Дауншифтинг

             Сладенький гость нагло уселся на ступеньки крыльца и выпустил наконец свою кошку. Дура села рядом с хозяином так же независимо и вальяжно. Оба уходить не собирались.       — Хм, я вижу, ты подготовился, — недовольно высказался я, — собрал информацию обо мне.       — А что тут делать-то? В кои-то веки в эту дырень прикатил нехилый сексапильный мужчина, ведёт себя странно: особняк не строит, баб не привозит, на охоту не выезжает, на телефоне не висит, у моей бабки научился делать спиртягу типа элитную. Машина выпендрёжная скучает на задках убогого домишки. По-до-зри-и-ительный тип! Не маньяк ли, скрывающий злодейства?       — Не более подозрителен, чем ты. На фоне навоза и свиней такой городской цветочек, как ты, режет глаз. Даже не представляю, каким ветром такое чудо-юдо могло сюда надуть. Да и как местные аборигены такую диковину терпят?       — У-ха-ха! А они и не терпят! Боятся! Я на местный Бродвей к сельпо выйду, так все олд-девачки и шикоз-малшики прячутся, кто не спрятался, я не виноват: пусть крестится! Бабуленция мне даже запретила дефилировать по местному стриту, дабы не развратить русскую глубинку.       — Как же ты тут оказался, такой гламурный?       — Это я, батенька, натурально в ссылку отправлен. «Не быть тебе в Москве, не жить тебе с людьми; подалее от этих хватов. В деревню, к бабке, в глушь, в Саратов, там будешь горе горевать. За пяльцами сидеть, за святцами зевать!»* — Тася продекламировал с мхатовским завыванием, томно прикрыл глаза и застыл. Вообще весь его образ какой-то карикатурный, почти клоунский. Он встрепенулся, нагленько улыбнулся и продолжил: — Мои предки отправили меня к мадам Томе на перевоспитание, а если быть откровенным, отправили просто подальше, чтобы не опозорил святое семейство в момент пришествия архиважных звездей, да и в наказание, чтобы не крутил антифейсом перед гостями.       — А кто твои родители? Что за «святое семейство»?       — Наша «фамилия слишком известна, чтобы называть её»! — противный мальчишка, видимо, не умел отвечать на вопросы прямо. Да и говорил ехидно, издеваясь. — Мои родители артисты. А я вот не удался у них. Фиглик отмороженный. Запарил я их своим нонконформизмом и гейством. Вот и сослали меня к бабке Томе на время кинофеста, жду реабилитанса и издыхаю от англицкого сплина.       — Значит, ты жертва культурной элиты? И в спецшколе небось учишься? С тремя языками?       — Это ты так элегантно решил узнать, достиг ли я возраста сексуального согласия? — противно заржал Тася. — Не боись, олигарх! Ужо ты слышишь «речь не мальчика, но мужа. С тобою, князь, она меня мирит»**. Мне даже не восемнадцать… А глубоко от двадцати…       — А выглядишь на четырнадцать!       — Это мой имидж, милый… Так скорее можно найти порочного Гумберта Гумберта.       — Я вижу, ты начитанный.       — Так я ж ещё на старославянском могу! Аз есмь в чину ябимых и ябущих мя требую… Красиво, да?       — Трепло ты!       — Это потому, что на филфаке учусь! Люблю факи! У-ха-ха!       — Всё! Я от тебя устал! — решил я прекратить эту светско-соседскую беседу.       — Как? Ты должен был спросить, что я о тебе знаю. Откуда? И вообще…       — И откуда ты обо мне знаешь?       — Это ерундовский вопрос! Ты бабуле сказал, что тебя зовут Семён. Уже который раз к тебе на лёхе приезжает мужчинка такой ништяковый, а-ля Дольф Лунгрен в молодости, с такими товарищескими плакатными скулами, противоударным подбородком и фройндшафт-глазами. Так вот, на панельке в машинке у него зажимчик с визитками прикреплён. И все визитки на имя Лунгина Александра Валерьевича, ажно генерального директора фирмы «Мидас». «Операции с недвижимостью без осложнений!» Визитки-то типографией пахнут, свежеиспечённые! А дальше дело техники и моих верных соглядатаев. Позвонил