Джентльмены предпочитают брюнетов

- Разумеется, здесь, как во всякой азиатской стране, все решают личные связи, - глубокомысленно рассуждал английский посол в Московии, ерзая на лавке и отхлебывая странное русское питие под названием rassol, - Господи Боже мой, сударь, да задерните же эти чертовы занавески! Ибо сим утром лавка казалась его светлости до неприличия жесткой, солнце в окне мучительно ярким, а рассол преотвратным на вкус, но совершенно необходимым после вчерашнего торжественного приема у государя московитов. - К вашему сведению, нет никакой необходимости выпивать все, что вам будут подносить, милорд, - секретарь посольства, живший в Москве несколько дольше нынешнего своего начальника и потому более осведомленный о здешних нравах, неохотно протянул руку и дернул край пестро затканной шторы. Вызывать для этого русских слуг было слишком хлопотно, поскольку тут не в ходу были звонки для прислуги, да к тому же и пришлось бы прервать разговор. – Хотя отказываться от угощения недопустимо, можно притвориться сильно пьяным – здешние правила учтивости не позволяют проверять истинности опьянения, и вас оставят в покое, даже если ваша игра будет не слишком умелой. - Отчего бы вам было не сказать этого накануне… - недовольно пробормотал посол, отчаянно морщась и едва удерживаясь от того, чтобы позорно не схватиться за голову. Секретарь иронически приподнял бровь: - Накануне? Право, мне не приходило в голову, что какой-нибудь московит способен перепить британского джентльмена. И, не дав начальнику времени как-либо прокомментировать это нелестное для престижа Ее Величества замечание, он продолжил деловым тоном: - Личные связи, подкрепленные подарками, вы правы. Подарки – основа дипломатии в этой стране. Московиты щедры до расточительности, но того же ожидают и от иностранцев. Посол, мучаясь от похмелья, пробормотал сквозь зубы что-то на тот предмет, что казна королевы Бесс отнюдь не бездонна… Тем не менее, поскольку свои обязанности ему выполнять все-таки надлежало (хотя на данный момент и не было ни малейшего желания), он спросил, с кем при московском дворе, по мнению секретаря, английской дипломатии было бы полезно свести знакомство. - Самыми влиятельными людьми считаются четверо, вы всех их могли видеть вчера на приеме, - охотно принялся делиться сведениями секретарь. – Прежде всего, генерал Басманов, вас представляли друг другу. Этот заслуженный военачальник пользуется среди русских большим уважением… кстати, несколько лет назад он взял Нарву. Рыжий мужчина с пронзительным взглядом, вы не могли не обратить на него внимания – это Малюта Скуратов… но не вздумайте обратиться к нему так, Малюта – это прозвище, означающее… как бы точней сказать… что-то вроде The Kid. Обращайтесь к нему «Григорий Лукьянович», если не хотите нажить себе врага… - Г…х… хр… проклятье, с этими русскими именами сам черт ногу сломит! – выругался от души английский посол. Язык после русских медов решительно не желал поворачиваться должным образом… хотя в голове от rassol’а, как ни странно, понемногу начало проясняться. – Однако вид у этого «малыша» действительно зловещ. - Что и неудивительно, - кивнул секретарь. – Он занимает при московском царе ту же должность, что Уолсингем при нашей государыне. Далее, князь Вяземский – вспомните, тот видный чернобородый мужчина в вишневом кафтане – он не столь близок к царю лично, но он celarr, то есть лицо, ведающее всем дворцовым хозяйством. Ну и, самое главное – Федор Басманов, тот самый красивый юноша, который во время пира стоял за спиной царя и который подносил вам угощение, царский… - англичанин, не сумев выговорить трудного русского слова «кравчий», сказал на родном языке, - виночерпий и фаворит. - В каком смысле фаворит? – нервно встрепенулся посол. Секретарь пожал плечами: - В самом прямом. - То есть… вы, конечно же, не имеете в виду… - Что сей московский Ганимед исполняет все обязанности своего античного тезки? Именно это я и хочу сказать, милорд. Во всяком случае, так говорят… под большим секретом, который давно уже ни для кого не секрет. - Ооо, что за варварская страна… - мучительно простонал дипломат, имея в