Иди на мой голос

      Эмоция — это реакция. Чувство — это наше осознание и восприятие эмоции. Бальзак большую часть своей жизни следовал одному-единственному правилу: «Уметь властвовать собой». В горечи, злости, гневе, разочаровании, радости — быть ровным. Без надрыва. Без всплесков. Как усталая и широкая река — течет себе и течет, и с собой уносит события, людей, воспоминания. Всё сотрется из памяти. Люди уйдут, умрут, затеряются среди сотни новых знакомств.       Страх — это эмоция. Естественная защитная реакция. Но его можно отключить. Боль — это ощущение. Такое же защитное. Его тоже можно отключить. Бальзак очень старался делать именно так последний почти полный год. Да, конечно, это опасно и неправильно, зачем нарушать естественный, кхм, биологический ход событий? Но глупое сердце проигрывало раз за разом разуму.       Когда Бальзак почувствовал тепло губ Наполеона, он словно наяву ощутил лязг и треск рассыпающегося на куски правила о властвовании собой. Это было, нет, не как взрывающийся красивый фейерверк. Это была тяжелая и старая бетонная плита со множеством заржавевших механизмов, рухнувшая у ног, и от которой во все стороны полетели осколки и клубы пыли. Это был старый столб с кандалами, рухнувший на эшафот. Стальные скобы, держащие разваливающуюся стену, и, наконец, лопнувшие оглушительно громко. Время вздрогнуло и замерло где-то между первым прикосновением и вторым вдохом.       Бальзаку было страшно, чертовски страшно: от того, какой ритм выбивало его сердце; от собственных рук, сжимающих Наполеона; от того, как резко и легко внизу живота начало теплеть; от самого себя. Всё происходящее противоречило его же установкам.       Нельзя… Нельзя поддаваться…       Ни зажатая в онемевшем от напряжения кулаке простыня, ни отчаянно стучащее в голове «Беги!», — ничего из этого не могло остановить реку, превратившуюся в бурный поток.       Твоюж мать, да что я творю?!       Время — как карамель, как жвачка, как каучук. Оно растягивается, сжимается, застывает, или начинает бежать со всех ног. Меньше секунды — мимолетный полупьяный взгляд, и с треском рвётся ощущение этой секунды, она превращается в удивительно сладкую вечность, от которой невозможно отказаться. Невозможно отказаться от волос Наполеона, немного щекочущих висок; от тепла его ладони на щеке; от таких мягких, но настойчивых губ, которые не то чтобы сводят с ума, а, вполне возможно, что возвращают его обратно; от удовольствия.       Стоп.       Поймав себя на мысли о том, что поцелуй по-настоящему нравится, Бальзак резко отстранился и попытался откатиться на другой конец кровати, но Наполеон придавил его своим весом, не давая сбежать. Оставшись лежать как лежал, Бальзак смотреть вперед совершенно перепуганным и ошалелым взглядом, пытаясь отдышаться и отчаянно мечтая провалиться куда-нибудь в погреб или вообще на обратную сторону земли. Чувство, которое он испытывал, было толи слишком давно забытым, толи совсем незнакомым, и оттого вызывало панику. — Если будешь много думать — скоро состаришься. — Наполеон лукаво улыбнулся. Такую фразу впору бы говорить громко и шутливо, а не так, как он: тихо-тихо на ухо. Тогда можно было с чистой совестью спихнуть его с себя и уйти как минимум на веранду, как максимум — куда-нибудь в сад. Но этот тихий и низкий голос, совсем не смешливый, а невозможно соблазнительный, сломал, похоже все возможные линии вероятности развития событий. Бальзак обреченно застонал, осознав, наконец, насколько он попал и «отпустил поводья». Разжал, наконец, сведенный почти до судороги кулак. На глаз прикинул расстояние до окошка, в которое он в случае чего будет ломиться от стыда и неловкости за свое поведение и эмоции. Несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, пытаясь унять колотящееся сердце.        — Знаешь, я, кажется, понял, что ты имел в виду.        — Хм?        — Про третье правило.       — И что же?       — Я пожалею об этом… На этой фразе Бальзак всем телом прижался к Наполеону.       — Очень сильно пожалею., — ещё раз повторил Бальзак, и, полностью отдавая себе отчёт о своих действиях, медленно и задумчиво провел по щеке Наполеона раз, другой. На несколько секунд замер. Наполеон не шевелился, лишь немного прищурился, ожидая следующего действия.       Где-то на задворках сознания Бальзака зазвенел тревожный колокольчик — нельзя проявлять инициативу, нельзя так себя вести, неправильно, недопустимо, будут последствия.       Да ептвою налево, заткнись ты уже, а.       Время, время. Оно такое странное. Дело даже не в том, что оно ведет себя беспокойно и самовольно, а в том, что однажды услышав его ритм и голос — больше никогда не перестанешь слышать. Не звук часов, не бой курантов в новый год, а что-то неуловимое в груди, отмеряющее свои собственные отрезки, понятные лишь… И когда время говорит «сейчас» — остальное перестаёт существовать. В том числе и страх.       Сейчас. Тик-так, тик-так. Сердце превратилось в точнейшие часы. Тик-так. Сейчас, сейчас. И если уж сердце бьётся в такт страсти и времени, то как же тут устоять? Бальзак ещё раз провел ладонью по щеке Наполеона, потом очертил линию от скулы до подбородка и сам потянулся за поцелуем, чувствуя, что всё внутри закручивается в невыносимо жгучую спираль.