человечку, мне прислали инфу на «Мидас». И всё сложилось! Было у «Мидаса» три богатыря: два умных и один дурак. Только вот беда в том, что именно дурак был старшим. Первенцем. Золотишко, что Мидас производил, в его кармашки текло. И вот сгубила судьбина сына-дурака, видать не по-сказочному всё у него получилось. А вскоре и ещё один… Внимание! Семён Беран, на котором фирма держалась, и все об этом знали, вдруг оставляет президентское место, сохраняет за собой пай и скрывается из стольного града. Бояре судачат: паки странен сей шаг! Либо свара меж друзьями, либо вероломство какое! Не может же человек просто взять и в глушь уехать, бросив дело, гору бабосов, нехилую квартиру, доступных блядей, уик-энды в Биарице, всеобщее почтение и прочая, и прочая! Мой дружок ненаглядный пошукал по амбарам, порыскал по сусекам и услышал версию, достойную романа Кена Кизи. Дескать, мозг «Мидаса» на расстройство психики стал жаловаться, к врачам зачастил, причём к нехорошим врачам… Мозгу мозг фотографировали! И таблеточки выписали, дюже убойные. Поэтому…       — Как ты мог это узнать? — у меня вырвался неприлично громкий и злой вскрик.       — Не бойся! В газетах этого не напечатали! Всё это окольными путями выявлено. Мой френд — журналюга отъявленный, фанатик на службе четвёртой власти. Но у меня хватило злата, чтобы он нигде не излил свои соображения. Так что? Был ли факт невсебоса, мой друг, князь Мышкин?       — Неужели ты думаешь, что я тебе буду исповедоваться?       — А почему бы и нет? Отвергнутый узник сохранит тайну и сможет помочь!       — Никакого безумия не было. Просто усталость. Бессонница. Глюки. Действительно был у врачей. Делали томографию, так как болела голова. Врачи прописали покой, тишину, чистый воздух. Я подумал, что здоровье дороже, что жизнь ценнее. Вот и уехал сюда.       — Ну-ну! Врёт как Троцкий… Во-первых, ты своему другу Александру орал на всю деревню, что твой лечащий врач ничего такого тебе не советовал. Во-вторых, таблеточки уж больно специфические. В-третьих, не слишком ли радикально бежать, ломая ноги, из города, от людей, к молчаливым стенам всего лишь из-за расстройства сна? В-четвёртых, как-то зачастили господа жандармы к Семёну Берану в последнее время! В-пятых, почему лучший друг даже на похоронах Ильяса Мехтиева не был?       Чёрт… Как тошно… Откуда взялся этот прыщ? Этот мерзкий педик? Этот малолетний извращенец? Кто ему дал право вторгаться в мою жизнь? Его слова гулко гудели в моей голове, как в банке. Пусть он уйдёт!       — Проваливай! — смог выдать я достаточно категорично. — И больше не суй свой нос в мою жизнь!       — Тю! Да если я не буду совать свой нос, тебя грохнут или посадят. Поэтому слушай меня, мерзкого педика! — Тася вдруг изменился в лице, и он не казался уже больше инфантильным, испорченным подростком. Я увидел, что парню за двадцать и взгляд его без всякой хитринки, взгляд колючий и сверлящий. — Таблеточки те розовые отложи, не пей. Наберись смелости и обмозгуй последние события. Ты же гений! А ещё лучше расскажи мне всё подробно!       — Иди на хуй! Ты мне кто? Психотерапевт? Священник? Даже не друг!       — «На хуй» — это заманчиво… И тебе не нужен психотерапевт. С ума сходят не из-за работы, а из-за её отсутствия. А насколько я понимаю, ты в самом пекле был, мозги тренировал. И к священнику тебе рановато, мы ещё поборемся! За жизнь поцепляемся! А в друзья я и не набиваюсь. Из друзей плохие любовники, несмелые и с комплексами!       — Если ты сейчас не свалишь, я тебя выкину.       — Дура! Ты видишь это? Нам Сёмочка чешет нервы, шоб он был здоровым! — Тася подхватил кошку, встал и, по-прежнему виляя задом, пошёл медленно к калитке. — Первое, что надо сделать: на листочке написать в столбик имена всех тех, кто желал бы устранения Ильяса Мехтиева. Это в первую очередь! Кому выгодно! Кви продест!       — Ильяс разбился на параплане! Его никто не устранял! Что ты мелешь? — очевидно, что я сорвался. Соскочил со своего кресла, руки задрожали, захотелось врезать этому шелудивому педику, так нагло вторгшемуся в мои почти улёгшиеся будни.       Тася остановился рядом со мной. Этот накрашенный сопляк был почти на голову ниже меня, но смотрел как будто свысока. Пальцем с зелёным ногтем он потукал меня по груди:       — Мехтиев умер на больничной койке. И мы оба знаем, что его мать не давала разрешения на отключение жизнеобеспечения. С деньгами их семьи можно было поддерживать молодое сильное тело ещё долго-долго. Твоего друга убили! И ведь это сделал не ты?       Я схватил пацана за этот мерзкий палец одной рукой, а второй за шею, зашипел:       — Кто ты, мать твою?       — Я тот, у кого здравого смысла больше, чем у великого аналитика рыночной конъюнктуры и успешного топ-менеджера. Отпусти меня, а то испортишь товар! Или убьёшь, а ведь ты не убийца!       Аж пот выступил на лбу. Аж задохнулся от собственной ярости. Ещё и кошка мерзкая цапнула меня за подбородок! И, конечно, отпустил. Я не убийца… Тася растёр шейку, надул губки, поправил кофточку и направился к выходу. Однако остановился, повернулся и договорил:       — А потом на другом листочке напиши всех тех, кому мешался ты! Всех-всех, богатых и бедных, самочек и самцов, сильно завидующих и незаметно обиженных. Напиши! Сопоставь! Подумай, кто мог объединиться, у кого были возможности! Я по соседству! Зови, не пожалеешь!       И он наконец ушёл, послав мне воздушный поцелуй. Я устало бухнулся в кресло, руки тряслись, в ушах засвистело. Не получается скрыться, не получается. Зря уехал! Струсил? За кого больше испугался: за себя или за Сашку? А теперь откуда ни возьмись этот настырный мальчишка! Надо успокоиться. Уже почти четыре недели я здесь — и ни одного срыва. Значит, дауншифтинг действует. Хорошо, что мне Шаповалов об этом рассказал. Буду тут жить и не обращать внимания на всяких мелких крашеных паразитов.       Я просидел в кресле бог знает сколько времени. Отходил от столь экспрессивного общения. Остывал. Выпил холодный чай. Как начало смеркаться и из тени вылетели мошки и комары, пошёл на реку. Вода успокаивает и смывает ненужные мысли. Снял обувь, закатал штаны и спустился к самой кромке заросшей травой реки. Холодно. Отрезвляюще. Тихо. Где-то в стороне мычание коровы. Дно у реки склизкое, неприятное. Пахнет травой и болотом. Как это не похоже на мой мир! Здесь — недвижное болото, в городе — бурный грязный поток. Поток, который сносит мозги, калечит жизни. Но здесь… Нужно придумать себе дело. Может, капусту выращивать, как Диоклетиан? Или пейзажи писать, как Черчилль? А может, роман сваять в перерывах между косьбой и рыбалкой, как Толстой? Хотя если обеспечить себя Интернетом, можно ленивым студентам курсовые писать, дистанционно математику репетировать с любознательными школьниками, да и фрилансить рерайтом или консультированием… Надо работать, а то деградирую, в анабиоз какой-то впадаю. Правда, с этим мелким намалёванным отпрыском богемы не соскучишься. Есть подозрение, что он будет донимать меня своими подозрениями.       Конечно, нарыть информацию обо мне, об Ильясе, о Сашке и о нашем деле — задача нехитрая. Но сделать такие выводы… И как твёрдо это было сказано: «Твоего друга убили!» И обо мне: «Ты не убийца!» Мне бы такую уверенность… Почему он решил, что меня либо «грохнут», либо «посадят»? Впрочем, последнее ясно… Кто меня может грохнуть? Зачем? Возможно, этот сопляк знает больше, чем я дал ему сказать. Он рыскал у меня в доме, поэтому так смело про таблеточки розовые заявил, залезал в Сашкину машину, он подслушивал наши разговоры, он копался в моей жизни со всем её клоповным содержанием. И при