Альбом колдографий

Смычок ловко скользил по натянутым ниточкам-струнам. Мелодия пленила, завораживала; от неё по коже разбегались мириады мурашек, и Гермионе казалось, что музыка живая, стоит за спиной, и её ледяные руки касаются оголенной шеи, заставляя крошечные волоски встать дыбом. Гермиона даже повела плечами — несуществующее прикосновение в который раз показалось чем-то знакомым, — но спешно отбросила ненужные мысли, погружаясь в замысловатые переплетения нот. На глаза давила бархатная повязка, впрочем, она была очень к месту: лишенная на время зрения Гермиона вся обращалась в слух, утопая в мрачной изысканности наполнявших комнату звуков. Сначала тихая, будто жалобная мелодия постепенно набирала силу, и в своём воображении Гермиона рисовала, как из-под искусно выполненного неким мастером инструмента вырываются стайки нот и летят всё выше и выше, под потолок, волнуя собой хрустальные подвески люстры. Поблескивающие, похожие чем-то на извлеченные воспоминания, они клубятся там, высоко, чтобы потом обрушиться на неё, Гермиону, всей своей мощью, укутать в тяжелое полотно мелодии и заставить раствориться, вычеркнуть себя из этого мира на какое-то время. Скрипка? Виолончель? Контрабас? Она не могла определить, а музыкант упорно молчал, пряча тайну в мутном зелёном море своих глаз, и Гермиона не беспокоила его допросами на этот счет лишний раз. Не важно имя инструмента, его размер или цвет, материал, из которого сделаны натянутые струны — важно лишь то, что эти колдовские звуки всякий раз становятся причиной её маленькой аритмии. Гулкие удары сердца не перекрывают мелодии, хоть и кровь стучит в ушах, они лишь дополняют её. Гермиона бы сказала, что идеально, но в музыке она не знаток. В мелодию вплетались всё более тяжелые, гнетущие ноты, и у Гермионы перехватывало дыхание, а ощущение прохладных прикосновений к коже возрастало, чем ближе подходила кульминация. От этой музыки веяло ужасом, где-то внутри колючим клубочком сворачивался страх, но она, сжав дрожащими пальцами подлокотники старого потертого кресла, продолжала жадно слушать, впитывая в себя всю гамму этих прекрасных, но таких мрачных звуков. Мелодия достигала своего пика, и несуществующие пальцы уже не рисовали осторожные узоры на её коже — они будто бы сдавливали шею, срывая с приоткрытых губ Гермионы тихий хрип… вместе с ним оборвалась и мелодия; спустя секунды исчезало и ощущение чужих рук на шее. С тихим стуком опустился на столешницу смычок, вслед за ним раздались шаги, окончательно вырывая Гермиону из мрачной нирваны. Её рука привычно рванулась к повязке на глазах, но теплые пальцы её тут же перехватили, не позволяя даже дотронуться до бархатной ткани. — Ты же помнишь наш уговор, Гермиона, — голос Гарри зазвучал совсем рядом, а его рука легонько сжала её ладонь, — ты не подглядываешь… — Да, пока ты играешь, но ведь уже всё… — Просто не хочу, чтобы ты видела, насколько ветхий инструмент. Боюсь, разочаруешься, не станешь больше слушать, — он ласково погладил нежную кожу её запястья большим пальцем, чем вызвал лёгкую улыбку на её губах, — а мне нравится играть для тебя. — Хорошо. Скажи, когда можно. — Как всегда. Она услышала его удаляющиеся шаги и уже ставшее привычным шуршание мантии-невидимки следом — Гарри всегда прятал инструмент под ней, это Гермиона знала наверняка, но куда именно ставит не говорил никогда. Гермиона снова откинулась на спинку кресла, положила ногу на ногу — при этом платье ощутимо задралось, но поправлять его она не стала. Хотелось немного поддразнить Поттера. Он всегда подолгу возился с прятанием инструмента от Гермионы; сегодняшний день исключением не стал, и магия музыки стала сходить на нет, уступая место привычным не менее мрачным мыслям. Страх, навеянный музыкой, сменялся страхом признания самой себе — она влюблена. С завязанными глазами было проще представить, что смычок нежно сжимают пальцы другого человека, того, кто играл для неё на старенькой скрипке лишь единожды — кажется, в прошлой жизни, в пыльном кабинете школы, до увенчавшейся победой Гарри войны. Он тогда пристально смотрел в её глаза, старательно выуживая другую, но не менее мрачную мелодию из инструмента, и Гермиона млела то ли от его взгляда, то ли от чарующих звуков… — Гермиона? Можешь её снять… если хочешь, — ладонь Гарри как-то слишком неожиданно оказалась на её бедре и показалась горячее раскаленного железа — а в воспоминаниях руки были другие, холодные, как те, что будто бы касались её шеи, пока звучала мелодия. Она легонько качнула головой и стянула с глаз повязку — слишком опасно, нельзя рисковать и забываться совсем. Тот, другой, остался лишь в памяти, и не знает Гермиона, куда он делся после войны. В глазах Гарри мелькнуло разочарование — видимо, ему было бы предпочтительнее оставить Гермиону сегодня с завязанными глазами. Его пальцы коснулись её подбородка, приподнимая, он коснулся её губ; Гермиона послушно ответила на его поцелуй. — Прошу прощения, хозяин, к вам пришли, — скрипучий голос Кикимера разрушил момент. Гарри оторвался от губ Гермионы, посмотрел ей в глаза. — Я быстро. Подожди меня здесь. — Хорошо. Дверь за спиной Гарри захлопнулась. Гермиона тяжело вздохнула, разглядывая свои ладони и ощущая, как по виску стекает капля пота — в комнате стало слишком жарко. Она неспешно поднялась, направилась к окну и, распахнув створки, подставила лицо свежему ветру, что взволновал тяжелые шторы. Послышался знакомый шорох, и Гермиона мысленно попеняла себя за излишнюю задумчивость и мнительность. Ну и что, что Гарри не хочет показывать ей эту скрипку… виолончель? Контрабас? Она прислонилась головой к деревянной раме окна, стараясь отогнать мысли о том, другом музыканте. Все равно ничего бы у них не сложилось, а Гарри её хотя бы любит… Особенно сильный порыв ветра ворвался в комнату. Гермиона повернулась к окну спиной, окинула привычную комнату взглядом, и в её горле застрял крик. Она зажала рот ладонью, медленно оседая на пол — ответ на вопрос, что волновал с самого окончания войны, её тайна, тот, кого наперекор всему выбрало глупое сердце — он был здесь, продолжал играть для неё раз за разом — как тогда, в пыльном кабинете школы, — он продолжал дарить свою музыку ей, но, увы, чужими руками. Наверное, его взяли авроры, когда он играл на своей скрипке. Чье-то страшное колдовство превратило в инструмент его самого... Перед глазами Гермионы заплясали черные точки. Она, теряя сознание, окончательно осела на пол.