Вулканские боги

- Мистер Скотт, уходим с орбиты. Капитан Джеймс Кирк откинулся в своём кресле. Очередная миссия была закончена. Успешно. И, опять, не без помощи этого ходячего компьютера. Кирк бросил взгляд на синюю, в форме звёздного флота, спину своего старшего помощника и недовольно сжал губы. Когда он впервые сел в капитанское кресло Энтерпрайза, то был уверен, что с этим вулканцем они не проработают и месяца. Вулканца, который изначально должен был стать капитаном. Но дело было совсем не в этом. Джима донимали не ревность и не подозрения. Его бесила сама сущность вулканца. Спок был квинтэссенцией того, что раздражало и карябало по больным точкам Кирка. Тот был слишком безошибочным, слишком логичным, слишком аккуратным. Слишком правильным! И без капли эмоций! Кирк фактически сбросил его с этого кресла, оставив на всё той же должности старпома, а тот, вместо того, чтобы уйти на другой корабль или в любое другое место во вселенной, как ни в чём ни бывало, остался здесь и даже не повёл своей чертовой бровью. Джим усмехнулся. Спок мог бы быть дьяволом, если бы не был столь божественно безупречен во всём, что делал. Всю жизнь Джим бежал от разлинованного порядка и тупого следования правилам – и вот тебе, одушевлённый устав, закон и порядок. Прямо перед носом. Впрочем, какой там одушевлённый. Джим был готов побиться на спор с Боунсом, что тот, даже подвергнув мистера Спока ряду пыток в своём лазарете, вряд ли найдёт у него хоть что-то напоминающее сердце, или в чём там живёт душа. Джим рос упрямым мальчишкой. С малых лет он предпочитал идти своим, поперечным всему путём. В своей любящей семье он был младшим сыном. На фоне разумного старшего брата, Сэма, вечно цветущий и ищущий приключений Джим казался оторванным от реальности шалопаем. Его искренне любили, но мало воспринимали всерьёз. Так что привычка не искать одобрения у окружающих при принятии каких-либо решений произрастала из самого раннего детства. Сложно покорять вершины, когда в ответ на твои важные заявления лишь умилительно кивают головой – «чем бы дитя не тешилось». Его главной соратницей стала фортуна. Это мифическое слово он одушевил, когда ему было десять. Это была пора романтической дерзости, Джим мнил себя одиноким волком, и ему не нужны были поддерживающие локти, и лишь нечто таинственное и невидимое он мог впустить к себе в жизнь. Конечно, это были только игры. Но постепенно они стали частью сущности Джима. После того, как он поступил в звёздную Академию, главное, чего он пытался добиться – это стать лучшим – и никогда, никогда! – не выпускать из рук хвост своей придуманной в детстве фортуны. Зачастую – и желательно – вопреки какому бы то ни было установленному порядку. Без драк, подножек и злобы, только лишь обаянием и неординарностью мышления, Джим умудрялся в любой, даже самой спокойной, луже взбултыхать воду, навести панику, и, покуда все растерянно крутили головами, вытащить всех оттуда за уши и выйти самому сухим из воды. Джим настолько верил в свою удачу, что чем взрослее он становился, тем большей взаимностью она ему отвечала. Фортуна любит победителей. И благоволит им. Желания Джима исполнялись с пугающей скоростью, круг приятелей рос, карьера набирала обороты. Огромный корабль, огромное количество поклонниц по всей галактике, счесть которых не смог бы даже Спок, отличная команда… и пустота, вечная пустота человека, всю осознанную жизнь выбегающего вперед всех, и у которого вошло в привычку никогда и никого не подпускать к себе слишком близко. Никогда. И никого. Спок был просто никем. Этому жизнь учила его с первого же момента осознания себя. Ни человек. Ни вулканец. Везде чужой. Сильнее всего Спок стремился стать таким, как отец. Не хотел, а именно стремился, потому что двигателем личностного развития у вулканцев были не эмоции, а логически выстроенные