Дауншифтинг

             — Знаешь, с каким удовольствием я бы послал твоего многомудрого Аркашу по известному адресу к анальной цели! — Сашка в очередной раз завёл обличительную речь против моего психотерапевта. — Нормальные психиатры…       — Психотерапевты, — уже автоматически поправлял я.       — Один хрен! — так же автоматически реагировал Сашка. — Так вот нормальные, они таблетки от бессонницы, йогу от стресса назначают! А не эту дребедень!       — Он мне ничего не предлагал. Это моё решение.       — Знаем мы это «твоё решение»! Ты бросаешь фирму на самом пике! Мы подмяли под себя коротаевскую контору, мы опередили «Град», ты подвязал под наши нужды самые крутые банки, открыл филиалы в Мурманске и в Архангельске. Сейчас самая работа! Самый урожай! Цены в гору! А ты…       — Саш, мы обсуждали это уже тысячу раз. Отвали от меня. Ты зачем приехал? Что-то опять не складывается?       — Не знаю, что делать: Загребин уволился, и нам грозит потеря лицензии на оценочную деятельность.       — Ерунда! У тебя же ещё оценщики есть.       — Так они же приняты после регистрации! И Нестеров, наш юридический бог, говорит, что у них там что-то в корочках не то. Мало часов в программе переподготовки.       — У всех? Если есть хотя бы один человек с нужными корочками, то всё окей. Да и лицензию приостановили бы только, а не забрали. А вообще не жмоться, отправь людей на нормальные курсы.       — А куда?       — Хорошо, я созвонюсь с одним человечком, он без всяких подарочных мостиков организует переподготовку — восемьсот часов. Что ещё?       — Посмотри вот на этот договорчик. Нестеров сказал, что проверил, всё чисто, но велел до тебя доехать. Говорит, что доверяет лишь твоей интуиции…       Пришлось брать документы и просматривать. Фирма «Гарант» хочет из субарендатора превратиться в собственника. Гладенько всё и мерзенько. Не нравится мне это. Не знаю, в чём тут дело, но зачастую я руководствовался чутьём, субъективно улавливал притворные сделки. Да ещё и хозяин этого помещения сынок высокого чиновника. Помню, встречались в паркетных залах фальшивых сборищ патриотически настроенных бизнесменов. Такой весь лощёный и наглаженный, носит запонки от Картье и выдающийся подбородок от Траволты. Слишком старается, чтобы выглядеть достойно.       — Не беритесь. Мутная фирма.       — Ты даже не возьмёшь для анализа?       — Нет. Саш, мы всё уже устаканили. Я пас. Тебе и Нестерову было важно узнать моё мнение? Я его высказал. Сделка плохо пахнет. Ваше право согласиться со мной или не согласиться. У тебя генеральная, ты рули. А моё дело сторона. Я завязал. Давай я тебя угощу домашним калуа. Меня соседка научила.       — Я за рулём.       — Тогда прости… Не держу, ночевать не предложу.       Сашка поджал губы и стиснул в кулак правую руку — знак раздражения.       — Бесишь! — Сашка засобирался, дёргано запихивая в папку документы. Выхлебал остатки морса, капнув розовым на рубашку фисташкового цвета. Пятна не заметил, а то бы взбесился ещё сильнее. Сашка — чистюля и франт: рубашки у него не рубашки, а брендовые Guess и пижонские D&G. Он их и складывает по-особому, и специальные парфюмированные пакеты для перевозки шмоток имеет. И откуда такое фатовство у голи перекатной? Мы с Ильясом всегда высмеивали эту его почти плебейскую метросексуальность. Зато всегда знали, что подарить на праздники — какую-нибудь тряпочку полощённей.       Сашка повернулся уже на пороге. Осуждает. Не понимает. Не может смириться.       — Было у меня два друга… От гордости распирало, казалось — горы свернём, фортуну за жабры схватим! А тут… Оба друга оказались ебанутые на всю голову. Да и друзья ли вы мне были? Ни тот, ни другой ничего толком не объясняют! Дезертиры! Суки вы оба…       Сашка вышел вон. Я направился к окну, чтобы проводить друга — хотя бы взглядом. Он всё-таки пилил до меня часа три, а то и больше. И только ради поверхностной оценки договора и стакана клюквенного морса. Я понимаю, он обижен. Вон калитку не затворил, дверцей своего «лексуса» хлопнул, развернулся, как бешеный, на узкой дороге, взбил пылищу всеми двумястами пятьюдесятью жеребцами, что под капотом, и укатил с рёвом. Прости, Сашка, но я не вернусь, да и рассказать тебе всего не смогу. Хотя ведь по-любому он о многом догадывается, поначалу я даже делился с ним своими переживаниями. Поначалу… И когда оно было, это начало? Проморгали мы его.       А вначале был Ильяс. Сын каких-то необыкновенно богатых то ли турок, то ли сирийцев, то ли азербайджанцев, бог весть каким чудом укоренившихся на благодатной почве разудалого российского бизнеса. Красив, как арабский принц, брутален, как модель с рекламы мужских трусов, удачлив, как бес. Он был определён учиться в финэк для того, чтобы продолжить семейное дело, чтобы знать, как считать и размножать деньги. Конечно, он не учился. Взятки, умелые подарочки или масляные взгляды по расплывшимся фигурам зашоренных вузовскими буднями преподавательниц, спонсорство факультетских корпоративов и зарубежных поездок со стороны отца, написанные отличником курсовые, контрольные и даже диплом, фиктивная дорогостоящая практика в крупном банке — всё это и есть высшее образование Ильяса. При этом никакого пафоса и хладной личины превосходства багдадского халифа не наблюдалось. Ильяса обожали и даже боготворили. Щедр и обходителен, он пользовался огромной популярностью у женской половины. Крутя романы одновременно с тремя-четырьмя, он умудрялся никого не оставить в обиде. Устраивая вечеринки-оргии с винными фонтанами и киданием голых девчонок в бассейн, в общественном мнении он оставался практически целомудренным романтиком, способным заявиться к своей пассии на белом жеребце с хрустальными розами в богемской позолоте.       Мы были жалкими тенями на фоне блистательного Ильяса. Мы — это я и Сашка, гений и пёс. Беспородные, приблудные дворняги на царской псарне. Знаю, что его мать — сверкающая драгоценностями высокомерная Мадина — была против нашей дружбы. Но Ильяс никогда не предавал нас, ни разу не бросил в нашу сторону презрительного слова, ни разу не показал своего превосходства. Когда у Сашки умер отец, именно наш друг-нувориш организовал красивые похороны, как будто прощались с достойным человеком, а не с алкашом, которого бесконечно били хулиганы и менты. Думаю, что Ильяс ценил в нас то, чего не хватало ему самому. Мой интеллект и даровитость в учёбе, Сашкины упорство и чемпионскую волю.       Я копался в учебниках, решал за них обоих задачки по микроэкономике, строчил за ночь курсовые, писал статьи, диктовал им ответы в микронаушники, даже переписывался с кураторами их дипломов по электронке от их имени. И не потому, что пресмыкался или заставляли. Потому что разделение труда — залог эффективности любого дела. Я мозгую (и мне это интересно), Ильяс продвигает и организует, Сашка Лунгин страхует и защищает.       Ещё на пятом курсе не возникало вопросов, что дальше делать. Хотя недвижимостью мы стали заниматься не сразу. С год варились на фондовой бирже, отрабатывали институтские навыки игры в «быков и медведей». В основном я, конечно: друзья послушно сбрасывали и покупали. И это им быстро прискучило, захотелось настоящего дела. Сначала хотели заняться машинами, но в условиях предкризисного бума эта ниша была застолблена и затоптана. Ильяс сказал, что «королевство маловато!», а Сашка прикинул, что на этом рынке с криминалом не сработаемся. Тогда и кинулись в риелторы. Эта сфера как раз была обескровлена ярыми чистками от государства и браткоубийственными разборками эры «первоначального накопления капитала». Мы попали в «пересменку»: элита обновлялась, а тут мы — борзые, умные, со свежими идеями, американскими технологиями и крепкими тылами в виде отца Ильяса.       