виду то ли нравы московского двора, то ли русские меды и рассолы. На этом беседа двух англичан как-то сама собою заглохла, и как раз в это время, будто бы по заказу, вбежал русский слуга с известием, что прибыли люди от великого государя. Посланный оказался ни более ни менее как Федор Басманов собственной персоной. С подобающей торжественностью он объявил о цели своего визита (англичане, бывавшие уже на царских приемах, переглянулись, догадавшись по нескольким знакомым словам), и затем сам кратко перевел: - Господа, великий государь жалует вам кушанья с собственного стола. Посол, несколько опешивший, поскольку ему не приходило в голову, что царский кравчий может знать английский язык, тем не менее быстро спохватился и поблагодарил царя за милость, и, бросив на секретаря быстрый нервный взгляд, спросил, не откушает ли господин Басманов вместе с ними. Московит белозубо улыбнулся в ответ: - Охотно! В чем определенно нельзя было обвинить эту варварскую страну, так это в скупости. Московский царь, и без того положивший посольству вполне достаточное довольствие, теперь прислал еще целый, весьма обильный обед с несколькими видами закусок, жирными щами в серебряном судке, разварною севрюжиной и жареным гусем на второе, пару внушительных пирогов и гору маленьких сладких пирожков на десерт, фрукты и, наконец, несколько фляг медов и наливок. Впрочем, приветливый красавец Басманов, фаворит и виночерпий, разом оценив похмельное состояние господина посла, более предлагал ему квасу из огромного жбана. Внимание фаворита, равно как и сам напиток, нужно признаться, с каждой чашею казались англичанину все подозрительнее; глядя на черноволосого русского красавца, затянутого в черный бархат, столь ему шедший, отмечая порочную грацию каждого его движения, вглядываясь в его красивое лицо, посол гадал, что же скрывается за этой беззаботной любезностью. Мысли, одна другой страннее и тревожнее, одолевали его, он то думал об азиатском коварстве и необходимой потому осторожности, то вспоминал о странных и безнравственных наклонностях сего влиятельного московита, и против воли мысли об этом никак не шли у него из головы. Признаться, почтенному джентльмену впервые доводилось столь тесно общаться с мужчиною подобного рода и, видимо, поэтому он с невольным любопытством искал в облике и манерах «московского Ганимеда» признаков сего тайного порока и, казалось ему, находил их. Басманов с московским радушием подливал гостям напитки, расхваливал пироги с зайчатиной и потешно сетовал, что прибыли англичане не в сезон, вот по весне бы, так отведали бы березового сока, такого замечательного напитка, какого нигде, кроме Московии, не найти, забавно путал английские слова и смеялся над собственными ошибками так заразительно, что никак нельзя было не улыбнуться в ответ, и вместе с тем во взглядах его, бросаемых на англичан, было что-то странное… Послу в конце концов сделалось просто-таки не по себе; почти в панике он думал: что же делать, что нужно от него этому непонятному московиту? «Подарки – основа дипломатии в этой стране», - вовремя вспомнилось ему, и, с облегчением извинившись перед собеседниками, что покинет их ненадолго, он вышел и вскоре вернулся с небольшим плоским футляром красной кордовской кожи. И, со всей деликатной учтивостью истинного джентльмена, рассыпавшись в любезностях перед своим московским другом, просил принять этот небольшой знак чистосердечной приязни. На красивом лице Басманова отразилось радостное, почти детское любопытство, предвкушение какой-нибудь заморской диковинки. Он живо отщелкнул замок… В обтянутом изнутри красным бархатом футляре лежала нитка прекрасного жемчуга. По лицу кравчего пробежала тень, но он тут же овладел собою и, защелкнув футляр, быть может, чуть более резко, чем подобало бы, проговорил – уже вполне благожелательно и любезно: - Благодарю вас, милорд. Жена будет довольна. Посол мысленно охнул, начиная понимать, что сделал что-то не так; секретарь, побледнев, вскочил с лавки, торопливо сдернул через голову ремень перевязи. - А вам, сударь, позвольте преподнести эту шпагу. Дар этот скромен, но это дань уважения знаменитому воину; быть