***
Воспоминания о первом дне в Ризервилле вспыхивали в голове с новой силой. Гарри бесцельно шел по ночной набережной, засунув руки в карманы. Он чувствовал себя школьником, сбежавшим из дома, одиноким и злым на весь мир, впервые познавшим горечь разочарования и предательства. Пройдя уже несколько кварталов прочь от отеля, он не чувствовал ни усталости, ни сонливости, ни сожаления. Первым его порывом было взять такси и уехать в Лондон, запереться в квартире и не выходить оттуда несколько дней. И плевать на школьников, на всю эту поездку. Они здесь не пропадут, билеты обратно есть, отель оплачен, будут веселиться и наслаждаться жизнью. А работа… Он в любом случае уволится по приезде, так что с выговором или без — это уже неважно. Гарри остановился, глядя на далекий и холодный Ла-Манш. Вновь вспомнил директора Мансфилда, собеседование, кабинет, в котором, уже спустя несколько месяцев, он сидел вместе с полицейскими, отвечая на их вопросы. Вспомнил, как его автомобиль уезжал по грунтовой дороге, на этот раз навсегда. Вспомнил мальчишку с темными волосами в дурацком сером свитере, который смотрел так заискивающе. И чувство вины. Всепоглощающее чувство вины.***
Занятия начинались в сентябре, но окончательно в кампус Гарри переехал уже летом. Он ознакомился со всеми пособиями, изучил внутреннее устройство колледжа, начал общаться с работниками. Уже вскоре он обзавелся в Ризервилле хорошими знакомыми, которые помогали ему освоиться, и вводили в курс дела. С директором Мансфилдом он почти не виделся — у того был слишком плотный график. В первый рабочий день он чувствовал себя достаточно уверенно. Больше всего его радовало то, что в Ризервилле ему выделили отдельный кабинет для семинаров и лекций, и надобность в постоянных перемещениях по зданию отпала сама собой. Кабинет был просторный, светлый и окнами выходил на внутренний двор, засаженный гиацинтами. Вместо привычных парт были длинные столы, за которыми сидело по шесть-семь студентов. Гарри разложил все книги, написал свое имя и контактный е-мейл на доске, задумчиво прошелся по пустующему кабинету. Нет, волнения не было — напротив, присутствовало радостное предвкушение от встречи с новыми студентами. К десяти утра он направился в главный зал, где должна была проходить церемония по случаю начала нового учебного года. Идя по коридорам, он встретился с миссис Розберри — очень элегантной и доброжелательной женщиной, учительницей по социологии, которая первая пришла к нему знакомиться в августе с маленьким ежевичным тортиком. Это было очень неожиданно и мило — Гарри не ожидал такого сельского радушия от престижного британского колледжа, а тем более — от статной пятидесятилетней дамы в строгом брючном костюме. Миссис Розберри не пыталась флиртовать или быть искуственно-дружелюбной: Гарри приходилось работать в коллективе, где в первый рабочий день все очаровательно улыбаются, а через неделю уже плетут интриги и сплетничают. Миссис Розберри деликатно интересовалась, не нужна ли помощь, делилась опытом и приносила Гарри шоколадное печенье. Даже если у нее были какие-то свои корыстные планы на Гарри — видит Бог, он был не против. — Доброе утро, — сказала миссис Розберри. Наверное, за счет того, что она не пыталась молодиться и быть младше своих лет, она и выглядела так чудесно. У нее были темно-русые волосы, круглое лицо с лучистыми голубыми глазами и чуть вздернутым носом, и невероятно приветливая улыбка. В молодости миссис Розберри должна была быть красавицей. Гарри посмотрел на нее и улыбнулся в ответ: — И впрямь доброе. Не волнуетесь? — Этот вопрос я должна была задать вам, мистер Харт, — ответила миссис Розберри шутливо. — Я в радостном предвкушении. Миссис Розберри остановилась и вздохнула. — А мне вот не по себе. В этом учебном году у нас будет целых десять студентов, получивших гранты. Они не платят за учебу, просто они победили на каком-то важном