И даже когда бабахнул кризис, люди как бешеные продолжали покупать площади, брать в аренду помещения, поэтому мы не особо почувствовали спада, наоборот, расширились, открыли филиалы ещё в трёх миллионниках, занялись недвижимостью в Индокитае, подписали договор о совместной деятельности с греками, проглотили пару топовых фирм. Матерели, обзаводились имиджевыми признаками в виде машин-квартир-любовниц. А Сашка даже обзавёлся семьёй. Женился на красавице и умнице Дашеньке с умопомрачительной длины ногами и нужным папой в «Газпроме». «Мечты сбываются!»       Сашка прекратил ходить с нами по клубам, летать по жарким уик-эндам. Он стал нашей совестью. Не раз вытаскивал нас с пьяных и обкуренных гульбищ, договаривался с ментами и даже прятал Ильяса от грозного родителя, не одобрявшего немусульманского поведения своего отпрыска. Сашке пришлось самолично подписывать некоторые контракты, пока мы зажигали или безнадёжно опаздывали с похмелья. Лунгин нас пилил и воспитывал, а однажды даже врезал мне для протрезвления. Моя голова была тогда нужнее…       Но бизнес выдерживал наши с Ильясом заскоки. И у меня в голове уже роились новые идеи, мы просчитывали участие в новых проектах и тендерах. Однако умер отец Ильяса. Рак никого не щадит: ни знатных, ни безродных. Моему другу пришлось перенимать бизнес отца. Гостиницы, курорты, туроператор, пароходство… Мы остановили собственное расширение и стали помогать Ильясу. А это было нелегко: так называемые «люди Сабира Мехтиева» налетели как шакалы в попытках растащить империю этого самого Сабира. Хитрые восточные друзья и откровенно наглые русские коллеги отца Ильяса не хотели признавать нового игрока. Поэтому мы работали двадцать пять часов в сутки: хамели, грызлись, интриговали, били по рукам, давали взятки. Но всё сохранили. Туроператора оформили на Айну, сестру Ильяса, пароходством стал управлять партнёр и друг Сабира — Николай Николаевич (НикНик), а остальные фонды и активы мы присоединили к нашему «Мидасу». Теперь доля Мехтиевых в нашем деле была не просто большей, она была подавляющей.       Именно в тот период и началось. Ильяс не смог удерживать свой восточный темперамент в рутине сделок, заглядываний в глаза чиновникам, бесконечного сидения над документами до боли в глазах. У него вдруг прекратил вырабатываться адреналин от удачного балансирования на рынке, от стабильной прибыли наперекор конъюнктуре. Громкими вечеринками и разнообразным сексом он тоже пресытился. Поэтому кинулся искать адреналин в откровенно подростковых и бессмысленных увлечениях: начал с маунтинбайка, закончил всеми видами джампинга. У тридцатилетнего миллионера появились сомнительные безбашенные друзья с тоннелями в ушах. Пару раз он нарисовывался в офисе в причудливой многослойной одежде, со шлемом под мышкой. Мы не сразу поняли, что теряем его. И даже успокаивали Мадину, говорили, что «всё под контролем». На наши осторожные увещевания Ильяс отвечал самоуверенной ухмылкой и блеском в глазах. Завёл себе подружку-фрика, некую Гвен. Лысая, с пирсингом по черепушке, в драных колготках, подчёркивающих кривизну ног. Она постоянно смолила что-то самопальное, лихо управляла любыми моторами, не улыбалась, а скалилась, пела мужским хрипом, подражая Стивену Тайлеру, и ведь почти один в один с большеротым рок-грандом выдавала эти забойные «Sing with me, if it's just for today, maybe tomorrow the good Lord will take you away… Dream on, dream on». Гвен захлёбывалась на последних «мечтай» так, что казалось, не песня вырывается, а припадок, истерика и бандерлоги уже впали в транс, постигнув катарсис. Ильяс в ответ на наше недоумение только усмехался и выдавал новое: «Прикольно же!»       