Цинковые записки

      Рассветный час делает бабочек возмутительно осмелевшими.       Одна из них бесцеремонно уселась на мой кривой веснушчатый нос и на мгновение замерла; лишь затем, чтобы начать трепетать припорошенными пылью — перламутровой, подхваченной с губ тяжко вздыхающего в предвкушении бесконечного дня мегаполиса — крыльями, то ли в страхе, то ли в необъяснимом нетерпении перед неминуемой поступью утра. Глазки на них теперь находились так близко к моим собственным зеницам, что больно было скосить их так, чтобы различить изощренный узор на теле вторженки. Та легко сводила изукрашенные лепестки вместе, а затем вновь разворачивала матовыми дисками параллельно оранжеватой кромке темного неба.       Интересно, на что ее создателю понадобилось так расстараться, если это существо покажется в своем наряде лишь на одну ночь?       Глупо.       На козырьки окрестных зданий попадали первые лучи перезагруженного дня — в сущности, ничем не отличавшемся от всех предыдущих; а бабочка не спешила улетать, продолжая череду своего гипнотического ритуала: свести-развести.       Вдох-выдох. Осторожный взмах крыльями — аккуратное моргание.       На мокрых глазах тоже загорались огненные отсветы зари, и я на секунду засомневался — может, стоит остаться хотя бы из уважения к менее везучим из нас, хотя бы на день?       Сделав один шаг от искореженной телевизионной антенны над оживающей улицей, я достаточно убедительно дотронулся до одного крыла бабочки и всполошил ее, вынудив отправиться в сторону светила, начавшего разлеплять свои белесые ресницы.       Завтра вернусь. Завтра — точно.