межрегиональном конкурсе или блестяще сдали вступительный экзамен или… В общем, это крайне одаренные ребята. — В чем тогда проблема? Это же замечательно. — Конечно, способные студенты — всегда большая радость… Но понимаете… — миссис Розберри опустила взгляд. — Обычно это не очень богатые дети. Зачастую они из очень бедных семей. А наши остальные ученики, прямо скажем, родились не в Хакни. Да, мы живем не в девятнадцатом веке, но различие в доходах все равно оставляет между людьми колоссальную пропасть — культурную и социальную. Ее с трудом преодолевают и взрослые люди, а каково четырнадцатилетним детям! Детишки растут в не лучших условиях, попадают сюда, где вся эта… роскошь, где мальчики, одетые в Бриони… — О, Эмма, можете не продолжать. Кажется, вас всерьез волнует эта проблема. Неужели тут так много ссор на почве несоответствия доходов? — Да нет, — женщина пожала плечами. — Но есть напряжение, понимаете? Им сложнее социализироваться, чем остальным. Пожалуйста, Гарри, учитывайте это, когда станете куратором. Гарри улыбнулся вновь и хотел было ответить, но миссис Розберри подняла руку, деликатно его перебив. — Я не сомневаюсь в вашей компетентности ни минуту. Просто послушайте один маленький совет от человека, который проработал здесь уже достаточно много: когда ребенок чувствует себя изгоем, он способен защищаться от мира всеми возможными способами. Вместе они прошли в зал. Заканчивались последние приготовления; еще пустовали ряды, где должны были сидеть первокурсники, но Гарри знал, что они займут места после традиционной церемонии. Директора Мансфилда тоже не было видно: наверняка, он находился за кулисами и отдавал распоряжения. Мероприятие началось спустя двадцать минут. Свет погас, вспыхнули прожекторы, зазвучала музыка. Под громкие аплодисменты вышел ведущий; Гарри его не знал, но миссис Розберри сказала, что это актер из Лондона и он очень близкий друг директора Мансфилда. Насколько близкий — Гарри этично решил не уточнять. Все шло по накатанной. Гарри видел такие церемонии много раз, и впечатлить его было трудно. Его порадовало, что никаких стыдных выступлений, вроде пляшущих черлидерш или поющего народные песни хора, не было. Ведущий хорошо держал внимание зала, был остроумен и обаятелен. Гарри попытался вспомнить, где мог видеть его, и на ум ему пришел только недавний сериал по BBC про Холмса. Он наклонился было к миссис Розберри, чтобы узнать, прав ли он, когда на сцену друг за другом вышли первокурсники и все внимание оказалось приковано к ним. — Нельзя не выделить несколько молодых людей, чьи интеллектуальные и творческие способности оказалось настолько впечатляющими, что им были присуждены гранты на бесплатное обучение в Ризервилле. Генри Эванс! — раздались аплодисменты; вперед вышел мальчик и несмело улыбнулся. Он выглядел крайне потерянным, но дружелюбная реакция зала, кажется, его немного приободрила. — И Мартин Гилберт! Мартин Гилберт, как и предыдущий мальчик, был в обычной форме Ризервилля — серая рубашка, темный галстук, классические брюки и черный пиджак. Мартин разительно отличался от напуганного Генри Эванса — в его взгляде, устремленном куда-то вглубь зала, не было ни страха, ни волнения, лишь полная апатия и безразличие к происходящему. У него было худое скуластое лицо, большие, как у олененка, глубоко посаженные глаза, губы с опущенными уголками, впалые щеки. Как и в большинства четырнадцатилетних, кожа его была уже тронута первыми признаками полового созревания — лоб и щеки покрывали прыщи. Мартин Гилберт, подумал Гарри в тот момент, вырастет удивительно красивым юношей, а этот шлейф надменности и тоски лишь прибавит ему загадочности в глазах девчонок. Они будут смущаться, видя его, и возбужденно перешептываться. А его глубокий и отстраненный взгляд только скользнет по ним безучастно и уткнется в томик Вордсворта. Такие ребята, как Мартин Гилберт, думал Гарри, поступают на