Краски

Зеленовато-синее море сверкает солнечными бликами. Тихо перекатываются волны на песчаном берегу. Я стою у кромки прибоя и с улыбкой наблюдаю за уверенными движениями плывущей девушки. В сверкающем полуденном свете она похожа на прекрасное существо из волшебного мира. Она машет рукой, зовет меня по имени, поет мне песнь, и ее голос перебирает струны моей души, заставляя думать и мечтать лишь о ней одной. И я вхожу все глубже в теплую морскую воду. Очередная волна подхватывает меня и несет навстречу палящему солнцу, за ускользающей вдаль неземной певуньей. Как зыбкий туман, растворяется удаляющийся берег, вокруг меня лишь бескрайние просторы прохладной воды, но я все еще слишком далеко от нее. Я не могу заглянуть в ее глаза, дотронуться до влажных волос... Так далеко. Она зовет меня. Она поет наши имена, связывая их в причудливую мелодию. Пит и Китнисс. Китнисс и Пит. Течение снова подхватывает меня, я стремлюсь вперед, но что-то спутывает мои ноги, мешая двигаться быстрее. Сквозь толщу воды вижу длинные плотные водоросли, тянущиеся ко мне из морских глубин. Я вырываюсь, руками сдираю с себя опасные узы. Чем сильнее я борюсь, тем беспомощнее, беззащитнее чувствую себя. И отчаяние пронзает сердце. Я больше не увижу, не услышу пение той, которая звала меня. И жуткое осознание, что я был обманом завлечен в смертельную ловушку, как электрический разряд, проходит по телу. Меня тянут ко дну длинные цепкие щупальца гигантского изумрудного осьминога. Воздух миллионами пузырьков покидает легкие… - Пит! - гулко, через толщу воды, снова слышу голос, она зовет меня, отчаянно кричит мое имя. - Пит… Пит, проснись. Посмотри на меня, - уже отчетливей доносятся до меня мольбы, - пожалуйста! Я резко поднимаюсь, шумно вдыхая воздух. На моем лице капли воды. Слез. Не моих слез. Китнисс держит меня за плечи, ее тело содрогается от подавляемых рыданий. Без слов понимаю. Кошмарные видения прошлого слишком часто появляются и в ее снах, заставляя снова и снова проходить через тысячи чужих смертей. Страх застыл в ее глазах, она сжата в один тугой комок ужаса. Я вижу ее, чувствую ее теплую кожу под своими пальцами, слышу ее голос. Мои блестящие изнуряющие видения исчезают, испаряются, оставляя за собой лишь усталость. - Не бойся, я рядом, я с тобой, – осторожно убираю слипшиеся влажные волосы с ее лица, успокаивающе поглаживаю ее плечи, что-то шепчу. Прижимаю ее к себе, пытаюсь защитить ее от теней прошлого, от забот настоящего, от неизвестности будущего. Я хочу завернуть наши тела в теплый кокон, чтобы, как печальные зеленые гусеницы, мы могли укрыться от этого разрушенного мира, найти долгожданный покой. - Хорошо, что ты рядом, - шепчет она, когда я бережно вытираю ее слезы. Искренность этого неожиданного признания удивляет и завораживает меня. Поняла ли она, что сказала? Мы снова прячемся в объятиях друг друга и пытаемся уснуть… Снова сон, и я снова теряю ее. Она убегает от меня в густую чащу зеленого леса, не оставляя надежды найти ее. И снова тоска, боль утраты разъедает меня изнутри… И снова тяжелое пробуждение. Эта ночь заполнена нашими страхами, и Китнисс снятся кровавые кошмары. Я ничего не могу изменить, только обнимаю ее крепко и бережно, чувствую себя разбитым, беспомощным, бесполезным. Серое утро приносит Китнисс немного покоя. Ее дыхание выравнивается, и мягкое спокойствие разглаживает морщинку на ее лбу. В этот день она не встает с постели, кошмары закончились, но частые тихие слезы текут из ее глаз, впитываясь во влажную подушку. Иногда она забывается в полусне. Сальная Сэй заходит и уговаривает ее хоть немного поесть. Вечером я приношу немного выпечки, мятный чай и нашу книгу. Китнисс бледная, осунувшаяся, с моим возвращением немного оживает. Задумчиво отщипывая кусочки, доедает сырную булочку и наблюдает, как я рисую. Ее пристальный взгляд смущает меня, и больше всего на свете я хочу узнать, какие мысли проносятся в ее голове. Вскоре появляющиеся под моим карандашом образы отвлекают меня, и я полностью погружаюсь