может, шпага внешне не слишком роскошна, но это настоящий толедский клинок, проверенный в бою. Английские дипломаты пока еще не знали предания о князе Святославе, но и без того было видно, что этот дар пришелся московиту гораздо более по душе; Басманов с таким искренним удовольствием любовался прекрасным клинком… и вдруг взметнулся вихрем. Блеснул клинок, и яблоко, что он только что держал в левой руке, упало, рассеченное на две половинки. Англичане не успели и переглянуться - Басманов, со своею странной полуулыбкой, уже как ни в чем ни бывало, сидя ногу на ногу, обтирал шпагу краем шитого рушника. Первым отмер секретарь: - Прекрасный удар, сэр! - Посредственный,- Басманов небрежно повел плечом. – Непривычно к руке. Он поднял со скатерти одну из половинок разрубленного яблока, слегка подкинул на ладони и, лукаво подмигнув, впился в него зубами, брызнув соком. Так аппетитно, что секретарю самому немедленно захотелось откусить сочного московского яблочка. Их еще полно было на подносе. И тут только англичанин заметил, что яблоко, которое Басманов, подбросив, разрубил в воздухе, распалось действительно не точно пополам, на полу валялся срезанный яблочный бочок с розоватой шкуркою. - Смею ли я рассчитывать, сэр, что вы не оставите свою любезность половинной и дадите мне несколько уроков фехтования? – Басманов снова подмигнул секретарю – задорно и многозначительно. И прибавил, кинув на сторону быстрый взгляд,- Разумеется, с дозволения господина посла. - А… да, конечно, господин Басманов, разумеется! – посол как-то бестолково засуетился, сам не зная почему, и неожиданно для самого себя выпалил, - Я даже сам сочту за честь лично! Басманов сощурился – с усмешкою. - Во имя Господа милосердного, милорд, что за странная фантазия пришла вам в голову? Оскорблять неприличными намеками человека, столь нам необходимого! - Оскорблять? Неприличными намеками?! Не забывайтесь, сударь! – посол чувствовал, что был неправ, и даже хуже того, совершил серьезную дипломатическую ошибку и, злясь на себя, еще больше невольно злился на подчиненного, столь ловко успевшего исправить положение, и теперь с полным основанием его упрекавшего. - А как же иначе, Господи Боже мой, можно было расценить предложенное вами женское – женское! – украшение! - Вы же сами заявляли мне, что Басманов… - …в постели предпочитает мужчин. И что с того? - Но ведь… Секретарь вздохнул с чувством неимоверной усталости. - Милорд, у вас совершенно превратные представления об этом вопросе… И взял с блюда крупное темно-розовое яблоко, показывая тем, что разговор окончен. Яблоки здесь были прекрасные, этого у Московии было не отнять. Однако посол, видимо, все еще не считал тему закрытой. Басманов не давал ему покоя. - И все же… - пробормотал он. – Все же… я не могу понять, что этому человеку от меня… от нас, - поправился он, спохватившись, - нужно? Секретарь с начинающимся раздражением подумал, что теперь этому не будет конца. - Того же, что и прежде, милорд: военных поставок в обмен на лен, воск, пеньку и что там еще. Посол поморщился, вспоминая хищный басмановский взгляд и порочную ухмылку. От этого человека буквально веяло опасностью. - Для чего он устроил это представление с оружием? Отчего так настойчиво напрашивался в ученики, если сам, что только что доказал нам, является прекрасным фехтовальщиком? - Именно поэтому. Естественно, что его заинтересовало это непривычное оружие, ведь в Московии не знают шпаг, здесь в употреблении изогнутые сабли, как на Востоке. Поверьте, в этом нет ничего удивительного, скорее странным бы было обратное. - Но почему, говоря об этом с вами, он обратился ко мне? - Потому что вы – мой начальник. Московиты весьма трепетно относятся к субординации. - Не знаю, не знаю… помоги мне Бог! – простонал посол, держась за голову. Похоже, похмелье начинало переходить в мигрень. Он поднял жалобный взгляд на секретаря. – Вы видели, как этот… как он на меня смотрел? Секретарь мысленно выругался. И пробурчал вслух: - Как бы то ни было, по вашей милости я лишился прекрасного клинка. *** С уроками фехтования дело затянулось, хотя кравчий Басманов едва ли не каждый день