факультет истории искусств и дерзят преподавателю, высмеивая их обывательские взгляды на творчество. Пока его объявляли — Гарри прослушал, за что именно Гилберту дали грант — он ни разу не улыбнулся. Только когда ведущий отошел и зал зааплодировал вновь, он коротко кивнул в благодарность и тут же встал на место. — Я об этом и говорила, — жалобным тоном произнесла миссис Розберри. Гарри взглянул на нее. — Прошу прощения? — Либо дети перепуганы до смерти, либо они заранее закрываются от всех, стоят особняком. Боятся быть отвергнутыми. — Но они же достаточно взрослые для того, чтобы… — Чтобы в них зрела паталогическая неуверенность в себе и социофобия, — закончила за него миссис Розберри и напряженно улыбнулась.***
Первая неделя прошла незаметно. Гарри был преисполнен воодушевления, а его подопечные оказались на редкость способными и внимательными детьми. Он вставал на работу уже в хорошем настроении, что раньше с ним никогда не случалось, и шел в соседний корпус, довольный абсолютно всем, что сейчас происходило в его жизни. Только один человек омрачал его пребывание в Ризервилле. Мартин Гилберт. То, что его приставили к Мартину в качестве куратора, его ничуть не удивило. Это была интуиция или даже предчувствие… Так или иначе, когда директор Мансфилд выдал преподавателям списки, мистер Харт не испытал совершенно никаких эмоций. Всю первую неделю Мартин не появлялся на занятиях — у него возникли какие-то финансовые трудности с переездом в пансионат, а добираться из Хакни в Ризервилль каждое утро было проблематично. Директор Мансфилд сказал, что Мартин Гилберт появится в понедельник. — В его предыдущей школе у него были серьезные проблемы со сверстниками, — сообщил он, когда Гарри уже собирался выходить из кабинета. — Мартин учился в одной из школ в Хакни, но миссис Гилберт записала его на курсы в центре Лондона. Семья тратила на его обучение практически все деньги. В школе его часто задирали за то, что он был слишком способным и сдавал экзамены на высший балл. Не хочу быть снобом, но я лично присутствовал в одной из таких школ, и дети там жестокие, становятся просто животными, когда появляется кто-то лучше их. Однажды, в конце последнего семестра, его главного обидчика, пятнадцатилетнего Брэндона Честфилда, нашли в овраге на стройке в пятистах ярдах от школы. У него был серьезный перелом ноги и вывих плеча, куча мелких ссадин — глубина у ямы была немаленькая. Брэндон отказался говорить, кто его толкнул, уверял всех, что упал сам. Но родители Мартина решили перевести мальчика в другое место. Так он получил грант в Ризервилль. — И после всего этого… — После всего это я его принял? — закончил за Гарри мистер Мансфилд. — Да, это так. У меня не было причин отказывать семье Гилберт. Мартин, даже если Брэндон Честфилд — его рук дело, способный мальчишка. Он не выбирал, где ему родиться, и насколько богатыми будут его родители. «Если человек не хочет показывать слабость, на которую способен, он проявляет жестокость, на которую способен». Нет ничего дурного или страшного в том, чтобы защищать себя. — Даже методами Мартина Гилберта? — Не делайте из ребенка монстра. Всегда, когда я в нахожусь в сомнении, я думаю о человеке как о герое увлекательного фильма. Что бы вы подумали о поступке одинокого униженного изгоя, нанесшего ответный удар обидчику, стоя не здесь и сейчас, а сидя в кинотеатре с полным ведром попкорна? Посочувствовали и порадовались избавлению юноши от злодея. Что мешает вам не быть столь строгим в реальной жизни?***
