***
16:09, 2е апреля 2015г.
Смех Антонио потерялся в налетевшем порыве ветра. Спина к спине, они стояли на мосту и глядели на неспокойную Сену. -Ты помнишь? Тридцатилетняя война. -Хах, помню ли? — Вестфалия? -Нет… Я говорил о нас с тобой. — голос Антонио упал, сделался совсем низким. -А… Так или иначе, я затер эту тему до мигрени… -…Да, видимо. Знаешь, Франция, я… Он утер глаза, раздраженные ветром. -Что? Я не слышу тебя. Странно, я давно не видел у себя таких ветров. Антонио молчал.***
11:49, 2е апреля 2016г.
-Так. Антонио раздвинул шторы, впустив в комнату пасмурный свет из огромного, неясного окна. Комната осветилась пылью в воздухе — она была почти пустой. Франциск сидел по другую сторону массивного дубового стола, согнувшись вдвое, опустив голову между колен. Время от времени он мелко дрожал, потому что влажные волосы стыли на сквозняке, и потому что дышать было тяжело. Антонио обернулся и смерил его долгим, сложным взглядом. Он был не в Севильи; еще раз напомнил себе об этом, но все равно ненавидел такие дни. Как будто гроза сейчас начнется, начнется, но вот день проходит, а сажные тучи остаются там, где были, как будто в тело вонзили нож, но не пролилось ни капли крови. В бесцветном Парижском марте просто не бывало других дней. -Я повторю вчерашний вопрос: ты ни о чем не хочешь мне рассказать? И немного погодя — -Тебе не холодно? Где ты полотенце оставил? Завернись во что-нибудь. Вот в это, держи. Но он даже не поднял глаз. Между ними висела плотная, тяжелая тишина. Антонио опустился на колени перед дрожащим Франциском, пытаясь заглянуть ему в лицо. Он сам начинал понемногу дрожать. Его волнами накрывала усталость от издевательских выходок и безмолвных жалоб за последний месяц, что он прожил у своего друга; здесь все теперь казалось поразительно непривычным. Когда он до этого в последний раз гулял по Монмартру? Было ли время, когда ему не становилось так страшно при виде этих горестных улиц, траурных парков, покинутых подземных переходов?.. -Эй? Эй, Франция, посмотри на меня. В комнате стоял бездвижный холод, а одеяло, которое он держал в руках, на ощупь было как мешок, забытый в снегу — ледяное, мокрое, грубое. От сырости и напряжения у него который день болело все тело. -Посмотри мне в глаза. Ты меня ненавидишь, да? Франция, ты меня ненавидишь? Тогда только Франциск нашел какую-то точку, к которой можно было привязать стеклянный взгляд, но ничего не ответил. Он прислонился голой спиной к белой стене, уронил голову в руки и взъерошил волосы. Тонкие пальцы, их трупная бледность, хрип, с которым он глотает воздух, холод и пыль. Антонио представил себе, как эти руки медленно погружаются в темную воду и исчезают навсегда. Он склонился к полу и думал, что головная боль, наверное, кроваво-коричневого цвета, и сейчас она маленькими липкими пятнами спускается со лба по лицу, проливается в горло, постепенно заполняет его всего и не оставляет ничего больше. Ему безумно захотелось прижать Франциска к стене, опрокинуть стул и закричать. Здесь и сейчас, в этой пустой, полумрачной комнате, голыми руками, он мог бы избить своего самого близкого друга. В своей голове Антонио уже не раз слышал, как трещит под локтем слабая грудная клетка истощенного страданиями человека, и всякий раз он пугался точности звука, воспроизведенного его воображением. Он лишь с трудом поднял голову и смотрел на выдающиеся над впалым животом ребра, целые, пока что, почти не вздымающиеся от слабого дыхания. Во внешности Франциска, как ни старался, он не мог найти ничего, что казалось бы ему хоть сколько-нибудь отталкивающим, нет - тонкость его профиля напоминала белый мрамор Пьеты; что-то невыразимо эстетичное крылось в этих скорбящих чертах, в кривом выражении бледных, обмороженных губ, в лиловых полумесяцах измученных бессонницей век, в маленьких шрамах на руках и ключицах — он посвятил их человеку, который, в отличие от Антонио, без сомнения, не смог оценить эту жертву. Он почувствовал себя чудовищным идиотом. В последнее время это приходило к нему очень часто. Франциск медленно прикрыл глаза, будто бы засыпая. Да, санитары вкололи ему лошадиную дозу успокоительного, да, сейчас ему следует немного побыть одному, верно. Его дыхание практически совпадало с ритмом, отбиваемым громкими настенными часами в соседней комнате. Антонио встал и смотрел еще с минуту на дремлющего молодого человека, спокойного будто бы в первый раз за долгое время. Он уже не мог вспомнить, что останавливало его раньше, ведь искалечить хилого сумасшедшего в его собственном доме даже слишком просто. Через несколько секунд почти беззвучно, но с силой захлопнулась входная дверь. За стеной в полусне Франциск услышал звон стекла, и тиканье часов замолкло. Потом за окном два раза прокричали вороны, и в коридоре тихо погас свет.