цели. А Спок стремился стать абсолютным вулканцем. Он любил свою мать, но как исключение из правил, и никогда об этом не говорил. Всё детство его было подчинено доказательству своего вулканского происхождения. Среди своих невозмутимых однокашников, он был самый невозмутимый. Он старался быть не просто вулканцем, но образцом. Чтобы ни у кого, ни у держащих большую, чем это было принято, дистанцию ровесников, ни у высокомерных взрослых, окатывающих его холодным взглядом, ни, особенно, у отца не было ни малейшей причины усомниться в его принадлежности к самой упорядоченной и рассудительной расе галактики. В итоге Спок прошел все ступени вулканского образования, понял, что он ни на йоту не стал здесь своим, и ушёл служить в Звёздный флот Федерации. Наивозмутительнейший поступок для отпрыска уважаемого члена руководящего круга планеты Вулкан. Отец долго не мог ему этого простить. Мать продолжала любить издалека. Решив, что если уж быть чужим – так среди чужих, Спок мотался по галактике на самом лучшем корабле Федерации и, дойдя в своём понимании до самого дна, даже начинал находить своих коллег-людей вполне терпимыми. Пожалуй, что даже к некоторым из них, он начинал испытывать что-то вроде симпатии. В частности, это касалось доктора МакКоя, несмотря на его неуёмный и не всегда уместный юмор. Но, надо признать, свои обязанности он выполнял чётко и ответственно, что не могло не вызывать уважения. С каждой миссией Спок всё больше ощущал себя частью корабля и его команды. Никто не был в силах вызвать у него эмоциональное возмущение. За одним исключением. Коим являлся новый капитан. Где бы он ни появлялся, за что бы он ни брался, Кирк всегда нёс c собой хаос, кутерьму и художественный беспорядок. Спок не понимал, как руководство приставило столь неорганизованного человека к управлению таким сложным кораблём и как допустило его до столь важных миссий. Но усомниться в решении вышестоящих он и не думал. Он просто продолжал служить на Энтерпрайз, следуя уставу и выполняя все приказы. Пожалуй, это была почти ненависть, если сделать скидку на то, что бесстрастный Спок вообще не проявлял никаких эмоций, а улыбчивый капитан, кажется, не был способен на злобу ни в каком виде. Смешно, но ради корабля, который должен был бы окончательно их рассорить, они держались друг к другу снисходительно и старались соблюдать перемирие, несмотря на глухое раздражение от любых мелочей. Человек терпел, но иногда срывался на внешнее. Вулканец не реагировал, но времени для медитации ему требовалось всё больше. Раздражение нарастало. * * * Джим сам не понял, в какой момент на него однажды напала ярость. Всё было, как всегда, он только шутил более, чем обычно и на мостике царило веселье. Они решали очередные проблемы на очередной планете и Кирк, как всегда по особенному, нестандартно восприняв происходящее, от всей души принялся наводить кавардак. Спок же, как всегда, не преминул указать капитану на нелогичность и абсурдность его действий. А потом подробно изложил о мизерной вероятности положительного исхода для планеты при данных действиях. В какой-то момент это стало уже мешать. Капитану было невозможно рассказать старшему помощнику всю свою интуитивную стратегию по несуществующим пунктам. Время стремительно утекало, всё сыпалось из рук, но Кирк, как всегда, в последний момент плавно вырулил в очередное чудо. Планету и её население спасли, но при исполнении, во время десанта, погибли несколько людей с Энтерпрайз. Среди них был сокурсник Джима, не друг, но славный парень, единственный сын своих родителей, каким-то особенным кульбитом попавший на этот корабль, хотя по определению призван был пробыть до конца своих долгих дней в штабе. Кирк ещё не привык терять людей. А знакомых людей – тем более. На него навалился весь ужас случившегося. Было невыносимо