Был вечер четверга, и Гарри отдыхал у себя в комнате. До сна был примерно час — он привык ложиться точно по расписанию, его организм был полностью настроен на такой распорядок, и за любое несоблюдение Гарри расплачивался жуткой мигренью в течение всего дня. Он думал о том, как можно скоротать оставшееся время, взглянул в окно, во двор. Идея возникла сама собой. Он надел штаны, футболку, легкие осенние ботинки. Запер дверь и отправился наружу. Что может быть лучше, чем устроить перед сном небольшую прогулку? Коротко кивнув коменданту, сидящему у входа, он открыл дверь и вышел в прохладный сентябрьский вечер. Во дворе было пусто — если старшекурсники и болтались на улице, они предпочитали другую часть Ризервилля, возле часовни. Гарри прошелся вдоль молодых лип, думая о своем. Долго ли он пробудет здесь? Его устраивало все — отличная зарплата, приятный коллектив, очень дружелюбная миссис Розберри, способные дети. Будь его воля, Гарри бы проработал здесь до старости, а потом, с чувством выполненного долга, вышел на пенсию, обосновавшись в каком-нибудь уютном коттедже к югу от Лондона. Он боялся, что его непостоянная душа, все мечущаяся в поисках чего-то нового, вновь прикажет отправиться в свободное плавание. Когда работа становилась в тягость, это замечал не только он сам, но все его окружение и самое главное — ученики. Первым делом это сказывалось на них. Гарри продолжал усердно готовиться к каждому занятию, пытался сделать уроки интересными и насыщенными, но, к сожалению, все эти попытки были не более, чем насилием над собой и вымученная улыбка мистера Харта свидетельствовала об этом, как нельзя лучше. Гарри боялся самого себя: что его откормленному чужой лестью самомнению станет тесно даже в таком престижном колледже. Он остановился возле клумбы с молодыми гиацинтами, с волнением глядя на розовеющее закатное небо. Еще было тепло, но в Англии никогда нельзя быть уверенным в погоде на сто процентов. Уже завтра может повалить снег или начаться буря. Будучи британцем, стоит ждать подвох отовсюду. — Программа слишком простая, — внезапно раздалось откуда-то сверху. Гарри отшатнулся и поднял голову — в одной из комнат на втором этаже пансионата было открыто окно, и парень, одетый в пижамные штаны, сидел на подоконнике, скрестив ноги. — Ты же знаешь, что так сидеть достаточно опасно? — Гарри нахмурился. Мартин Гилберт пожал плечами. — А что не опасно, сэр? До сих пор опасно просто жить в каком-то районе, опасно впускать незнакомого человека в дом, опасно оставлять детей на улице без присмотра. Вот что пугает. В его комнате не горел свет, и лицо Мартина подсвечивалось только уличным фонарем, делающим его и так бледное лицо еще более бледным и осунувшимся. Гарри подумал — парень сидит на высоте более трех ярдов, одно неловкое движение и он упадет вниз, на узкую асфальтную дорожку, идущую вдоль пансионата. Сломает десяток костей и получит сильнейшее сотрясение. «Как Брэндон Честфилд». Мартин оперся руками о подоконник и высунул ноги наружу. Как хороший преподаватель и куратор, Гарри Харт должен был потребовать, чтобы Мартин слез с подоконника, закрыл окно и никогда так больше не делал. Но любопытство оказалось превыше профессиональной этики. — Что ты имел в виду? «Слишком простая программа»? Мартин сделал вид, что задумался. — А, это. Я о списке литературы. Он слишком простой. На уровне обычной школы. Я понимаю, его составляли не вы, и все регулировало руководство вместе с департаментом образования, но странно всерьез выслушивать про «Айвенго» на первом курсе колледжа. — И когда ты успел ознакомиться с учебной программой, если тебя не было на занятиях? — спросил Гарри. Он чувствовал себя глупо, глядя на парня снизу верх, словно четырнадцатилетний мальчишка имел над ним какое-то превосходство. Но сам разговор — и тем более, при каких обстоятельствах он происходил, — вызывал в нем интерес. — Я приехал сегодня вечером. Сразу сходил в библиотеку. Мне дали книги, которые будут изучаться в первом семестре. Так вы согласны? — С чем? — С тем, что программу следовало усложнить? Или хотя бы разбавить стандартные задания по анализу чем-то более творческим. Несмотря на очевидную попытку Гилберта дерзить, Гарри задумался. — Пожалуй, нет. На первый взгляд, это действительно кажется простым, но анализ вам придется