То, что никакого контроля нет, мы поняли, когда Ильяс сломал руку и, не имея возможности управлять байком, с гипсом стал прыгать с обрывов и многоэтажек. Он уже не мог остановиться. Передал нам с Сашкой все дела и летал. И гонял с Гвен по морщинистым хайвеям мифической глубинки. И угонял в Коктебель парить над «голубыми вершинами» на параплане. И нахрен забросил своё крезово богатство. Сашка бросился его спасать. Бывало, даже прикатывал со своими архаровцами к тусовке джамперов, разгонял всех, а Ильяса скручивал и вёз домой. Они ругались, орали и матерились, дело доходило до рукоприкладства. Сашка подозревал, что Ильяс подсел на какие-то препараты. Обыскивал дом и машину, ничего не находил. Угрожал лидерам этих прыгунов, те только пожимали плечами и клялись, что ни спидов, ни спайсов не поощряют в своей среде. Сашка попытался разобраться с Гвен, но та проглатывала язык, хмурила лысину, закатывала глаза и уносилась в какие-то свои утопии и чёрные дыры. Я не лез. Пока они сражались, я управлял, решал, увольнял, рисковал… всё по-прежнему. Мозговал за них обоих.       Сначала меня снедал азарт — «смогу ли я, сопляк, ворочать серьёзным бизнесом». Было даже драйвово от того, что один, что друзья предоставили свободу действий. Спал в офисе, забывал поесть, пропустил все лживые и реальные новости столичного бомонда, потерял наклёвывающиеся отношения с голубоглазой начинающей артисткой. Наперекор обстоятельствам открыл новые проекты, с НикНиком перевели в лизинг пароходство. Цифры, понты партнёров, подставы конкурентов, юридические закавыки, новое штатное расписание, увольнение некоторых нелепых, хотя и красивых дам, новые связи, разбухший планинг, ребрендинг «Мидаса», холодный кофе и пара таблеток пенталгина, душные аукционы, новый вид агентского договора, пара судебных разбирательств, открытие онлайн-консультаций на сайте, кругом прилепленные жвачки от нашего креативного менеджера по партизанскому маркетингу, споры до хрипоты с финансистами — и опять эти долбаные цифры… До зелёных кругов и песка в глазах, до онемения шеи, до покалывания в пальцах, до воя в желудке.       Даже не знаю, сколько это длилось. Месяц? Два? Год? Но наша с Ильясом параллельная гонка не могла обойтись без последствий. Однажды это случилось. Мы сорвались почти одновременно: но Ильяс вниз — на твердолобую сыру землю, а я ввысь — в сферы психически неохватные, неспособный удержать поехавшую крышу. Подробностей несчастного случая с Ильясом я так и не узнал. Лунгин звонил, орал в трубку что-то про стропы, про крыло, про «допрыгался», про дурную погоду, про мерзкий характер, про то, что убьёт всех «этих фриков». В пылу очередных мозговых штурмов я даже не сразу понял, что Ильяс почти погиб, что с жизнью теперь его связывают трубки и проводки. И связь эта настолько ненадёжна, что врачи разводят руками и уходят от разговоров. Ильяс Мехтиев — растение. Я ужаснулся, я не узнал его, когда выбрался в клинику. Больше всего меня шокировало, что глаза его приоткрыты, но в них проглядывает мутное око смерти. Мадина рядом со сломанным сыном кружит, беспрестанно разговаривает с ним, а мы с Сашкой… два обелиска, безмолвные и неуместные в этой жуткой палате. Пошли потом напились в хлам — без тостов, без мемуарных речей и отчаянной ругани. Пьянка-поминки.       