в венке из воска

Бэтмен горбится на коленях после очередного (последнего, может) битья, весь жалкий и разбитый, сопля, бракованная шарманка моих родителей убили, я такой несчастный, я ночь, я ужас, я тебя не люблю, падший тряпичной куклой во гроб Адам, над которым солнце сжалилось скорее из немого презрения, чем чего-либо ещё. Стоит на коленях, как будто его вздёрнули на штыке, перервав все жилки и хрящи, а потом стащили с него, так что костей не осталось, чтобы держаться; и тут чувствует что-то в своей развороченной, хлюпающей мясом груди, которая уже год как кусок камня, и поднимает неподъёмную голову по-собачьи и всё ещё жалко, чтобы посмотреть сквозь затекающую в глаза кровь на этого мудака редкостного, который улыбается ещё так сладко и так по-мудацки. «Привет, Бэтс», — говорит. «Скучал, миленький?» — и у Бэтмена так прямо губы от этого режет, как будто это его слова, как будто он когда-либо мог сравниться с такой звериной жестокостью. Ублюдок последний продолжает стоять перед ним и светиться, будто от счастья или ядерного взрыва, и Бэтмен смотрит на него снизу вверх, как обычно смотрят на всеспасение или предательство — оголяя шею и скалясь от боли, и думает: может, любовь целует, выбивая зубы. И разбивает эту улыбку вдребезги.