этом утверждает, что кому-то выгодно моё устранение. Это устранение Ильяса может быть выгодно паре десятков типов, а я-то с какого боку? Да и Ильяс рухнул с небес сам, его растительная жизнь — это уже фактическая смерть. Врачи говорили, что не жилец. Хотя… откуда я это знаю? После его падения я видел Ильяса дважды, вкалывал как угорелый, всю информацию о друге черпал из третьих рук: от Сашки, один раз с Мадиной разговаривал по телефону, Шаповалов между делом что-то вставлял и ещё Коротаев на последней встрече поделился своими сведениями… «Я тебе говорил, что вы своё золотое идолище проебали! — бизнесмен хотя и крутой масти, но любил загнуть русское обиходное словцо. — Не те людишки крутились рядом с Мехтиевым. Не его пошиба увлечения. Я бы на твоём месте нашёл того, кто подсадил его и на долбаные прыжки, и на химию! Завещание-то ваш попрыгунчик оставил?» Я пытался Коротаева убедить, что этими вопросами занимается Сашка, и что никакой химии мой друг не принимал, и что «о завещании рано, Ильяс жив», хотя бумага имелась. Но наш стареющий матёрый конкурент махнул рукой, закурил, наверное, десятую сигарету и заявил, что я должен бы сам заняться этим… Я тогда решил, что Коротаев просто захотел передышки, захотел отвлечь меня от фондов прогоревшей компании «Элита». Но сегодня именно этот разговор так чётко всплыл в памяти. Мне показалось, что Егор Ильич мне соболезновал тогда больше, чем Ильясу, общался со мной как с больным, хотя и уступил в переговорах. Если писать столбик из наших врагов, то Коротаева надо ставить номером один. Слишком уж мы ему насолили. Тем более, наш конкурент отличался великодержавным русофильством: за человека считал только того, кто соответствовал его представлению о славянском типе. Не раз он оказывался в неудобной ситуации, назвав кого-либо «чуркой» или «жидом» в кулуарах фуршетов по проектам. А тут его обошла компания, которой руководил Мехтиев Ильяс — азиат «с раскосыми и жадными очами».       Чёрт… Это Тасенька во мне щебечет строками Блока? И я собрался писать столбики с именами?       Тихий плеск воды и вечерняя летняя прохлада произвели не то воздействие, что я ожидал. Хотел расслабиться и выветрить слова Тасеньки, а получилось наоборот: я возвращался и возвращался к ним… Всё более настырно обнаруживалось желание составить список потенциальных негодяев, как-то проверить их на вшивость, поговорить с тем, кто видел падение Ильяса, пройти, в конце концов, ещё одно обследование… Может, зря я сдался? Вдруг захотелось начать всё сначала. Нужно выбираться из этого экологического запоя, даже если ничего хорошего из этого не выйдет.       Я вернулся в дом. Поставил чайник. Открыл окно, что смотрит на восход. В верхнем ящике стола, там, где лежат ложки и вилки, нашёл шариковую ручку с надписью: «Байконур». Снял со стены пожелтевший календарь 2009 года с героем и героиней культового сериала «Lost». Под картинкой оказалось некрасивое коричневое пятно. Я перевернул потерявшихся в 2009 году киногероев и торжественно написал на оборотке: «Список».       Налил чай и уселся за стол. Вдруг шорох — и на узкий, потрескавшийся подоконник вспрыгнула белая кошка с тёмным пятном на морде. Дура. Кошка смело перебралась прямо на стол и улеглась рядом с листом для врагов. Настроение у кошки позитивное: она вяло мотала своим хвостом и тыкалась носом в кружку с чаем. Я благодушно разрешил зверюге:       — Ладно! Сиди! Лишь бы твой ненормальный хозяин не пришёл тебя искать.       Первое имя, которое я написал на листе: Коротаев Е. И. И пояснение: два тендера, несколько крупных покупателей, ТЦ «Премиум», на грани банкротства.       Следующее:       Поделянский Гоша — «Град» потерял самостоятельность.       Брешкин А. И. — судился, проиграл.       Наразян Ашот — упустил Мурманск, угрожал.       