Шурави

Республика Афганистан, Панджшерское ущелье, 1975 год В ответ на беспорядочную стрельбу рявкнуло жерло орудия – и народ бросился с площади врассыпную. Вслед испуганной толпе грянул еще один выстрел. За ним – еще и еще. Желание создать «живой заслон» всегда имеет один изъян – в самый ответственный момент он может начать разбегаться. Пестрый людской поток забурлил по соседним узким улочкам, сметая все на своем пути и калеча самого себя. Там и тут слышались крики и стоны задавленных. Жандармерия не дремала и, почти не глядя, хватала вырвавшихся из «лабиринта», раненых и одуревших от давки людей. Большинство из них потом, конечно, отпустят, зная, что многих – особенно женщин – привели сюда поневоле, а вот зачинщикам придется несладко. Ни эмиры, ни короли Афганистана никогда не отличались большой покладистостью по отношению к бунтовщикам, но «пришедший к власти бескровно» (и весьма гордящийся этим обстоятельством) Дауд за эти два года по числу репрессированных и тайно убитых уже обставил всех правителей страны. Причем от него равно доставалось и прогрессистам, и – как сегодня – традиционалистам, осмелившимся на первое вооруженное выступление. Одна из бежавших с площади групп бросилась в начинавшиеся на самой окраине Базарака кукурузные поля, надеясь укрыться среди высоких зарослей. Но уйти от погони повезло лишь одному беглецу – хоть жандармы и прошли всего на расстоянии пары ладоней. Молодой человек зарылся лицом во влажную еще землю и боялся вздохнуть, каждую секунду ожидая удара по затылку или окрика. Гул крови в голове и стук собственного сердца оглушили, а потому он не сразу расслышал, что его и впрямь зовут. Только вот голос был женский. - Они ушли. Вставай уже, великий храбрец. Мужчина сплюнул налипшую к губам траву и кусочки земли. Спорить с бабой и заниматься ее воспитанием сейчас не хотелось. Пусть у ее родных голова болит. - Зато удачливый, - ответил он и взглянул на незнакомку. И, наверное, хозяйку этого поля, так как одежда ее и весь вид говорили о том, что ей не довелось сейчас бежать по узким улицам, среди перепуганной толпы, - По нынешним временам и это немало. «Нет, для крестьянки слишком хорошо одета». Женщина усмехнулась и на миг взглянула на него прямо – ярко-зеленые глаза блеснули, как изумруды, которые в ущелье Пяти львов добывали с незапамятных времен. - «Масуд», значит. - Как скажешь… - пробормотал юноша, уже пристальнее рассматривая незнакомку и пытаясь понять, что его так… смущает в ее внешности. Хотя как раз с внешностью у нее все было прекрасно – на мгновение «Масуд» даже позавидовал тому, кто носит на левой ладони такую же нарядную повязку и алое пятно хны. Интересно, как скоро эта востроязая пери наденет алое и чистое, как пламя, подвенечное платье? Но только почему ему кажется, что он ее уже где-то видел – вот только совсем не помнит где? Едва ли такое лицо и глаза он смог бы забыть. Девушка бросила взгляд в сторону гудящего, как растревоженный улей, города и устало вздохнула: - Уходи. Удача оттого так и ценится, что редка. Тебе есть куда идти? К огромной неожиданности для самого себя, «Масуд» ответил чистую правду – хоть это в его положении было и нелепо, и опасно: - Есть. В этом ущелье у меня много хороших знакомых. Но задерживаться я тут не стану. Уйду в Пакистан, к Раббани. Нужно… нужно собраться с силами. Мы еще вернемся, - с внезапно всколыхнувшейся злобой и досадой закончил он. Вместо ответа, знакомая незнакомка лишь как-то странно улыбнулась и выразительно взглянула на его изодранный в лоскутья и заляпанный собственной кровью правый рукав. Юноша зашипел, как разозленная кошка: - Мы еще вернемся. Аллах велик и мудр, и он знает, что мы хотим спасти душу нашего народа, которую и последний король, и нынешний хозяин Кабула хотят ввергнуть в ад. Творец даст нам сил, и люди этого края пойдут за нами. - Как за Бачаи Сакао? Но он правил недолго. И жил – тоже. Не слишком ли дорогая цена… Масуд раздраженно переломил