осознавать, что это случилось под его командованием. Если бы, если бы он пошёл другим путём! Возможно, тогда всё было бы иначе. Старший помощник, словно услышав его мысли, тихо произнёс: - Вы сделали всё, что могли, капитан. - Что, вы уже просчитали все возможности, мистер Спок? А вы вычислили, что было бы, если я последовал вашим советам, а не принялся импровизировать?! – горечь накрыла Джима с головой. Спок пытался привести какие-то доводы, но Кирк заводился всё больше. К черту все рассуждения, – погибли люди! Погиб самый безобидный парень на корабле! И он, Кирк, в этом виновен! И, возможно, Спок был бы лучшим капитаном, со своей безупречностью, и у него не умирали бы люди! А если бы и умирали, то он бы так и стоял со своим спокойным лицом и строил бы из себя калькулятор, списывая это всё на неизбежные потери! Первый офицер даже не шелохнулся. Только ещё больше окаменел. Кто-то, может быть, и разглядел бы в этом особое неравнодушие к ситуации, но только не разъярённый, как раненое животное, капитан. Джим даже не помнил, какие именно действия или недействия этого ледяного столпа послужили ему спусковым щелчком. Но время замедлилось, звуки исчезли, остался только пульс бешенства в висках, только желание взорвать эту вычислительную машину без эмоций и чувств. Только желание увидеть на этом гладком нечеловеческом лице хоть какую-нибудь гримасу, пусть даже злобы и презрения. К нему, к капитану, позволившему погибнуть своим людям – ну хотя бы ненависти он был достоин!? Тем сильнее было потрясение, когда, набросившись на Спока и прижав его к стене, первое, что увидел Джим на всегда безупречно спокойном лице, была боль. Два больных взгляда. С горечью – капитана, и с тоской – его старшего помощника. Они словно впервые увидели друг друга. Словно кто-то надрезал лезвием плотную мембрану между этими противоположностями. Джим медленно отпустил не шелохнувшегося Спока и отступил назад. В душе не было ничего, кроме опустошения. Он утомлённо отдал распоряжения по поводу погибших, и вышел – и не ударив, и не извинившись. * * * После, в темноте каюты, Джим пытался понять, что же всё-таки произошло. Горечь за погибших членов команды всё ещё душила его, но теперь к этому ещё примешивалось увиденное им в глазах Спока. Ему не показалось. Это не было ошибкой. Ему действительно удалось расшевелить этого истукана. Только удовлетворения это ему совсем не доставило, а вызвало неуютное чувство стыда и всё более нарастающего удивительного желания понять вулканца. В конце концов, он – капитан, и он должен заботиться о членах своей команды. Даже если они ему не слишком симпатичны. Он не совсем понимал, что именно он будет делать в отношении Спока, но с присущим ему рвением дал себе зарок разобраться с этим. Джиму нужно было расковырять, докопаться и, аккуратно присыпав и притоптав нарытое и понятое, самодовольно откинуться на кресле и лучезарно улыбнуться. Споку нужно было разобрать на детали, разложить по полочкам, всё обдумать и, приподняв одну бровь, едва заметно кивнуть самому себе. Ему тоже не давало покоя произошедшее. Он не должен был поддаваться на столь очевидную провокацию. Конечно, капитан перешёл все границы, но причины, вызвавшие такую его реакцию, были вполне понятны. Сожаление. Скорбь. Вина. Сплошь человеческие проявления, которые в данном случае вулканец никак не мог одобрить. Но, разбирая ситуацию в целом, он никак не мог отрицать того, что действия капитана очередным чудодейственным образом привели к лучшему, почти невозможному решению при минимальных потерях и затратах. Однако это явно было малым утешением для самого капитана. Брови вулканца сдвинулись у переносицы. Вряд ли его эмоции сейчас можно было назвать сочувствием Джиму, но, кажется, он впервые понял и внутренне принял его. Бесспорно, нужно было что-то делать. Эта взаимная неприязнь