заглядывал к англичанам. Но то оказывалась неподходящей погода (крытых фехтовальных залов в Московии отчего-то не придумали строить), то гость торопился и забегал лишь перекинуться парой слов, то находились иные причины для задержки. Вся эта неопределенность на фоне неопределенности с дальнейшим продолжением переговоров чрезвычайно нервировала посла, несмотря на то, что он постоянно твердил себе, что первая заповедь дипломата – терпение. Непонятное поведение царского фаворита, явственный интерес, который он питал к англичанам и в особенности старшему из них, весь вид его, одновременно задорный и хищный, заставлял посла строить тысячи предположений, одно из которых, самое дикое и нелепое, все более казалось ему наиболее вероятным. Предположение это наполняло его ужасом и отвращением, и, тем не менее… тем не менее… что, если бы это оказалось действительно так? Что… что делать, если это окажется действительно так, Господь милосердный? К середине второй недели он дошел до того, что начал спрашивать себя, на что он, как дворянин и дипломат, обязан пойти во имя своей королевы. В один прекрасный день Басманов ворвался на аглицкое подворье с заявлением, что день сегодня самый подходящий, и он уже распорядился седлать коней: - …и не спорьте, господа, не принимаю отказа! День действительно был прекрасный, погожий и в меру жаркий, и, как оказалось, Басманов пожелал совместить приятное с полезным и урок фехтования с пикником. Идея была неплоха, да… На самом деле, если бы не Басманов, господин посол искренне наслаждался бы происходящим, чудной погодой, прелестной зеленой лужайкой, сбегающей к живописнейшему озеру, обрамленному купами темно-зеленых ив, и щекочущим ноздри ароматом жареного мяса, поспевающего на вертелах, и даже самим движением, разгоняющим кровь и столь приятным после долгого сидения в четырех стенах. И даже, как ценитель мастерства, он наслаждался бы самим Басмановым… если бы не те гнусности, что были известны ему об этом человеке. Нет, право же, фаворит московского царя, вопреки всем представлениям об этих женоподобных мужчинах, владел клинком с замечательным искусством, и хотя манера его казалась на европейский взгляд странной, она объяснялась, конечно же, привычкой к совершенно иному типу оружия. Тем более что учеником он оказался прекрасным, всё схватывая буквально на лету. Дать первый урок вызвался секретарь посольства, чему посол был чрезвычайно рад – он со смятением представлял себе, как ему бы пришлось брать Басманова за руку, показывая правильное положение кисти, и более того, касаться его плеч, прикрытых лишь тонкой рубахою, и даже других частей тела… о боги, этот распутник был так удивительно красив! Да, против собственной воли англичанин вынужден был признавать, что Басманов был самым красивым мужчиной, какого ему когда-либо доводилось видеть. Им невозможно было не восхищаться! Каждое движение его было исполнено мягкой звериной грации, великолепным своим сложением он напоминал лучшие античные статуи… сходство это усиливалось тем, что фехтовальщики, конечно же, сбросили стесняющую движение верхнюю одежду, и Басманов оставался теперь в белой сорочке, как принято в Московии, навыпуск, почти тунике. К тому моменту, когда запыхавшийся секретарь уступил свое место начальнику, противник его тоже немного устал, хотя и не подавал виду, и влажная тонкая ткань липла к телу, обрисовывая мышцы… И вот тут-то, на полпути между терцей и квартой, посла осенило: конечно же, по окончании урока Басманов должен будет сменить пропотевшую сорочку на свежую! И не только он… да, да, русский слуга укладывал в корзину рубашки, он заметил это, но не придал значения, потому что так все и делали в фехтовальных залах. Какое тонкое коварство! Здесь нет ни шатра, ни какого-либо иного укрытия… московский Ганимед неизбежно предстанет перед ним неодетым, как будто «случайно»… Посол оказался так поглощен этой панической мыслью, что прозевал туше и сообразил это только тогда, когда острие шпаги улыбающегося Басманова уперлось ему в плечо. - О, я вижу, что на сегодня хватит! – Басманов рассмеялся, отнимая клинок. И каждый бы сказал, что рассмеялся необидно, от