в руке тугой кукурузный стебель. Женщины все трусливы – впрочем, такими уж созданы. Зачем он вообще это ей говорит? - За то, что не дал слабовольному королю и его распутной жене развратить наш народ? Нет. Так и мы не позволим этого самозванцу Дауду и его прикормленным коммунистическим шавкам. - Ну, теперь за такие слова могут одинаково побить и Дауд, и коммунисты, - Усмехнулась она и внезапно заговорила совсем о другом, - Ты ведь, как и Бачаи – таджик? Неожиданный вопрос сбил с толка и даже отчасти разозлил: - Да. Как и Раббани. Только при чем тут это? Я – афганец не хуже любого дуррани. - Ну, на Шер-хана или Ахмад-шаха, ты допустим мало похож, - отметила девушка, окатив еще совершенно неуместным взглядом с головы до ног – отчего Масуд даже на время остолбенел. - А ты как будто их видела! И, между прочим, зовут меня именно Ахмад-шах. - Шер-хана, «льва-победителя», я и, правда, почти не помню. Лишь смутный образ, как во сне, - задумчиво, но совершенно серьезно протянула незнакомка, словно не замечая, что у собеседника глаза начинают лезть на лоб от такого разговора и ее поведения, - А ты, видимо, и впрямь не случайно такой везучий. Говорят, мы заранее чувствуем тех, кто окажет влияние на нашу судьбу. Какой бы сомнительный поворот они не сулили. - Я-я рад… Но не думаю, что это понравится твоему отцу и ему… - ткнул он в сторону повязки невесты, и выступавших из-под нее окрашенных хной, будто кровью, пальцев. Проследив этот взгляд, она как-то печально коснулась витых золоченых нитей. - Я не знаю, что ему понравится. В этом и беда. «Кто из нас сейчас больший безумец? Она или я, все это слушающий? Кажется, по голове меня не били». Но отчего-то, прямо назвав все происходящее сумасшествием, Ахмад «Масуд» повеселел и даже начал находить в этом разговоре своеобразную прелесть. К тому же он помогал отвлечься от безрадостных мыслей и о сегодняшнем поражении, и о том, насколько слабо все вообще было спланировано. Странно только, что никто из старших так не думал еще несколько часов назад. - Впрочем, здесь говорить не о чем. Лучше ответь – среди твоих родичей или среди родичей твоих знакомых, наверняка, есть те, кто живет к северу от Амударьи… и неужели жизнь там так плоха или безнравственна? Масуд фыркнул: - В том-то и дело, что знакомых таких у меня в изобилии. И сам я не раз бывал на том берегу. Да, жизнь там сытнее, но… да простит меня Пророк, я и сам не знаю, почему это тебе говорю… в том краю нет силы. И поэтому время шурави сочтено. Кажется, эти слова ее задели: - Это народ и страна сделали невозможное… - Да, хоть это и странно. Но теперь из тамошнего люда ушла и доблесть, и сила, и мечты о великом. Каждый там думает только о еде и вещах. Таких людей легко обмануть, купить, испугать. В них нет огня. Видимо, именно так Аллах отбирает у неверных, да еще оскорбивших его полным безверием, волю к жизни. Точнее, они сами ее лишаются. Прости, - усмехнулся он, - если разбил твои мечты. Но по эту сторону реки я не желал бы видеть ни шурави, ни их врагов. А вот проклятый Дауд, видимо, решил наводнить ими всю страну, а «левые» же и вовсе грезят о шестнадцатой республике! - Глупости все эти слухи, - с таким же раздражением в голосе ответила девушка. - Поверь, никто из них не хочет делиться властью. Даже с КПСС. Даже если та пообещает завоевать Пакистан, чего делать не хочет. Масуд прищурил темные глаза и огладил небольшую бородку. - Ты опять говоришь так, будто лично с ними знакома. - Я знакома. И с Даудом, и с Тараки, и с Амином, и с Кармалем, и с твоим наставником Раббани… Теперь и с тобой довелось увидеться. Но меня смущают твои слова. - Ну, раз уж ты Ахмад-шаха Дуррани своими глазами видела – чему тут удивляться, - не выдержал и рассмеялся Масуд. – Какая же выдумщица! Читать да еще так много – женщине не к добру. Теперь я убедился в этом сам. Как тебя хотя бы зовут, сестрица? - Коснулся он ладонью своей груди и опустил взгляд в запоздалом приветствии.