не способствовала хорошей атмосфере и наилучшему управлению кораблём. Спок попытался рассчитать варианты и альтернативы пусть уставных, но всё же отношений, но данные были абсолютно разрозненными и всякие расчёты были окружены слишком большими погрешностями. Следовало признать, что они были слишком разные с Кирком. Но, также было очевидно, что если они хотят реализовывать свои устремления, то лучшего варианта, чем Энтерпрайз, не было ни у того, ни у другого. Спок с трудом, но решил принять за аксиому любые действия капитана. С единственной оглядкой – на Устав. Собственные же выводы он решил оглашать только по приказу Кирка. Он будет помогать ему. И за, и вопреки. Даже если сам капитан будет сам себе делать подножки. На том, что он сам сегодня едва не лишился контроля над эмоциями, Спок предпочёл не концентрироваться. Несомненно, это было единичным случаем и больше не повторится. Он вёл себя достойно, и вряд ли кто-то что-то заметил. * * * Дни потекли своим чередом – то размеренным и тихим, во время перелётов от планеты к планете – то энергичным и бурным, во время проведения большинства исследований. Миссии шли за миссиями, Джим всё больше вживался в роль капитана огромного корабля, всё меньше рефлексировал по поводу своего мнимого несоответствия должности, всё реже косился на старшего помощника. Его вечно юная ершистость приглаживалась одолевающими предельно взрослыми заботами и решениями, обаяние человека перерастало в обаяние командира. Люди в команде уже не просто радовались своему весёлому и умному капитану, но начинали испытывать уважение, иногда переходящее в пиетет перед человеком не просто отлично выполняющим свои нелёгкие обязанности, но творящего порой чудеса дипломатии, стратегии и управления. Корабль вместе с находящимися на его борту людьми всё больше начинал напоминать единый организм с безупречно отлаженной работой всех частей. И, бесспорно, сердцем всего этого был капитан, Джеймс Кирк. Его безмерно уважали мужчины и бесконечно любили женщины. Но, чем выше взлетал капитан в сердцах своих подчинённых, тем дальше он от них становился. Парадокс славы не заставил себя ждать. Став предметом восхищения, он, не успев стать своим, стал чужим. Ему всё также не хватало именно человеческой близости и тепла. Как всегда. Как всю жизнь. Но это была цена, которую он был готов заплатить за Энтерпрайз. Отныне он был сердцем корабля, а корабль стал его сердцем. По крайней мере, той его частью, на которой не висел заиндевелый замочек. Единственными исключениями среди экипажа, которые не исчезли с обычного уровня отношений и не ушли ни в благоговение, ни в подчинённое дистанцирование – это были доктор МакКой, и, удивительным образом, офицер по науке, столь ранее ненавистный, мистер Спок. Или это не они не ушли, а это он их не отпустил? Джим не задумывался об этом. Просто как-то само собой получилось, что именно с этими двумя он мог позволить себе абсолютно расслабиться. Боунс был нескончаемым источником причудливо переплетающихся шуток и ворчалок, имел на всё своё мнение, нередко смел перечить капитану и всегда был готов поболтать ни о чём. А Спок – со времён, уже ставшей давней, стычки с капитаном – он просто стал частью корабля. А вместе с ним частью капитана. Всегда в нужном месте. Всегда мгновенно реагирующий на приказы. Сначала с первых слов, но потом уже с одного взгляда. И часто это оказывалось определяющим при дальнейшем развитии какой-либо проблемной ситуации. Джим уже не мог представить ни одной миссии без Спока. Он, капитан, не задумываясь, принимал решения о судьбах целых планет и миллионов людей, и ему уже давно не было нужно ничьё одобрение, но, идя на очередную высадку, он должен был чувствовать присутствие Спока – или у себя за плечами, или там, на корабле, на мостике, в капитанском кресле, держащего руку на пульсе