одной только молодой жизнерадостности, но послу почуялось в этом смехе что-то одновременно и угрожающее, и обольстительное. – Продолжим в другой раз, а теперь давайте обедать, жаркое как раз поспело. Посол, и без того легко потеющий по причине дородного телосложения, теперь и там, где был сух, покрылся холодным потом. «Вот, сейчас… Господи помоги мне… ведь мне тоже сейчас придется раздеваться при нем!». Московит что-то бросил на своем языке, и тотчас же рысцой подбежали слуги, кто с бадейками озерной воды, кто со свернутой тканью и, в один миг растянув полотно, с четырех сторон загородили господина от чужих глаз. Точно такое же укрытие было устроено и для каждого из англичан. Так что единственное, что выпало на долю посла – это услышать, как кравчий плещется и фыркает за своей загородкой. Появился он на глаза уже в пристойном виде и с широким жестом позвал гостей отобедать, чем Бог послал, забавно переведя на английский российскую формулу вежливости. За трапезой, пришедшейся очень кстати (ибо ничто так не способствует аппетиту, как свежий воздух и физические упражнения, не так ли?) проклятый содомит был оживлен и любезен, много шутил и нес пополам дело и вздор с такою лукавой усмешкою, что посол порой с трудом различал одно от другого. - Да, это русское полотно, пощупайте ткань… а ведь это еще не самая лучшая, взял то, что не жалко будет пачкать о траву. Лен-долгунец такого качества растет и выделывается во Пскове… что, кстати, сокращает расходы, поскольку это северный город. А, что? Нет, все же не совсем рядом с Архангельском, но вот когда великий государь откроет балтийские порты, поверьте, перевозка будет почти ничего не стоить. О, да полейте же цыпленка уксусом, позвольте я вам полью, это вкусно. Уксус ни в коем случае нельзя добавлять к мясу при приготовлении, от этого оно теряет сочность, но сразу после жарки это самое милое дело, особенно к курице… то есть к цыпленку. Я не перепутал слов? А это правда, что у вас любая зажаренная курица называется цыпленком, даже если на самом деле это старый петух? О, право, милорд, да не мучайтесь, оставьте этикет для дворца! – Басманов вновь рассмеялся, видя, как англичанин неловко возится, пытаясь вытянуть затекшие конечности. – Вы можете возлечь, как римлянин! – и, подавая пример, сам растянулся на траве. - Кхм… и, тогда уж, как римляне, разбавлять вино водой? – посол неловко закашлялся и брякнул первое, что пришло в голову, чтобы только скрыть свое смятение, ибо взгляд его невольно скользнул вдоль мягкого изгиба басмановской спины. Хоть бы сам московит этого не заметил! - Вздор! – Басманов, лежа на животе, сделал знак холопу налить гостям еще мальвазии, поскольку самому ему неудобно было из такого положения. – Я думаю, во времена Древнего Рима виноделие было еще в начатке, и они просто не умели изготавливать таких вин, которые хотелось бы пить чистыми. Что уж говорить о медах! – кравчий блестел белыми зубами. – Хотя наш государь из рода римских кесарей… мы здесь не при дворе, и скажу вам по секрету: все эти римляне были такие чудаки! – Басманов вдруг задорно подмигнул. – Хотя кое-что у них стоило бы и позаимствовать. Посол очень хотел думать, что почту. Но надежды на это, увы, было мало. Московит ведь сам заговорил о Риме, а в Риме… несмотря на всякие добродетели Сципиона… или Катона? У англичанина со всем его классическим образованием всё напрочь перепуталось в голове, он даже никак не мог вспомнить, кто там разбавляли вино водой – римляне или греки. (Заметил, несомненно заметил… наивно бы было на это надеяться… для того, конечно же, и принимал столь соблазнительную позу!) Словом, как бы то ни было, древнеримские нравы были просто ужасными! На то, конечно же, Басманов и намекает… Посол с деланной небрежностью поддержал разговор об античности, смело сравнивая русскую медвежью травлю, о которой покамест лишь слышал, но живо интересовался, с боями гладиаторов с дикими зверями в римском Колизее… потом еще что-то в этом роде… о центуриях и легионерах… - А правда ли, что в опричнине, как в Древнем Риме, многие любят мальчиков? Басманов взвился с места: - Разумеется, нет! Лицо его пылало от