И уже на следующий день моя очередь. Обнаружил себя в сыром, пропахшем кошками подъезде, вжавшимся в угол, судорожно сжимающим тело холодными руками. Приходил в себя долго. Думал, что сплю. С трудом встал и с удивлением почувствовал холод и желание отлить. Вышел на улицу. Ночь. Луна подсматривает — и больше никого. Незнакомый двор. Унылые фейсы скособоченных бараков. Заботливо окаймлённая белёным кирпичом клумба. Какие-то тряпки покачиваются на сушилке. Зловонные баки, переполненные мусором. Не выдержал. Облегчился тут же около баков, как последний бомж. И пошёл искать выход из этого параллельного для меня мира.       Я оказался в пригороде. Никогда здесь не был, никогда даже не знал о существовании этих трущоб. Как я здесь очутился? Я ничего не помнил. И никаких свидетелей моего бегства не было. Ничего не пропало: дорогие часы на руке, во внутреннем кармане паспорт и пропуск в офис, в пиджаке телефон, тысяча рублей в кармане брюк. Туфли чистые. На голове, правда, шишак, как будто бабахнулся со всей дури о какой-то пьяный косяк.       До дома добрался под утро. И впервые не вышел на работу. Тогда я никому ничего не сказал. Только осторожно поспрашивал: что да как вчера было, кто и когда из офиса ушёл. Проверил журнал с ресепшен: я ушёл с работы один, в девять. Посмотрел запись с видеонаблюдения. Вот я выхожу, лицо ничего не выражает, двигаюсь вяло, как будто никуда не тороплюсь. На улице поворачиваю направо, а не налево, где стоит машина. И пропадаю. И что мне это даёт? Куда я дальше направился? Как я оказался в том далёком подъезде? Сам? Или кто-то подвёз? Что за амнезия? Поинтересовался у всеведущего друга — Интернета. Там ничего хорошего. Амнезия как симптом страшных заболеваний, амнезия как последствие шока, амнезия как результат воздействия наркотиков, амнезия как собутыльник старости. Вроде ещё не стар, никаких потрясений, очевидно, не было, наркотики я тоже исключил… Что это значит? Я схожу с ума? «Функциональные расстройства психики».       Или этот странный провал в нищий двор связан с шишкой на голове? Кто-то шабаркнул по макушке и нащупал каменюкой кнопку «deletе». И где этот кто-то? Что ему было надо? Даже рубли не забрал.       Короче, я никому не сказал. Даже Сашке. Наверное, это было бы для него слишком. И только после второго такого выпадения (я нашёл себя на скамейке в парке, рядом с заколоченным фанерой тиром) я сказал Лунгину, что «я типа… э-э-э… в обморок тут упал… прикинь… и очнулся на улице, наверное, я перетрудился». Друг натурально открыл рот, а в глазах тревога и смятение. Заорал на меня и потащил к врачу. К Аркадию Ефимовичу Гершензону. Тот настоящий профессионал, мастерски слушает, засекая время, вкрадчиво и доходчиво вещает. Пока вещает — всё понятно, а как вышел от него, то все слова спутываются в тугой комок. Аркадий Ефимович заставил сделать томографию и сдать всевозможные анализы, был ненатурально оптимистичен, выписал таблетки, циркулярный душ и покой.       Но наперекор проницательному психотерапевту был и нелепый третий, и ужасный четвёртый, и даже пятый, самый кошмарный, разы…       Я встряхнул головой, пытаясь сбросить холодные щупальца воспоминаний. Всё прошло! Я не вернусь в тот мир! Я не позволю возродиться этим терзаниям и безумию. Мой удел — сонное царство деревни. Я уже научился топить печь и сам отремонтировал баньку. И в те три недели, что я здесь обитаю, не случалось ни одного выпадения. Теперь даже укоры Лунгина не смогут меня заставить поехать в пыльный город и вновь заняться недвижимостью, движимостью и опционами. Сашка переживёт и справится без меня. Всего знать ему не нужно! Так безопаснее и для него, и для меня, и для всех.       