***

Ночное небо над горами было бездонным, бескрайним. Иногда казалось, что здесь уже просто нет разницы, где небо, а где – земля. И что достаточно сделать лишь шаг, чтобы ощутить под ногами тропу из лунного света. И ни человеку, ни воплощению было не найти в этих бархатных сумерках лежавшую прямо на темном каменистом склоне и рассматривающую звезды Шарбат. А те горели ярко и близко, словно бесчисленные любопытные глаза. Одни из них были ярко-белыми и золотыми, как безмятежный свет, из которого Творец создал ангелов, другие вспыхивали цветом алым – чистым бездымным пламенем, стихией джиннов, что летают между землей и небом, незримо живут среди людей и подобно людям же наделены свободной волей. Похоже, ее неожиданный спутник ей так и не поверил – хоть ему принять существование воплощений земли или народа было куда проще, чем западным ученым или советским атеистам. Скорее всего, Масуд до сих пор считает, что Шарбат – правоверная джинния, решившая подшутить над человеком, как это в обычае у детей пламени. И кто знает - быть может, сама ее жизнь была такой же шуткой – чего джиннам стоило украсть какое-то человеческое дитя и его заколдовать? Некоторые воплощения отлично знали историю своего происхождения, а некоторые, как Шарбат, просто в один прекрасный день приходили в себя уже довольно взрослыми и потом всю жизнь пытались извлечь из глубин своей памяти свое же прошлое. Скорее всего, с ними когда-то произошло то же, что и с Россией – когда связи с былыми временами и между людьми распались, но не разорвались до конца. О своем детстве Шарбат не помнила почти ничего. Лишь в редкие-редкие часы, когда она, как сейчас, уходила прочь от людей и слушала только землю и шепот звезд, ей в полусне виделись рассыпающие алые искры крылья, золотые подвески и бубенцы на множестве лент и дом высоко в горах, в котором жили женщины, владевшие оружием лучше многих мужчин. Что это были за виденья и что за странные девы, и где был тот дом, где она, похоже, и появилась на свет, и который отчего-то покинула – Шарбат не знала. А может, и не было ни этих воительниц, ни сада во внутреннем дворике между сияющими крышами, а были лишь сказки Ирана – того, кого она помнила уже по-настоящему. Того, от кого она узнала о таких, как они, и о своей судьбе - и, видимо, поэтому невзлюбила его на всю жизнь. Потому что и у созданных из земного праха людей, и у огненных духов, чей род осквернил Иблис – всегда оставалась надежда и свободная воля. Хоть каждый человек и вмещает в себя столько же людей, сколько принадлежит к его народу. «А есть ли надежда и воля у таких, как мы? Человек часто объясняет свои поступки тем, что «так принято» среди его родных, что такова воля его семьи, клана, народа. Но что такое наша воля, как не общее порождение воли наших детей? Вот, к слову, любовь моя к Ивану… что возникло прежде? Полюбила ли я его потому, что он очаровал сердца моих людей, или мои люди очаровались ими, потому что я полюбила его?» Но что бы не породило это чувство – скрытое, но цепкое, как корни пустынного цветка, уходящие за живительной влагой в самую глубь земли - ясно про него можно было сказать только две вещи: оно существовало. Хоть на осознание этого и потребовались долгие годы. И возможно годы уйдут на то, чтобы она смирилась со странным выбором своего сердца. Сколько Шарбат могла себя вспомнить – она всегда пыталась сбежать от влияния и власти других народов: Персии, Индии, Британии - и отчаянно жалела, что Творец создал ее женщиной, чья доля и предназначение - рано или поздно – все равно пойти за своим мужчиной. Но почему же Аллах послал ей не правоверного, а иноземца, в чьих глазах горят отблески жгучего пламени? Почему толкает ее к связи и союзу осуждаемому и запретному - будь они с Иваном простыми людьми? И сердце, которое замирало и сладко млело при упоминании дорогого имени, тяжелело и сжималось уже от страха. Творец ли привел северянина на ее путь? Чужого, странного, белого, как мертвые снега Гиндукуша; вчера неверного, сегодня – и вовсе безверного. И которому, судя по всему, был не нужен никто и ничто, кроме его мечты. К несчастью для Шарбат среди ее детей тех, кто искренне ненавидел и боялся Союза, оказалось не меньше тех, кто его любил и восхищался. И в эти смутные, бесцветные годы правления Дауда - последние, в которые еще можно было все изменить - все страсти ее народа и ее души обострились до невероятности. Скрытые под землей корни выбросили, наконец, росток под лучи небесных светил. И он креп ото дня в день, и тянулся ввысь – к солнцу. Тому самому, что заставило его пробудиться и тому, что могло равно убить его и своим равнодушием, и своим опаляющим жаром. Примечания: Ахмад Шах (также известный как Масуд и Панджшерский лев) и Бурхануддин Раббани – этнические таджики, известнейшие и сильнейшие лидеры партии ИОА (Исламское общество Афганистана) и вооруженной исламской оппозиции в Республике и Демократической Республике Афганистан, крупнейшие полевые командиры моджахедов. Также Раббани после свержения коммунистического правительства - президент Афганистана с 1992 по 2001 год (де-факто по 1996 – до взятия Кабула талибами), Масуд в этот же период – министр обороны. Дуррани (ранее - абдали) — крупное объединение пуштунских племён, получившее современное название по имени происходящего из их числа Ахмад-шаха Дуррани, основателя Дурранийской державы, то есть де-факто современного Афганистана. Среди представителей народа дуррани наибольшее процентное соотношение городских жителей, из него же происходят самые влиятельные роды Афганистана, в том числе королевские. Также они являются наиболее образованным из народов и племён Афганистана. Если провести аналогию с нашей историей – это аналог летописного племени русь или днепровских полян, последние следы которых в составе древнерусской народности теряются уже в 11 веке. Население же Афганистана – как и многих других мусульманских стран - сохранило эту архаичную племенную структуру до наших дней. По верованиям мусульман джинны делятся на праведных, чтящих Аллаха и живущих в мире с людьми, и нечистых – поддерживающих Иблиса в растлении человеческого рода. Как и люди, джинны обладают душой и свободной волей, имеют свои государства, нуждаются в пище, обзаводятся семьями.