гнева. - Да если б и нашелся такой злодей… на кол сажать таких! Богом клянусь, я лично это сделаю и буду считать за честь! Он бухнулся на траву, тяжело дыша. Не глядя на англичан, пораженных этой внезапной вспышкой, уже успокаиваясь, потупился, чуть зарозовев щеками, пробормотал: - Прошу прощения за мою резкость… но, поймите, я сам отец… когда у тебя маленький сын, естественно беспокоиться о безопасности детей, не правда ли? – Басманов поднял голову и теперь снова глядел открыто и приветливо, в его глазах и голосе не осталось и следа негодования или смущения. Сын! Так у царского фаворита есть не только жена, но и дети… это поразило посла до глубины души и даже на минутку заставило усомниться в справедливости сплетен – потому что как же тогда такое возможно? И вместе с тем весь его вид, его поведение, его намеки… Но если, несмотря на свой порок, он каким-то непостижимым образом все-таки сумел произвести на свет сына, то это вполне объясняло его возмущение, иначе решительно непонятное. - О нет, это мне следует извиняться, - поторопился исправиться посол. – Я, кажется, использовал неверное слово… я имел в виду юношей. - А! Это совсем другое дело, почему бы и нет? – Басманов безразлично пожал плечами и впился зубами в аппетитную куриную ножку. - В вашей стране это не считается безнравственным? – продолжал расспросы посол, не замечая, что побледневший секретарь делает ему отчаянные знаки. - Земщина опричнине не указ. Да отчего ж вы так и не отведали баранины? Конечно, нам в этом не тягаться с Англией, овечьей страной, но, на мой вкус, прямо с вертела она неплоха! И рекомендую со свежим огурцом, сама по себе баранина довольно жирна, к ней непременно нужны сочные овощи… попробуйте, право! - Но неужели ваша… эээ… «Ортодоксальная» церковь этого не осуждает? - Чего, баранины с огурцом? В скоромный день нет. Басманов вдруг разом сбросил нарочитую простодушную игривость и смотрел на навязчивого англичанина прямо и твердо. - Да, - отчеканил он. – Православная церковь считает содомию грехом. Тем не менее, это не единственный, и даже не худший на свете грех. Опричник служит своему государю, это есть наш долг и смысл нашего бытия, и неисправно служить – вот худший и единственный грех для любого опричника, остальное же есть дело Господа и его собственной совести. Если вы больше не желаете мяса, прошу вас, отведайте малины, такая, лесная, хоть мельче садовой, но зато ароматней и слаще, - досказал фаворит после паузы, твердо давая понять, что тема закрыта. Все оставшееся время трапезы посол размышлял, действительно ли эта тема закрыта. Своим решительным заявлением опричник отказывался от всякого, деликатно выражаясь, взаимодействия в этом вопросе… или же просто давал понять, что не стоит ничего опасаться? Надо сказать, посол испытал некоторое облегчение, когда Басманов, поглядев на небо, что-то сказал по-русски подошедшему холопу и начал одеваться. И пояснил тоже поднявшимся со своих мест англичанам, что вечереет, и он, к сожалению, вынужден их покинуть. - Но вам, если угодно, нет нужды торопиться. Слугам даны все инструкции, и вам, когда пожелаете, достаточно будет сказать любому из них «domoy». Он заставил обоих по нескольку раз повторить это русское слово, чтоб убедиться, что англичане не перепутают его с «дамой». И, на прощанье, уже взявшись за луку седла, прибавил: - Кстати, если пожелаете освежиться, это озеро подходит для купаний, оно чистое и с ровным дном. «Вот оно!» - разом похолодел посол. Он лихорадочно пытался вспомнить, как у русских принято купаться. Если исходить из того, что он видел по дороге в Москву в жаркие дни, то, похоже, в костюме Адама... Вот оно, а он-то, наивный, боялся каких-то сорочек! - А вы составите нам компанию? – пробормотал он заплетающимся языком. - Некогда, увы! Простите, сейчас меня ждет государь. Басманов птицей взлетел в седло и стегнул коня. ** Как только опричник скрылся из виду, посол набросился на секретаря с тысячей вопросов, что это было, что всё это значит, что тот думает обо всем этом и прочее. - Кажется, я начинаю жалеть, что мы не римляне и не разбавляли мальвазию водой… - буркнул секретарь. У него уже