Выпил морса, потянулся, напялил вытянутую футболку с медведем, когда-то купленную в Берлине, и вышел во двор, на скрипучее крыльцо под беспощадное солнце. На месте привычных русскому взгляду грядок бесхозяйственность и беспечная трава. Здесь мой приют — старющее кресло из ротанга, покрытое серым, выцветшим пледом. Рядом вытащенная с чердака облезлая этажерка, на которой мои удовольствия: том с неторопливой прозой Александра Грина, синяя кружка с липовым чаем, допотопный радиоприёмник, хрипящий на музыкальной волне. Долой газеты и телевизор, телефон спрятан, Интернет досюда не дотянулся. Никакой урбанистики, никаких выхлопных газов и погони за эфемерной мечтой! Моя профессия сейчас — читать, лежать, махать топором, бродить по берегу студёной реки, наблюдать за соседскими гусями, слушать сверчков, ловить зарницы… В планах — научиться косить и завести какую-нибудь живность, чтобы живое существо разделяло со мной кислородное лечение, чтобы было с кем поговорить…       — Эй! Симпотная такая футболочка! Дойчмаркет юбер алес? — раздался голос со стороны калитки. Чёрт! Я видел это существо уже раньше. Он бесстыдно пялился на меня у реки, подмигивал и даже посылал воздушные поцелуи. Впрочем, я сначала сомневался, что это «он». Тощая, андрогинная фигура, длинные соломенные волосы, которые прикрывают панамки или шляпки с цветочками, большой рот, родинка прямо посерединке над верхней губой и густо намалёванные глаза. В ушах серёжки, на руках гремят браслеты, на чахлом тельце драная розовенькая футболка и разрезанные так и эдак голубенькие джинсы, выдающие врагам всю подноготную субъекта. Ногти короткие, но накрашены разноцветным лаком: синим, красным, чёрным, зелёным и золотым… На босых ногах девичьи шлёпки со стёклышками. Короче, однозначный представитель голубой субкультуры, самовлюблённый вьюнош, не умеющий по-другому выразить свою тонкую душевную организацию и отличный вкус. Парень вызывал только чувство брезгливости и раздражения.       Я сделал вид, что глух и нем.       — К вам на участок слиняла моя кошка! Что, если я пройду поищу дуру? Не нарушу хрупкий покой уставшего от гринов миллионэра?       Я открыл один глаз.       — Пройди, поищи.       — Славненько! А ты милый! — Парень, сверкая белой кожей сквозь джинсовые дыры, продефилировал мимо меня, крутя бёдрами. Нырнул за угол дома. Я прислушался: шуршание, победный взвизг, мат — и передо мной снова появился этот придурок в девчачьих шмотках. В руках он крепко удерживал толстую белую кошку с тёмным пятном на морде. Животное упиралось и вырывалось как только могло.       — Тася! — вдруг заявил парень, он пошло подёргал бровками, отклячил зад, продемонстрировав какую-то порнопозу типа «Ахтунг! Шоу начинается!».       — Кошку, что ли, так зовут? — попробовал догадаться я.       — Ну ты тормоз! Это меня так зовут! А кошка — Дура.       — Нифига себе имена!       — Это, — он кивнул на вмиг притихшую кошку, — Помпадур, Дура по-простому. А я Таис, можно просто Тася… Нахожусь в безвременной ссылке и в жесточайшей депрессухе, — он жеманно сжал губы. — Готов соблазнить первого попавшегося! Задрало в этой глуши тургеневской! Не боись! Не трону! Мне хотя бы потрындеть с кем-нибудь.       — Не со мной! — отрезал я, не выказав больше удивления такому чудному имени.       — С тобой, с тобой! — «успокоил» этот парниша. — Я же вижу: я тебе нужен. Иначе бы не пришёл! Ну-ка рассказывай, что там у тебя приключилось? Ты же Семён Беран? Богатенький Буратино, бежавший из страны дураков? Подозрительный дауншифтер, бросивший свою золотую корову. А что? Модненько так, нынче гуси, говно и баня в тренде. Так и быть! Буду звать тебя Сэмом! Или Саймоном? Мур-мур-мур! — И он сладко надул губки.