх, глаза закрыты. Его губы шевелились, и Какудзу точно знал, что попирающий его напарник молится своему ужасному Богу — и молится не о себе. Полная тишина прорезалась одиноким солнечным лучом, который через минуту угас в тучах. Ливень кончился. Поэтому было так тихо. Слова тоже были не нужны. Никто и никогда ни за что не прощал Какудзу. В жестоком мире шиноби нет такого понятия. Не может быть прощения за слитое задание и невыполненный долг. За то, что враг не убит, а ты все еще жив. Терпкий запах свежести сквозь раскрытое окно затопил комнату — пахли высыхающие листья, увядшая трава и земля, пропитанная дождями. Какудзу прошелся рукой по согнутой ноге Хидана — от своего плеча до его поясницы, смял мышцы, прижался лбом к лодыжке. И тут же почувствовал лбом краткий озноб. Вся поверхность этой черной, неправдоподобной кожи являлась одним органом восприятия, и чем экономней были прикосновения — тем обильней отдача. Какудзу обхватил свободной рукой вытянутое колено, гладя бурые кровоподтеки — просто потому, что внутри него все сдвинулось с мертвой точки, и это движение надо было выплеснуть наружу. Хидан вздрогнул и издал глубокий, удовлетворенный стон. Его горячее тело льнуло к рукам Какудзу, затягиваясь с каждой минутой. Хидан качнулся, перенес вес вперед, впечатываясь ногами в напарника. Наркотическая волна ударила Какудзу в горло: его посетило безраздельное, саднящее чувство счастья. Удивительно, насколько это счастье было острее чувства сексуального удовлетворения. — Кощунственные поцелуи, — сказал Хидан. — На моих ранах. Выйдем, я сниму технику. Тока не спеши. А потом, бабло-сан, убей меня медленно. Убей меня своей любовью.