происходящего. Незримое присутствие. Более идеального помощника Джим не мог бы себе представить. Вулканца тоже очень устраивали перемены в отношениях с капитаном. За немалое время совместной службы он хорошо изучил личные качества капитана и к настоящему моменту уже знал им цену. Даже тот факт, что поначалу он ошибся в Кирке, не слишком огорчал Спока. Право на ошибку – это тоже право. А умение вовремя заметить и исправить заблуждение достойно едва ли не больших похвал. Отдельной стороной существования Спока на корабле, было испытание его вулканской сущности. Тесное общение с людьми не могло не оказывать влияния. Для него по-прежнему оставался нормой полный самоконтроль эмоций, однако он уже не так часто «поражался» людской несдержанности. Пожалуй, он даже начинал находить некоторое удовольствие в наблюдении за некоторыми бессмысленными, с точки зрения порядочного вулканца, проявлениями чувств. Он не стал эмоциональнее внешне, но его строгие, безупречно прямые, а оттого острые поначалу грани, словно немного затёрлись контактами с людьми, сделались плавнее, не теряя, однако, при этом своей геометрической чёткости. Раньше он был как свежий карандашный набросок – основные контуры верны, но внутри них – пусто. А люди, неловкие в своём беспорядке эмоций, словно пальцем раз за разом растёрли графит по листу, не портя безукоризненность линий, но разбавляя их сухость более мягкими переходами. Менялся Спок. Менялось отношение к нему людей. И постепенно он стал настолько привычным для всех, что его непробиваемая невозмутимость и острые уши из объектов всеобщего любопытства превратились единственно лишь в предмет шуток доктора МакКоя и лучезарных улыбок капитана, обожающего наблюдать за пикировками этих двоих. * * * Это всё больше походило на настоящую дружбу. Спок и Боунс упражнялись в словесных перепалках на радость Джиму. Доктор всячески ворчал и насмехался над ушами вулканца и то и дело подвергал сомнению его безэмоциональность. Споку, казалось, не было до этого никакого дела, однако во время этих стычек, во время его ловких и лаконичных контратак, на его лице появлялось нечто, похожее на насмешливую снисходительность. Джим и Боунс изредка устраивали душевный междусобойчик в лазарете, когда там не было пациентов, а корабль не нуждался в срочном спасении. Бокал-другой чего-нибудь покрепче и возможность поболтать, не стесняясь в выборе слов и выражении эмоций. Поначалу объектом обсуждений часто становился мистер Спок, но если на заре своего становления со стороны Кирка это было глухое раздражение и требования к Боунсу, чтобы тот подтвердил своими медицинскими исследованиями, что Спок – остроухий бесчувственный андроид, то сейчас это были совсем короткие и шутливые подтрунивания над другом, которому, кстати говоря, можно было доверить управление кораблём, пока капитан «отдыхает». Впрочем, подобный «отдых» был редкостью. Джим и Спок во время работы сливались в одно целое с Энтерпрайз, а во время передышек с обоюдным удовольствием коротали вечера за игрой в трёхмерные шахматы, как правило, обсуждая при этом последнюю миссию. Став самодостаточным руководителем, Джим открылся и для чужого, отличающегося от своего собственного, мнения. И мнение Спока среди прочих было особенно для него ценно. Это был именно тот взгляд со стороны, который был ему необходим. Первые несколько ходов они традиционно молчали. Затем Джим, без вступления и без каких-либо вопросов со стороны Спока, начинал или бурно или душещипательно пересказывать произошедшее, причём Спок, даже если непосредственно присутствовал при описываемых событиях, предусмотрительно молчал, лишь иногда вставляя своё «Поразительно!», или «Именно так», или «Это очевидно», или «Да, капитан». Через 5, или 10, или 30 минут капитан выговаривался и как будто бы снова погружался в игру, делая вид, что