Иди на мой голос

Если бы я только мог…       Волны тепла накатывали вслед за волнами страха. Бальзак целовал испуганно и отчаянно, а в голове одновременно шёл диафильм. Щёлк! Жаркая электричка и песня в исполнении Наполеона — «Иди на мой голос». Щёлк! Холодная вода реки и пристающая к израненной спине футболка. Щёлк! Яблоко на двоих, веревка на двоих. Щёлк, щёлк, щёлк. Моменты повторялись в памяти, картинки крутились и крутились — запах яичницы, паршивое пиво, волчарня на полигоне, лёгкие прикосновения. Если бы только я мог…       Тело на уровне инстинктов помнило, что происходит после каждого действия. Если Бальзак проявлял инициативу, то мог нарваться на удар. Если не проявлял инициативу — то тоже удар. Шаблон поведения. Не рациональный, но запоминаемый. Поэтому Бальзак учил последовательность, запоминал схему действий при разных развитиях событий. Если слишком шумный — будет удар; если слишком язвителен — удар; если молчать и подчиняться — может, и пронесёт. Отмотать время назад и стереть эту часть фильма.       Бальзак никак не мог понять — что же так выводило Жукова из себя постоянно. Было чувство, что, при всей их гипотетической совместимости, существовала какая-то маленькая деталь, которая была как камешек в ботинке: ломала вообще всё. Они с Жуковым, так-то, сходились почти во всём; уважение к личному пространству и потребностям, знаниям и навыкам друг друга; из одной компании, со схожими интересами; во многом действительно могли прикрыть слабые места партнёра, но как только речь заходила об очень близком взаимодействии, всё шло наперекосяк. Как буксующая телега — они нарывались на баранью упёртость друг друга.       Быть может, в этом и было дело — Бальзак не умел сглаживать «души прекрасные порывы» Жукова, а тот не переносил свободолюбие, прямоту и язвительность Бальзака. Хотя, вот в отношениях с Есениным всё работало наоборот: тот умудрялся быть как вода. Легкий, подвижный и мягкий, Есенин в общении стачивал почти все острые углы Жукова, не прилагая к этом почти никаких усилий. Тут посмеется, тут положит руку на плечо, тут посмотрит так, что продирает до костей — и дело сделано. Снова мир и гармония. У Бальзака же так не выходило — от был тяжёл и неповоротлив в отношениях, да и что греха таить — угловат примерно так же как и Жуков. Возможно, «углы» как раз и цеплялись друг за друга, превращая всё хорошее в гротеск и уродство.       С Наполеоном же с первых минут знакомства было очень похоже, но не было того самого «камешка в ботинке». Непонятно, странно, но угловатость и колючесть Бальзака вдруг оказалась тем, что вращает шестеренки.       Как элементы паззла: совершенно разные, но именно из них складывается картинка. Даже не думай.        — Это так… — Бальзак отстранился, и попытался сфокусировать абсолютно пьяный взгляд.        — Классно, да? — Наполеон придвинулся ещё ближе, озорно улыбаясь.        — Нет, странно.        — Почему?        — Нелогично.        — Почему?       — Потому что противоречи… Ох!       Легкий поцелуй в шею был слишком неожиданный, он словно выбил землю (кровать, простите) из-под ног. Жуков так на памяти Бальзака никогда не делал — даже самые сладкие поцелуи с Жуковым были с привкусом власти и силы, им можно было только подчиняться. Целовать же «вхолостую» Жуков не любил — какой смысл в этих телячьих нежностях? А Наполеон этим обезоруживал и — да — тоже подчинял. Но совсем по другому. Это было не принуждение, а предложение, от которого невозможно отказаться. Вернее, отказаться можно, но нужно ли?        — Противоречие в действительности существовать не может. — Каждое слово Наполеон сопровождал ещё одним коротким и мягким касанием губ. Бальзаку же от этих простых действий казалось, что весь мир делает кувырок за кувырком, заставляя дышать тяжелее и прижиматься к этому несносному, слишком шумному, яркому, возбуждающему. Тормози, тормози!       Почувствовав, что эмоции вот-вот вырвутся наружу, Бальзак извернулся и выскользнул из-под зазевавшегося Наполеона. Щёки горели огнём, шея горела не меньше, а сердце колотилось где-то на уровне горла. Подхватив валявшуюся у кровати гору тряпья, Оноре де Бальзак выскочил на террасу и и начал судорожно одеваться, и только после смог выдохнуть и обессиленно привалиться к стене. Так, хорошо, что делать будем? Всё ещё можно свалить: дверь открыта, никто не держит. Можно сделать вид, что ничего, ВООБЩЕ НИЧЕГО не было. Можно убрать вчерашние тарелки со стола. Порубить дрова. Извиниться. Вернуться и продолжить. Нет, плохая идея, лучше сделать вид, что ничего не было. Нет, так тоже не пойдёт. Дрова. Да, пожалуй, надо нарубить ещё дров. Боже, как иронично это звучит.       Бальзак помотал головой, прогоняя остатки утреннего наваждения. Действительно, лучшим решением было ничего не делать и ждать. Напоминаю себе героя чертовски идиотского фильма. Сколько он там дров нарубил, лишь бы успокоиться? (2)       Солнце было ещё не слишком высоко, но уже прижаривало достаточно сильно.        — Ну что ж, будем считать, что я делаю доброе дело. — Бальзак примерился и ударил топором по полену. Итак, вопрос всё ещё актуален. Что делать? Бежать иль не бежать?       