в работу. Я рисую свою семью. Голубые глаза отца, его сильные руки, мягкую улыбку, добродушный смех. Вспоминаю, как он тайком от матери угощал нищих детишек Шлака печеньем. Когда рисунок закончен, я рассказываю Китнисс все, что помню о нем: его историю любви и потери, его привычки и любимые рецепты, историю встречи с моей мамой… Я запинаюсь, и умолкаю. - Ее можно не рисовать, если не хочешь, – тихо произносит Китнисс. – Она ужасно относилась к тебе. В детстве мне иногда хотелось… побить ее за то, как она вела себя… с тобой. Я опять поражен. Откуда она знает, как доставалось мне дома? Почему волновалась за меня еще в детстве? Почему сочувствовала моим проблемам? Слишком много вопросов, и ни на один из них Китнисс сейчас не в состоянии дать ответ. Поэтому я лишь качаю головой. - Я часто вспоминаю ее теперь. Мой отец так и не смог полюбить ее, а она… думаю, она очень любила его в начале, – я снова умолкаю и начинаю рисовать. Воспоминания и образы прошлого пролетают в памяти, как сменяющие друг друга кадры кинофильма. - Она не всегда была жестокой. Пару раз я видел, как она молча плакала после ссоры с отцом. Я запомнил ее сердитый жест, когда замечая меня, она смахивала слезы… и начинала пилить за какую-то мелочь, - перед глазами всплывают новые и новые картинки моего детства. - Когда мне было восемь лет, я сильно болел. С той зимы я помню только противные горькие настойки и мать, спящую на стуле у моей кровати. Груз старых обид давит на меня, тяжело и горько вспоминать несправедливые наказания и ссоры с матерью, но сейчас я немного лучше понимаю ее. Ее разочарование, ее тоску, ее несчастную любовь… - Ты простил ее? – осторожный шепот прерывает мои невеселые мысли. Я качаю головой. Что мне ответить? Что иногда я понимаю мать, как никто другой? Что я не знаю, во что превратилась бы моя жизнь, если бы Китнисс вышла за меня по принуждению? Что не знаю, выдержал бы я, видя каждый день ее взгляд, устремленный к Шлаку, к лесу… к Гейлу? Что поклялся себе никогда не давить, не угнетать ее своими чувствами, и буду ждать ее столько, сколько потребуется. Молча передаю ей законченный рисунок. На нем моя мама - усталая, печальная женщина, ее поникшие плечи покрывает старый платок. Она мягко и немного обеспокоенно смотрит на меня - маленького больного мальчика с ясными голубыми глазами, так похожими на глаза того, кого она когда-то любила. - Я простил ее… или прощу когда-нибудь, но больше никогда не смогу сказать ей об этом. Китнисс молча кивает, а я поднимаюсь и приношу ей телефон. Мы вместе звоним ее маме, и рассказываем ей что-то совсем обычное – про наш любимый мятный чай, про сырные булочки и нашу книгу. Какое-то тихое спокойствие наполняет мысли, смягчает растрепанные чувства. И кажется, что завтра все будет немного лучше. Завтра… Энни присылает нам фотографию новорожденного сына Финника, его глаза зеленые, как у его отца. С письмом она передает несколько гладких, обточенных терпеливой водой камней и причудливые раковины, в которых плещется море. И мы грустим о прошлом и радуемся новой жизни. Я рисую для Энни пекарню и зеленый лес, а Китнисс пишет немного об охоте и новом рецепте яблочного пирога. Ранней весной из Одиннадцатого дистрикта приходит вагон саженцев и отдельная доставка лично для Китнисс. Мы читаем привязанное к молодым деревцам небольшое письмо от семьи Руты. Они тоже помнят. Это их зеленая книга памяти, их благодарность за то, что их сестренка погибла не зря, за то, что они больше не боятся Голодных Игр. Китнисс всегда ладила с растениями, и теперь, после обычных дел, мы сажаем сад возле наших домов. Вместе мы вскапываем посыпанную пеплом землю, чертим дорожки на сырой, напитанной весенней влагой земле, сажаем тоненькие фруктовые саженцы и с нетерпением ждем, когда из посеянных семян появятся первые ростки. Незаметно для себя мы начинаем ждать новый день. Непостижимое «завтра». Все наше прошлое, детство, юность прошли во времена, когда мы не знали, наступит ли завтра или у нас осталось только сегодня, сейчас… Но