он всё сказал и никому больше и добавить нечего. Через пару-тройку молчаливых ходов, Спок начинал неторопливо и обстоятельно разбирать ситуацию по кусочкам, потом сортировал эти кусочки, потом раскладывал их по полочкам и в итоге давал краткое резюме. Джима всегда поражало, как после ряда абсолютно разгромных замечаний, Спок невозмутимо подытоживал: «Вы выбрали лучший выход, капитан». Это всякий раз производило на Кирка огромное впечатление. И помогало грамотно вписать события в копилку своего опыта. Интуиция хороша тогда, когда ей есть на что опираться. А чёткие раскладки Спока служили для этого отличным каркасом. Иногда Джим приставал к Споку с расспросами об особенностях культуры вулканцев. Они отличались от людей. Строгий порядок был во всём, начиная от воспитания детей и заканчивая государственным устройством. Но при этом был ряд традиций, совершенно нелогично обставленных примитивными церемониями. Выдавать подробности Спок категорически отказывался, но уверял Джима, что при видимой нелогичности эти ритуалы несли очень важную роль в поддержании установившейся системы жизни вулканцев. Джим с удивлением узнал, что эмоции у них не просто присутствуют, но бурлят едва ли не сильнее, чем в людях. Да, внешне вулканцев можно было бы назвать хладнокровными, но их кровь была горячее человеческой и в прямом и в переносном смысле этого слова. Кирк сразу в это поверил. В его память навсегда врезалась та боль в глазах Спока, которая потом ещё долго мучила его вперемешку со стыдом и непроходящей горечью и невозможностью привыкнуть к потерям людей. Хотелось надеяться, что необходимость контроля над эмоциями возникла у вулканцев не только лишь оттого, что эти эмоции были преимущественно негативными. Но представить Спока широко улыбающимся? Нет, это было решительно невозможно! Иногда Джим развлекался тем, что разглядывал неподвижное лицо Спока, пытаясь угадать, какие чувства тот испытывает в данный момент. Естественно, это не проходило незамеченным для вулканца и чаще всего это заканчивалось его острым взглядом и вопросительно поднятой правой бровью. Но Джим и не думал при этом смущаться. - Мистер Спок, скажите, о чём вы сейчас думаете? - Было бы бессмысленно рассказать вам мою стратегию и следующий ход. - Я не о шахматах! Я о ваших эмоциях! – Джиму нравилось подначивать Спока, – признайтесь, вы всё это придумали про эмоциональность вулканцев! - Вулканцы не лгут, капитан. Это неудобно и нелогично. - В таком случае, немедленно признавайтесь, какую сильную эмоцию вы испытали последней! Спок поднимал брови, «съедал» шахматную фигуру Джима, и, всякий раз непреклонно сообщал, что поговорить об эмоциональном аспекте жизни вулканцев в общем – он готов, но говорить о чьих-либо эмоциях конкретно – это слишком интимно для существа, чтящего своё достоинство. Джим был в восторге от этого неизменного диалога. И втайне он надеялся, что однажды Спок проговорится! Ведь, в конце концов, разве бывает кто-то ближе, чем друзья? С кем, как не с друзьями поговорить о том, что тебя волнует? Сам Джим при этом не задумывался о том, что по-настоящему сильными своими чувствами он и сам был не готов делиться. Даже с близкими друзьями. Даже с самим собой – с той стороной себя, что была открыта для других. Не то, чтобы он жил в противоречии со своим сердцем, но, смирившись со своей обречённостью на одиночество, он поспешил упрятать это поглубже. А то разворошит кто ненароком. Разгребай потом плоды своего саморазрушения… Гораздо лучше плавать в ощущении собственного весёлого и тёплого всемогущества над людьми. Над своими людьми. Над своими. От захлёбывания властью Кирка охраняла только его абсолютная взаимность в той любви, которую он неизменно вызывал. Чем истовее становилась преданность в глазах команды, тем сильнее он ощущал себя их частью. И частью своего корабля.