Засорин Ю. Н. — уволен со скандалом.       Бурувите Юрата — перекупили офис, угрожала.       Написал ещё пять фамилий, но потом их зачеркнул — птицы невысокого полёта, да и конкуренция на рынке совсем не обязательно влечёт за собой преступные намерения. У последних пятерых кишка тонка на кого-либо рыпаться, да и не так сильно мы им дорогу перешли…       — Дура! Ты опять здесь! — В окне появилась белобрысая голова. Погружённый в воспоминания, я вздрогнул от неожиданности. Тася нахально вытянул шею и пытался прочесть столбик фамилий. — Неправильно ты, Дядя Фёдор, людишек перебираешь! — Наглец залез на подоконник. И я открыл рот: этот придурок был в кожаных шортиках и в колготках-сеточках. Вечерний наряд дополняли кеды с блёстками и заколка-розочка кокетливо в волосах. Капец, какой извращенец!       — Так! — возопил я. — Тебя никто не звал!       — Тс-с-с! Клиент потеет и сползает. Дура, клиент делает нам беременную голову. Он сам не понимает-таки своего счастья! — Существо в колготках проворно спрыгнуло ко мне в комнату и эффектно уселось на край стола, скрестив тонкие ножки. От существа пахло пряными женскими духами. Тася подмигнул и интимно прошептал: — Я сегодня прелесть какая гадость! А вы, мужчина, слушайте меня. Все эти миллионэры и просравшиеся лузеры не стоят нашего внимания. Кто хотел укокошить красавчика Ильяса? Шоб я сдох, если это не личные счёты! Херь этих сурьёзных мэнов! Что мы знаем о завещании?       — Одна третья мне, одна третья Лунгину, одна третья сестре его — Айне. Это только бизнес, а личное: квартира, машина, земля под Зеленогорском с недостроенным домом… матери, наверное, в завещании этого нет, — похоже, я завис на круглых ладных коленках, так нагло выставленных прямо перед моим носом. Не хотел ведь отвечать! Хотел ведь выпереть этого пройдоху вон!       — Что ж, зайка, пиши-таки. Александр Лунгин! Намба уан! С уходом сотоварища в края отдалённые получает горку золотишка, горку нехилую. И золотишко это не его скудным умом добываемо было. Поэтому он боится его потерять. Намба ту! — прыщ спрыгнул со стола и стал как-то фигурно выхаживать по круглому коврику с розочками. — Это сестрица! Двадцать шесть лет и в девках! Оу! Моветон и обломейшен! Слышал я, что налаживается у крали амурный бедламчик. Некий Демьян Молчан. Вау! Самец что надо! Пять лет стажу в стриптизе! Парень смачный и с наивностью в лице. «Там моську вовремя погладит, тут впору карточку вотрёт...»*** Контора пишет: Айна и её хахаль, польстившийся на сомнительные достоинства дамы с крупным носом.       — Знаешь что! — наконец опомнился я, даже не поразившись его осведомлённости. — Айна очень умная и интеллигентная девушка, она вполне осознаёт, что этот стриптизёр — первостатейный жиголо. И она умеет укоротить его аппетиты. Поэтому Айну не трожь! А Сашку тем более! Я, Ильяс и Лунгин дружили с первого курса. Сашка за нас горло перегрызёт. Мы — его семья… Поэтому закрой пасть!       — «Нам грубиянов не надо. Мы сами грубияны»****. А как же «Газпром» — национальное достояние? Что там со стороны жёнушки? За что она может перегрызть горло? Да и что вы знаете о ваших друзьях? Малость! Вы субъективны, Киса. У тебя дел за гланды, рядом хоть война и немцы, а ты всё будешь на конкурентов озираться.       — Тогда номером третьим меня надо вписать. Третья часть «Мидаса» теперь моя.       — А если тебя посадят? То чья?       — Н-н-н-е знаю…       Тася сладко улыбнулся. Подошёл и выпил мой остывший чай. Опять уселся нога на ногу на край стола, я даже отодвинулся от такого сетчатого великолепия.       — Ты куришь? — неожиданно спросил он.       — Нет.       — Бля… Никакого прибытка с тебя… — он вдруг поднял обе ноги и уместился по-турецки на стол, прямо на мой горемычный список. Дура забралась к нему на руки и замурчала. — Версия денежная, конечно, основная. Но! Давай разберёмся в личной ненависти. Возможно, есть некий субъект, который вытащил топор войны из-за какой-то незатейливой некрасивой истории? Может, был факт насилия над целомудренной девой или предательство верного друга?       — Нет. Целомудренные девы, конечно, не избегли нашего участия, особенно со стороны Ильяса. Но всё было благопристойно и по согласию. Девчонки, бывало, сцеплялись друг с другом, обижались, ревновали. Но всё это было несерьёзно.       — А серьёзно ни разу не было?       — Хм… пожалуй, Марина. Мне кажется, что Ильяс был в неё влюблён.       — А дама?       — Ну-у-у… И она.       — А ты?       — При чём тут я? — Даже кошка удивилась моему крику и засучила лапами, пытаясь вырваться и укрыться где-нибудь в тёмном углу.       — Дура, Сёмочка расходует наши нервы, — спокойно парировал накрашенный гость, удерживая кошку. И опять, переменившись, став ледяным и проницательным: — Почему же Ильяс не женился на этой дивной Марине? Да и вообще, почему не женился?       — Он не хотел никому несчастья... Ильяс не мог иметь детей, — сказал, и мерзкое ощущение предательства затопило мозг.       — О как!       — Всё! Уходи! Я утомился от тебя, от этих бессмысленных разговоров! Я не хочу больше говорить об Ильясе, особенно с тобой.       — Хорошо! Берём паузу. — Тася сполз со стола и с кошкой наперевес направился к двери. Повернулся. — Однако ты на всякий случай запиши деву Марину в анналы этой истории, вдруг женщина оказалась не готова к разочарованию. А дабы докопаться до изюма, надо, чтобы ты рассказал Тасечке причину своего подозрительного дауншифтинга. И не надо Тасечку бояться. Тасечка нем как рыба!       — Рыба-клоун! — не выдержал я.       — Шалун! — парень кокетливо махнул ручкой и тут же спросил: — А ведь у Мехтиева была девушка среди этих экстремалов?       — Да. Странная особа. Лысая, с пирсингом, руки все в тату. В тусовке её зовут Гвен. На самом деле некая Рита, обитает в «Мышеловке», клуб такой захудалый…       — Ты с ней говорил?       — Нет.       — Да вы болван, мужчина! — тоненьким голосом возопил напоследок Тася. — Будем вас спасать! Пойду поищу лысую Гвен. А вас, Сэм, — он указал на меня зелёным ногтем, — я попрошу остаться и тщетно желать меня всю ночь. Аривидерчи!       Он ушёл, оставив меня в недоумении. Как ему удаётся меня разговорить? Я всегда сторонился подобных типов, считая их никчёмными и даже больными. Когда у человека в голове сместились гендерные роли, следует ожидать от него безумия и в остальных личностных характеристиках. И не то что это был многократно проверенный вывод, я был знаком только с одним таким человечишкой. В нашей группе учился некий Сандро, в миру Александр. Он говорил, вытягивая гласные, ко всем обращался «рыба моя», в институт приходил в кружевных кофточках и в ужасно обтягивающих чресла брючках. Мы ржали: как он садится в таких штанах? Вокруг него витали только девчонки. Мы обходили его стороной, брезговали даже словом перекинуться. Преподы нервно вытирали пот со лба. Сандро же был искушён только в выборе косметики и обуви на каблуках, на сессиях блеял чушь, покрывшись испариной. Поражало, как он вообще доучился до пятого курса. Ходили слухи, что диплом он себе «насосал». И, похоже, это было правдой, так как он был реально тупой.       