начинала малость кружиться голова – от вина, слишком жаркого солнца (а еще говорили о северной стране!) и посольской трескотни. - Но вы видели… вы заметили… - не мог остановиться посол. – Вы обратили внимание, как он на меня смотрел? И поскольку это было уже в двадцать пятый раз за сегодня, в целом же длилось вторую неделю, секретарь рявкнул от всей души: - Шестнадцать ведьм на дышло! Проклятье, ваше желание отыметь красивого Федора понятно, но ради всего святого, милорд, посмотритесь в зеркало… и спросите себя, на кой черт вы-то ему сдались?! *** - А ведь это, Федяша, называется взяткой! Злополучный предмет разговора, толедская шпага, блестела на алом шелке, вытянутая из ножен. Федор, полуодетый и без сапог, по-турецки сидел на царевой постели с английской бонбоньеркою на коленях. - Разумеется, - невозмутимо кивнул он и бросил в рот засахаренную фиалку. – Вкусно, но есть нечего. Ты бери, а то ничего не останется… - Не уходи от ответа, - хмуро оборвал его царь. На аглицкие сладости его сейчас совсем не тянуло. - Взятка, и я ее взял, – Федор спокойно пожал плечами. – Теперь у моей жены есть жемчужное ожерелье, у меня есть эта шпага, новые военные знания всегда полезны, а англичане убеждены, что я действую в их interest’ах… что дает нам изрядное преимущество в этой игре, разве не так? Ах да, еще эта милая шкатулочка. Кстати, орешки самые вкусные. - Очень хитрый… - проворчал царь, немного смягчившись. - Да, - без ложной скромности согласился Федор. - И очень голодный. Раз ты не хочешь, можно я всё доем? А то приказал бы принести холодного морсу и крендель… я сейчас оденусь. - Погоди, не спеши, будет тебе и холодное… и кое-что погорячее, - Иван криво усмехнулся. На самом деле на поварне уже пеклись маковники, сегодня заказанные государем нарочно для Феди, но это было до того, как он узнал про шпагу и ожерелье. Федор, видя, что царь еще не вполне убежден, отложив бонбоньерку, одним мягким движеньем поднялся на колени; гибко, всем телом подался к стоящему над ним угрюмому царю, все же избегая пока прикосновенья, показывая, что говорит слуга, не любовник: - А если бы я имел на уме худое, то для чего бы стал сам рассказывать тебе обо всем? – спросил, прямо глядя Ивану в лицо. И досказал, - Неужели ты думаешь, государь, что опричник перестанет прямить своему царю за посулы? - Тебе верю, - голос федоров, темный и бархатный, звучал так, что не оставлял царю другого ответа. Ах, если б не голос… - Про иных не знаю… Тебе – верю, - царь не домолвил «покамест». Ему не нравилось то, что Басманов рассказал о «подарках» не сразу. - А прикажешь, тотчас сдам всё в казну, - вдруг сообщил Басманов. Царь дернулся, глянул пытливо. Но нет, Федор не рисовался, не кокетничал, говоря это, не дулся, не напрашивался на «конечно же, нет, что ты, сладкий, оставь всё себе!». Прямо говорил именно то, что собирался сказать. Иван обдумал предложение. Нет, пожалуй, особого смысла в этом не было. - Не надо, - коротко решил он. Ладонью несильно толкнул Федора в грудь, чтоб тот сел, и сам тоже сел на край постели. – Рассказывай. Что вызнал, что за люди англичане, чего хотят, как вести с ними дело. Федор начал обстоятельно рассказывать. - Кстати, секретарь, мне кажется, умнее всех в посольстве, - заключил он. - И добрый слуга своей королеве. С одной стороны, с ним проще иметь дело, но, с другой, надо заранее иметь в виду, что на уступки сверх разумного – как это видится ему – не пойдет. А сам посол… - Федор скривился. – Какой-то он странный, ей-богу. Пялится на меня, как на невесть что. Всякий вздор спрашивает. И чуть не каждый разговор сводит к содомским делам, - Федор пожал плечами, наполовину с недоумением, наполовину с досадой. – Вчера меня вообще купаться приглашал. - Что-что? – государь нахмурился. Федор виновато развел руками – мол, так вот было, я-то что сделаю? - Заигрывает? – отрывисто бросил государь, с каждой секундой все больше мрачнея. - Не пойму! – честно признался Федор. Успокаивающе коснулся царева колена. – Как бы то ни было, срывать переговоры никто не станет. А, и вот что! Им так пришлись по вкусу заедки… надо будет послать в дар королеве русских сластей. И