Треск! Полено раскололось надвое. С одной стороны, я всё ещё могу сделать вид, что ничего не было. Ну, подумаешь, — вышел дрова порубить, а потом передумал и уехал. Всякое бывает. Да, даже со мной. Нет, ничего нелогичного. Ну да, всё нелогично, конечно. Тааак, а если сказать, что я был в помутнении рассудка? Ну, например, так благодарен за заботу, что не успел оттормозить порыв, а он вот так вот вышел боком. Или нет — я вообще ошибся. Ничего не хотел, оно так вот вышло. Можно ещё ничего не объяснять, просто облить говном. Тогда проблема решится сама собой. Я, конечно, немного огребу, но на этом всё закончится.       Физический труд на солнце — дело сомнительное. Пара движений — и Бальзак был уже мокрый как мышь. Решив, что, раз его уже видели в одних трусах, то его же вид — но только без футболки — уж точно никого не смутит. Черт, почему это вообще всё так сложно? Почему нельзя, чтобы было просто и понятно? Почему надо постоянно думать и анализировать — что я чувствую, как поступить, что дальше. Ладно, с дальше можно не рассуждать — в любом случае будет полная жопа. При лю-бом рас-кла-де я ог-ре-бу. А что я чувствую?        — Ты решил заготовить дров на месяц вперед? Или пытаешься меня так соблазнять — Наполеон коротко хохотнул и протянул кружку с кофе Бальзаку. — Дрянь отвратнейшая, но лучше так, чем чай с утра.        — И давно ты тут стоишь?        — Чёрт знает, но кофе больше не обжигает. Ты это, положи топор, а?        — А? Да, точно, я же дрова… — Бальзак замялся на секунду, растерявшись. Ситуация выходила какой-то дурацкой: он на даче у парня, которого и близким знакомым-то нельзя; стоит с голым торсом, мокрый, грязный, потный и побитый посреди груды поленьев с топором в руке и пытается понять, что он, мать его, чувствует к этому полузнакомому человеку, с которым буквально полчаса назад САМ! начал поцелуй. Это просто пиздец!        — И правда пиздец, — забывшись на секунду, Бальзак уже вслух продолжил диалог с самим с собой. Осёкся. Затравленно посмотрел по сторонам — нет, никто не нападает. С размаху всадил всадил топор в пенёк и потёр виски. Голова не болела, но было ощущение, что она стала слишком тяжёлой от мыслей, эмоций и информации.        — Ваще не парься, всякое бывает.        — А? Да, бывает. Кофе, ты вроде говорил про кофе?        — Держи.        — Какая дрянь.        — До магазина полчаса пешком.        — Ладно, что есть — то есть.        — О чём ты так яростно думал, что аж щепки летели?        — О том, что происходящее — нелогично и противоречиво.        — Почему?        — Как минимум, я не должен был быть здесь один. И ты не должен был быть здесь один. Это первое противоречие. Я не должен был ничего делать утром. За это я приношу свои извинения. Ты меня неправильно понял.        — Ага, и ты считаешь. что это второе противоречие?        — Да.        — То есть твой стояк ни разу тебя за всё это время не смутил?        — Я… Не…        — И ничего вот тут тебе не показалось противоречивым?        — Что?        — Святые небеса, Баль, неужели ты не понимаешь? — Наполеон сгреб Бальзака в объятия, крепко прижав к себе. Настолько близко и крепко, что было слышно, как под футболкой колотится сердце. — Ты действительно сейчас в безопасности. И можешь ответить?        — И ты можешь ответить мне, если хочешь. Спасибо. Наверное, я хочу. Попробовать.        — Я не… Уверен?        — Попробуй.       Бальзак сжался в ответ, но не отступил. Немного робко и опасливо обнял, каждую секунду ожидая подвох, но его не было. Было тепло. Наполеон просто неторопливо и размеренно гладил его по спине, хотя хотелось гораздо большего — подхватить, сжать покрепче, и целовать так, чтобы коленки подгибались. Говорят, что только со «своими» людьми мы можем быть сами собой. Настоящими, без попытки соответствовать. Если я рискну проверить — то что случится?       Прикинув на секунду, что произойдёт, если ненадолго убрать фальшивую маску и обнажить свою сущность, Бальзак пришёл к выводу, что последствия в любом случае будут не такими плачевными, как могли бы, будь на месте Наполеона Жуков.        — Хммм, минуточку. — Бальзак отстранился, озадаченно переводя взгляд со своих джинс, ставших невыносимо узкими, на Наполеона и обратно, а потом хорошенько отхлебнул кофе, издевательски ухмыльнулся и выгнул бровь. — Значит, это так работает?       Да, это был вызов. Приглашение сыграть в «кошки-мышки». Потому что Бальзак никогда не был покорным. С Жуковым такая история не прокатывала — он не поддавался на провокацию, просто брал своё и всё. Но в этот раз, похоже, сработало.        — А ты сечёшь фишку. — В глазах Наполеона мелькнул опасный огонёк. — Именно так оно и работает. Фраза «И ты не сможешь этому сопротивляться до бесконечности» не была озвучена, но повисла в воздухе ощущением натягивающейся струны.        — О, вон оно как. И что же делать?       Бальзак хотел сказать что-то ещё, уже было заикнулся, но капкан захлопнулся. Наполеон сделал едва заметный шаг вперед и оба оказались нос к носу, касаясь друг друга чуть сбившимся дыханием. Времени на отступление не было. Бальзак замер, и в его взгляде был виден и страх, и вызов, и насмешка, и желание. Бешеный коктейль, который Наполеон считал мгновенно, и потому больше не сдерживался. Теперь можно и до трясущихся коленок.