теперь каждый день приносит что-то новое. Хорошее. Новый бледно-зеленый росток пробивается из земли. Новый цветок распускается на кусте примул, растущих у дома. Новый рецепт выпечки, новые сети для ее рыбной ловли и даже новые знакомые, переезжающие в Двенадцатый из других дистриктов. В солнечные дни мы вытаскиваем из дома Хеймитча и пытаемся заставить его копать, убеждаем, что труд облагораживает. Он смеется над нами и отвечает, что нет ничего приятней, чем наблюдать за трудом других. Однажды с привычной посылкой от миссис Эвердин приходит необычный моток – сплетенный из мягких веревок гамак. Его просили передать два рыбака, встречавшие нас во время Тура Победителей. Китнисс вешает его на уцелевшие старые деревья, мы заталкиваем в него упирающегося ментора и качаем его до тех пор, пока он не сообщает, что гамак - не такая уж плохая затея. Я все чаще ловлю на себе задумчивый взгляд Китнисс. Она смотрит на мои руки, когда я замешиваю тесто, разглядывает мои волосы, брови, ресницы, когда я рисую или помогаю ей в расцветающем весеннем саду. Она смотрит на мои губы, и жар окатывает меня с головы до ног, заставляя сердце колотиться в груди так сильно, что мне кажется, его оглушительный стук слышно в соседнем квартале. Если я случайно перехватываю ее взгляд, она чаще всего вздрагивает и отворачивается… но иногда я успеваю заметить мечтательную полуулыбку и тепло в ее глазах. Вечером, закончив дела, я запираю двери и нахожу Китнисс. Судя по тому, что ее одежда больше похожа на маскировку, она увлеклась и целый день провозилась в саду: изумрудные отпечатки травы на коленях и рукавах, землянистый орнамент из пятен разных оттенков и размеров, в растрепанных волосах виднеются зеленые листочки. Глядя на нее я невольно смеюсь. - Чего смешного? - моментально насупливается она. Я старательно придаю своему лицу серьезное выражение. - Ничего. Ты запачкалась… немного, – замечаю очередную травинку, торчащую у нее из-за уха, и снова прыскаю от смеха. Китнисс хмуро оглядывает мою идеально чистую одежду. - А ты у нас чистюля, значит, - с угрозой в голосе говорит она и делает шаг вперед. Я замираю, слегка напуганный ее реакцией. Китнисс быстро поднимает руки и тщательно вытирает их о мою рубашку. Озорная улыбка освещает ее чумазое лицо, в серых глазах пляшут веселые бесенята. Она легонько толкает меня в грудь и, заливисто смеясь, отбегает. Мне ничего не остается, как снова бежать за ней по цветущему молодому саду… но в этот раз она хочет, чтобы ее поймали. И когда я ловлю ее зеленоватую от прополотой травы руку, то прижимаюсь к ней губами и порывисто целую ее перепачканные ладони. Китнисс затихает, как пойманная дикая птичка. И я, боясь спугнуть ее, мягко касаюсь губами ее скул, волос, маленького, чуть торчащего ушка. Ее глаза закрыты, она едва дышит, доверяясь моим бережным прикосновениям. Такая хрупкая. Целую ее полупрозрачные голубоватые веки, трепещущие ресницы, едва касаясь пальцем, рисую линии на шелковистой коже ее щек. Такая прекрасная. Как нежный цветок, беру ее горящее лицо обеими руками, целую бархатные уголки полураскрытых губ, мечтаю растянуть каждое мгновение в вечность. Наши губы соединяются, и тепло первого поцелуя новой жизни разливается по моему телу, согревая сердце, зажигая в груди полузабытые чувства. Я немного отступаю, и встречаю ее затуманенный, бесконечно ласковый взгляд. Китнисс робко обвивает мою шею руками, прижимается ко мне и целует трепетно, сладко, нетерпеливо. Мир исчезает, есть только я, она и легкий весенний ветерок, который кружит нас и уносит все выше и выше… И мы, стоя на пороге жизни, улыбаемся и держим друг друга в объятиях. И знаем, что завтра снова наступит утро, взойдет солнце, и, возможно, рассеет сумрачные призраки прошлого. И опять, как тысячу лет назад, из теплой земли поднимутся к небу зеленые ростки и расцветут цветы, и запоют в весеннем саду птицы. Держась за руки, мы медленно идем домой, в первый раз за сотни дней не опасаясь того, что ждет нас завтра. Зеленые. Ростки. Возрождение.