меду бочонок-другой, и наливок. Если придутся по вкусу при дворе, тогда можно будет дальше поставлять их в Англию. А они нахваливают какой-то свой whiskey, неплохо бы было попробовать, обещали прислать, хотя, я думаю, хлебное вино оно хлебное вино и есть, что уж тут можно учудить особенного? А еще можно попробовать наладить поставки речного жемчуга, только не очень много, чтобы не сбить цену. Только надо будет постараться… я уже все придумал. Прикажи, государь выдать мне из казны сколько-нибудь, чтоб сделать подарок; если через миледи, матушку милорда, мы убедим аглицких боярынь, что это прелесть что такое, то получим прибытку сам-двадцать… а если очень постараться, то и сам-сто! - Чепуха! – возразил царь. Несмотря на вдохновленное Федино личико, федоров план представлялся ему совершенно бредовым. – Кто станет покупать втридорога речной жемчуг, когда они эдак швыряются настоящим? - Не скажи! – возразил Басманов очень серьезно. – Самую большую прибыль всегда дает торговля роскошью, а не необходимым. За лен или пеньку для своей мастерской лондонский промышленник не даст больше того, что он может дать. А ради модной заморской диковинки богачи вывернутся наизнанку, выскребут все сундуки и позакладывают свои вотчины, тем более если требовать станут женки да дочки! В самом деле, государь, когда наконец наладится заграничная торговля, ее обязательно надо будет расширять год от года, пробовать разное – уверен, есть много товаров, которые найдут спрос, о чем мы пока еще сами не знаем. А вот мехами не злоупотреблять, на меха - это ж прорва, дай только волю, выдоят всё до последней белочки. Что до заморских товаров, то надо… - Федор не успел ни отпрянуть, ни ойкнуть. Толедский клинок уперся ему в горло. - Смотри мне! – с угрозою прошипел царь. Басманов даже не изменился в лице. - Смотрю. На то и поставлен. Эта невозмутимость вдруг растрогала и развеселила Ивана. Долее сердиться на Феденьку не было решительно никакой возможности. И тем не менее он медлил, не убирая шпаги, наслаждаясь видом невольно откинутой федоровой головы… пленительно изогнувшейся белой шеей любовника… следя, как отливается кровь под тонкою кожею… такой беззащитно-нежною против хищно блестящей стали… Федор, видя перемену, наконец-то решился скосить глаза на клинок, все еще опасно вдавившийся ему в шею, медленно, медленно перевел глаза на Ивана, глаза, темнеющие бесстыдной томностью, медленно, очень медленно, облизнул губы… рукою спокойно взялся за клинок, так же спокойно и неторопливо, не глядя на него, не сводя очей с любовника, начал поворачивать клинок… Иван, согласно продолжая движение, вынужденно приподнялся, перехватил рукоять второю рукой, стараясь действовать осторожно, чтоб не поранить любовника… Федор помог ему, направив шпагу острием точно вниз… внутрь ворота… холодный клинок медленно заскользил вниз, натягивая ткань, и все же в опасной близости от тела… глубже… еще… царь сделал одно резкое движенье, и ткань с треском разошлась от верху до низу. Почти до подола. Федор улыбался. Не сводя глаз с Ивана. Молча, странно, как он один улыбаться мог в целом мире. Иван, так же молча, без слова, концом клинка подцепив у колен край разреза, докончил дело. И, отшвырнув больше ненужную сталь, положил свои ладони на белые федоровы плечи, сбрасывая с них легкую ткань … с одного… и с другого. Федор одним змеиным движением выскользнул из остатков рубахи. Тонкий яркий порез все же алел наливающимися бисеринками крови, и Иван, искупая вину, тотчас припал к нему ртом, языком слизнул кровь… Федор долго и шумно вдохнул… Повалился спиною в подушки, увлекая любовника за собою. И, глядя снизу из алого шелка, родниково-прозрачными серыми очами, бесстыдными, ясными, сказал: - А теперь можно мне больше не говорить? …и целуя, всюду целуя, лаская желанного, своего чудного, невозможного своего, Иван вдруг, вспомнив, поднял голову, пробормотал с угрозою: - Но если этот посол позволит себе лишнего, я его, несмотря на посольское звание, в кипятке живьем сварю! Федор кивнул. Он тоже так думал. И так как он больше не говорил, то хищно оскалился, соглашаясь, и притянул к груди бедовую царскую голову.