И вот похожий персонаж. И я с ним не только разговариваю, но и позволяю сидеть на столе с ногами, откровенничаю с ним, не всегда справляюсь с собой. Тася, конечно, симпатичнее, чем Сандро. Тот был долговязым, длинноносым, кривозубым, нескладным каким-то. Этот смазливый, глаза странного цвета, какие-то сиреневые — наверное, линзы. Он прищуривается всё время — факт, плохо видит. И коленки его… И родинка эта над губой... Очевидно, что этот засранец неглуп, реактивен, прямолинеен. Это всё качества, которые я ценю в людях. Но всё равно, что же должно вариться в его голове, что он изображает из себя хипстера-подростка, шлюху-трансвестита? И ведь пришёл именно сегодня, несколько недель собирал информацию, шпионил за мной…       Из открытого окна тянуло ночью. Пришлось его закрыть. Воткнул в розетку раптор. Открыл лекарства. Один блистер с розовыми таблетками действительно убойной силы, от бессонницы. Другой пузырёк с длинненькими жёлтыми таблетками — его велено пить ежедневно. После жёлтеньких переставали дрожать руки, повышалось настроение, навязчивые мысли утрачивали остроту и чёткость. Решил, что розовые пить не буду. Попробую уснуть без их помощи. Тем более мне казалось, что образ моего нового знакомого ярким пятном выместит возможные тревоги.       Моё спальное место — диван с высоченной спинкой. Я скинул джинсы, развернул постель. Вспомнил, что книга Грина осталась на улице, в одних трусах и босиком сбегал во двор, сверчки даже заткнулись, впечатлившись моим явлением. Почитать на ночь не получилось. Смотрел в книгу, а в мозгу не летающий человек Друд и его поклонница Руна Бегуэм, а Ильяс с полузакрытыми глазами, беспрестанно смоливший Коротаев, злой Сашка, протыкающая очередную дырку в теле Гвен, фальшиво-велеречивый психотерапевт Гершензон, наш лучший финансовый аналитик Шаповалов, подвивающий усики на дореволюционный манер, и опять Ильяс… Захлопнул роман Грина и выключил свет. Всё! Спать! Завтра будет день!       Возился долго, крутился с бока на бок, закрывался от ещё не сдохших комаров. И потом вроде уснул, по крайней мере тяжёлая пелена заполнила голову — и я уже не в комнате… Я в офисе, Ильяс мне рассказывает что-то про Килиманджаро, а я внимательно его рассматриваю, что-то в нём не так. Мне тревожно, Ильяс машет руками, изображает, как он управляет стропами. Раскладывает на столе карту мира, тыкает туда, ногтем прочерчивает дорогу до Килиманджаро, обещая всю её преодолеть на велике. Чёрт, ноготь зелёный… Но это меня не удивляет. Ильяс достаёт беретку со звездой и говорит, что теперь он будет похож на Че… И я понимаю, что не так. У Ильяса закрыты глаза. Он говорит со мной, ходит по кабинету, тыкает в карту и всё с закрытыми глазами… У меня от страха сжался желудок.       — Иль, почему ты не откроешь глаза? — неестественно громко спрашиваю я.       — Хр-р-р… За что? За что? Хр-р-р… — вдруг женским голосом отвечает Ильяс, но я его уже не вижу. Я вижу коричневую спинку дивана. Я чувствую вкус крови, солёный, железный. Меня трясёт, хотя не холодно. Боюсь повернуться. Мне кажется, что в доме кто-то есть. Скрипят половицы. И хрипящий голос: — За что? Это безумие… Хр-р-р… Пожалуйста, не убивайте меня больше… Хр-р-р… за что…       Страх сковал позвоночник, стянул внутренности, и только сердце нехорошо бухает. Вдруг понял, что не дышу и лёгкие уже разрывает от невозможности. Надо пересилить себя, надо встать, включить свет, выпить таблетку… «Ха-а-а-а…» — я шумно выдохнул и попытался встать. Но упал обратно на мокрую подушку, потому что опять голос:       — За что? Это безумие… Хр-р-р… Пожалуйста, не убивайте меня больше… Хр-р-р… за что… Помогите… с-с-с…       Что же это? Повеяло смертельным холодом, вкус крови стал просто тошнотворным. Это её голос. Той девушки в кожаных штанах и синим ирокезом на голове. Это её хрипы. И запах её крови, перемешанный с запахом грязи. Может, я вернулся в тот подвал? В то четвёртое выпадение из сознания?       