составлять не дома, а в классе, и подход к его оцениванию будет другой. — Это не делает занятия разнообразнее, — возразил Мартин. — Это делает их продуктивнее, мистер Гилберт, — мягко парировал Гарри. Детская настойчивость Мартина на мгновение перестала его коробить. Парень отчаянно хотел оказаться правым. Ученик замолчал, видимо, размышляя, что можно ответить. Прежде чем он успел что-то сказать, Гарри произнес: — Мой совет, мистер Гилберт, — перестаньте практиковать искусство балансирования и вернитесь в комнату. Я бы не хотел лицезреть на следующем занятии изувеченного калеку. Если отсутствие инстинкта самосохранения позволит вам дожить до этого дня, с радостью почитаю ваш анализ «Айвенго». На лице Мартина на мгновение отразилось смятение. Он посмотрел на преподавателя, и (Гарри мог поклясться даже сейчас) его глаза были наполнены абсолютно искренним, детским удивлением. Уже через секунду мираж пропал: лицо подростка вновь превратилось в бесстрастную маску. — Доброй ночи, мистер Харт. Гарри не успел сказать ничего в ответ, как Мартин крутанулся на одном месте и, спрыгнув с подоконника в комнате, рывком захлопнул окно.***
На следующей неделе начались проблемы. Мартин Гилберт появился на занятии в понедельник. Он сел на первую парту, по-ученически выпрямив спину и положив ладони на сведенные колени. Так он просидел до тех пор, пока не пришлось делать первые записи. Гарри поглядывал на него время от времени, и каждый раз Мартин перехватывал его взгляд, глядя в упор на учителя — бесстрастно и холодно. Только когда Гарри объявил домашнее задание — подготовиться к письменному анализу «Айвенго» — Мартин улыбнулся с довольным видом, словно именно этого он ждал весь урок. В общем, Гарри чувствовал себя неуютно. В первый раз вести собственные занятия было так странно-волнительно. Он чувствовал дурацкую необходимость быть лучшей копией себя. Не запнуться, не оговориться, не скатиться в монотонное бубнение. Словно он поступает на курсы актерского мастерства, а Мартин Гилберт сидит в приемной комиссии. Дерзость, с которой Мартин позволял себе разговаривать с преподавателем в прошлый четверг, всерьез задела самолюбие мистера Харта. Гарри не стоило так любезничать с ним тем вечером — Мартин вел себя непозволительно нагло, и это нужно было пресечь на корню после первой же фразы. Теперь же Гарри и правда чувствовал себя недостаточно компетентным и хотел это исправить. Доказать самому себе — а заодно язвительному мальчишке — что он достоин своего места в Ризервилле. «Нет ничего дурного или страшного в том, чтобы защищать себя». Так сказал ему мистер Мансфилд. Тем же вечером, за неимением других дел, он позвонил миссис Розберри. Эмма была приятным собеседником и редко находилась в плохом расположении духа, но, судя по ее короткому и отрывистому «Привет», что-то серьезно испортило ее настроение. — Как твои дела? — за месяц общения Гарри чувствовал себя достаточно свободно, чтобы обращаться к коллеге на «ты». Он позволял себе такое редко, но дружелюбная преподавательница социологии была приятным исключением. — Я как раз хотела тебе позвонить. Может не сегодня, но завтра с утра точно. — Что случилось? — Ты же курируешь Мартина Гилберта с первого курса? Гарри вздохнул. Чего-то такого он и ожидал. — Да. Что-то не так? — Все не так с Мартином Гилбертом, вот что я скажу. И мне плевать на педагогическую этику. Он ведет себя настолько высокомерно, что я чувствую себя тупой школьницей, сдающей у него экзамен. Гарри не стал говорить, что думал практически о том же. Он ждал, что еще скажет Эмма. — Сегодня на социологии один мальчик захотел ответить про Конта — так Мартин его перебил и начал доказывать, что это абсолютная чушь с точки зрения современной науки, а еще… «Да, — подумал Гарри, выслушивая все, что успел натворить Мартин Гилберт. — Об этом меня и предупреждали». — В общем, не хочу на тебя давить, Гарри, но тебе нужно с ним поговорить, — заявила миссис Розберри, и мистер Харт был вынужден с ней согласиться. Поговорив еще несколько минут о посторонних вещах — хотя все мысли теперь были заняты предстоящим разговором с учеником — они распрощались. Гарри попытался собрать мысли в кучу, как-то структурировать, чтобы в голове не было каши, но все было тщетно. Он дал себе обещание поговорить с Мартином на следующий день и, отложив телефон на прикроватную тумбочку, забылся долгим тревожным сном.***
Анализ «Айвенго» был потрясающим. Гарри никогда в жизни не видел, чтобы язвительность была уместной, но у Мартина Гилберта это получилось. — Мартин, — подозвал его Гарри, когда класс почти опустел. С одной стороны, он не мог не похвалить его — видит бог, работа Мартина была одной из лучших, которые Гарри когда-либо приходилось проверять. С другой, он чувствовал напряжение. В том, как ученик говорил, было неприкрытое самодовольствие, к другим он обращался снисходительно, всегда насмешливо приподнимая брови. Он не терпел чужую глупость и позволял себе отпускать комментарии в адрес других студентов, если их ответы казались ему нелогичными. Гарри понимал, что это защитная реакция, но отказывался верить, что в человеке действительно может умещаться столько эгоцентризма. Остальные дети не любили Мартина — у него не появилось приятелей, он держался особняком и всегда ходил один, будто даже мысль о чужой компании ему претила. Гарри чувствовал — еще немного и будет взрыв. Кто-то не выдержит, выскажется или, того хуже, решит применить физическую силу. Гарри ни на секунду не забывал то, что случилось с Брэндоном Честфилдом. — Что такое, сэр? Это касается моей работы? — И да, и нет. Присядь. Мартин сел напротив, свободно откинувшись на спинку стула. Все, что видел Гарри перед собой, — сто фунтов чистого самодовольства. — Твой анализ действительно впечатляет. — Очень рад это слышать, сэр, — ухмыльнулся Мартин, но Гарри перебил его резким поднятием руки: — Помолчи, пожалуйста. Он видел, как парень стушевался, и на его лице появилось смятение. Первый раз в жизни он видел Мартина Гилберта взволнованным. — Это касается твоего поведения. Ты достаточно вольготно себя ведешь, чувствуя свое интеллектуальное превосходство, не так ли? Боюсь, ни твои превосходные работы, ни оценки в семестре не дают права относиться к другим с презрением. — Какое вам дело до этого? — огрызнулся Мартин. — Если ты не забыл, я не только твой учитель, но еще и куратор. В мои обязанности входит следить за твоей адаптацией в коллективе. Сейчас же ты бередишь воду и вызываешь у сверстников лишь раздражение — и вполне оправданное. — Мне плевать, что они думают. И, если честно, плевать, что думаете вы, сэр. — Мартин, я понимаю, по какой причине ты так настроен… — Понимаете?! — его глаза гневно блеснули. — Ни черта вы не понимаете, сраный аристократ… — Мартин… — Хотите меня сбагрить?! Думаете, заною, расстроюсь и сбегу к мамочке? Конечно, зато не буду портить вашу идеальную картинку из мажорных детишек с зализанными челочками! Гарри сжал зубы, чтобы не сказать в ответ грубость; Мартин, в свою очередь, распалялся все больше и больше, и привычная маска безразличия слетела с его лица, обнажив настоящие эмоции. — Мы-то с семьей, естественно, не срем золотыми слитками, в отличие от этих спиногрызов, которые всю жизнь только обмазываются своими привилегиями да верещат, как же сложно они шли к успеху. Какого черта я должен относиться к ним хорошо?! Мартин вскочил с места. Гарри хотел его остановить, сказать что-то успокаивающее, но он лишь молча наблюдал за тем, как Мартин торопливо запихивает учебники в рюкзак, не переставая ругаться: — Так и знал, что даже тут найдутся ублюдки, которые начнут сплетничать, шептаться, все эти мерзкие рожи, еще десять лет — распухнут от ботокса и пластики… — Заткнись, — четко произнес Гарри. Мартин замер, не донеся очередную тетрадь до рюкзака. — Что? — сказал он, очевидно опешив. — Не строй из себя ангела, Мартин Гилберт. Ты — отвратительный зазнавшийся ребенок, пытающийся выехать на своем низком социальном положении, когда другие начинают говорить что-то против. Но просто знай, хотя бы на будущее, это все не из-за того, что ты беднее их. Это все, потому что ты наглый самодовольный кусок дерьма. Мартин продолжил смотреть на него — секунду, две, десять, а в ушах Гарри бил набат. Он понимал, что лишился в это мгновение всего — работы, уважения, профессионализма. Всего, что строил долгие-долгие годы. Лишь когда за Мартином Гилбертом захлопнулась дверь, и Гарри остался в одиночестве, к нему пришла еще одна мысль, абсурдная, но совершенно четкая. Он не жалел ни об одном из своих слов.***
Он оказался в кабине директора Мансфилда через несколько часов. Он почти не удивился тому, что помимо Мартина Гилберта там находился и полицейский. Он старался стереть этот день из памяти, но, как назло, все запомнилось в мельчайших деталях. Даже то, какого цвета был галстук у мистера Мансфилда. Мартин был умным мальчиком. Слишком умным и слишком злым, недолюбленным, с детства познавшим только ненависть и обиду на мир. Он защищался, когда защищаться уже было не нужно, он выстраивал вокруг себя баррикады и невольно сам стал тем, кто задирал его в школе — наглым и беспринципным социопатом. Легенда была простая: мистер Харт оставил его после уроков и пытался домогаться. Он оставил на его теле синяк, когда хватал за руку, все ученики могут подтвердить, что между ними чувствовалось напряжение. Мартин сказал: в моей группе учится Лиам Джонсон, он может подтвердить, что мистер Харт хотел меня совратить, Лиам тогда хотел зайти в кабинет, но только увидел происходящее через дверную щель… Вот уж неизвестно, чем Мартин пригрозил бедному Лиаму Джонсону. Полицейский кивал, а директор Мансфилд сидел, сложив руки в замок, и не задал ни одного вопроса. Гарри знал, чувствовал, что он не верит ни единому слову Гилберта. И Гарри знал — для него самого уже все решено.***
Автомобиль удалялся прочь от Ризервилля. Гарри не замечал потрясываний на грунтовой дороге, не замечал ничего вокруг. Мир сузился до салона его машины; руки крепко сжимали руль, направляя «Шевроле» все дальше и дальше от гнилых, едких воспоминаний. Директор Мансфилд позволил Гарри уволиться самому. С полицией он договорился - не только ради Гарри, а для репутации заведения. Потом, в том числе и в этот холодный вечер на пляже Брайтона, Гарри задавался мыслью — почему прихоть ученика была превыше первоклассного преподавателя? Почему директор Мансфилд позволил маленькому манипулятору убедить полицию в правдивости своих обвинений, если они были шиты белыми нитками? И только глядя на темный беспокойный Ла-Манш, Гарри осознал простую вещь. Ризервилль — самый лучший колледж. Самое качественное образование, самые удобные кампусы, самые профессиональные учителя. …По мнению учащихся Ризервилля, которых холют и лелеют, которые, покинув Ризервилль, расскажут своим друзьям, коллегам и знакомым о том, как блестяще справляется руководство с любыми неприятностями, досаждающим избалованным деткам. А что такое одна загубленная карьера в сравнении с сотнями довольных и очень богатых детишек?***
Гарри присел на скамейку и достал телефон. Он набрал знакомый номер, затаив дыхание, чувствуя, как внутри все скручивается в тугой узел. — Алло? Гарри? Боже мой… — Здравствуй, Эмма, — Гарри выдохнул, прикрыв глаза. — Не задавай вопросов, пожалуйста. Я знаю, что не звонил тебе с того дня, как уволился, но… Я могу приехать к тебе прямо сейчас? Прошу. — Что случилось, Гарри? — Я просто идиот. Все… все снова под откос. Секунду в трубке не было слышно ничего, и мистер Харт подумал, что Эмма сейчас сбросит вызов. — Приезжай, я постелю тебе в гостевой. Утром все адекватно объяснишь. Гарри облегченно улыбнулся и посмотрел в сторону горизонта. Всходило солнце.