Тот же холод, тот же запах и так же трясутся руки. Я очнулся именно от этого голоса: «За что? Это безумие… Хр-р-р… Х-р-р… Пожалуйста, не убивайте меня больше…» Я был в темноте и лежал на чём-то тёплом и мокром. Это тёплое и мокрое и хрипело. Я медленно приходил в себя и с трудом сел на колени. Наверху узкое зарешёченное окошко, но света оно почти не пропускает, на улице ночь. Где-то журчит вода. Но главное — этот хрип и этот угасающий голос. Я приблизил лицо… это девушка. Правда, на лице столько макияжа, что можно подумать о том, что она и сама из рода ирокезов, а не только её причёска. Глаза мутные, губы трясутся, на шее тёмное пятно, она держится за живот, у неё чёрные руки. Я успел тупо сказать:       — Вам помочь? — и поднял было руки. Девушка отшатнулась, её лицо исказила гримаса ужаса, и она затихла. Изо рта вытекло чёрное. И только тогда я понял, что в левой руке у меня нож… Я глупо начал его рассматривать. Самоделка с эбонитовой рукояткой, но очень острый. Он в крови. Я его отбросил от себя. Ощутил настоящую лихорадку. Потрогал девушку за шею. Никакой жизни не стучало. Но я просто могу не понять, я не специалист. Может, на запястье? Беру её руку и понимаю, что и там не будет пульса. Живот девушки был сплошным месивом. Боже… Её убили! Она мертва! На груди тоже есть раны, поэтому она хрипела. Поэтому кровь ртом пошла. А если убийца ещё здесь? Я похлопал по карманам. Телефон! Включил фонарик, безумным лучом пошарил по бетонным стенам, на полу арматура, бутылки, битое стекло. Чёрт! В углу истлевший труп кошки! И никого, только я и мёртвая девушка-ирокез. Надо звонить… Нужна помощь! Стоп. Кому нужна помощь? Что подумают менты, когда приедут? И куда меня увезут отсюда: в психушку или в СИЗО?       Я чуть не упал от головокружения, от запаха крови и грязи, от осознания, что, возможно, убийца именно я… Бухнулся на колени и простоял так, раскачиваясь влево-вправо, как одуревший от жары белый медведь. Неужели мои провалы в сознании привели к этому? Мне нужно в психушку, а то ещё кого-нибудь убью… Но потом вдруг меня осенила мысль: «Почему нож был в левой руке?» Я никогда не был левшой! Может, это какая-то моя вторая личность? Мой доппельгангер? И это не амнезия, а раздвоение личности! Нет, это бывает только в кино. Здравый смысл мне кричал: «Уходи!»       Я с трудом нашёл нож. Торопливо снял с себя рубашку, вытер нож. Растёр рубашкой запястье девушки, её шею, прошёлся по кожаным штанам. Снял туфли и ногой в носке взбил подвальную пыль, убирая отпечатки подошвы. Вдруг увидел белую карточку, поднял: моя визитка! Оглядел пол на предмет ещё каких-нибудь моих вещей. На всякий случай протёр рубашкой остатки косяка в дверном проёме и направился наружу. Я оказался в какой-то промышленной зоне. Здание, в подвале которого я очнулся, какой-то давно замороженный объект. Через метров двести я надел туфли, застегнул пиджак, спрятав под него окровавленную рубашку. И побежал.       Я бежал, не чувствуя времени и расстояния. Дважды мимо проезжали машины. Но я, заслышав их издали, прятался в каких-то кустах. Что заставило меня так мобилизоваться тогда? Но дело сделано. Я убежал от этого ужасного места. Я сжёг рубашку. Я даже вышел утром на работу. И только лицо девушки-ирокезки теперь стояло перед глазами. Тогда я и попросил у Гершензона таблетки от бессонницы. Но ничего ему не рассказал…       И вот теперь эти хрипы, голос, запах вернулись…       Я пролежал, сотрясаясь от страха, целую вечность. Постепенно отпускало… И звуков больше никаких не было. Пришлось заставить себя встать. Увидел открытое окно… Видимо, распахнулось ветром. Почувствовал, что прикусил щёку… Вот откуда вкус крови! Это моя кровь… Шатаясь, я дошёл до чайника. Вытащил из блистера розовую таблетку. И проглотил её. Сердце ещё ухало, желудок сдавливало, но страх уползал в углы этой тёмной избы.       И главная мысль: «Зато здесь, в деревне, никого не убью… из тех, кого люблю». ______________       * Из бессмертной комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума».       ** Из трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов».       *** Вновь А. С. Грибоедов.       **** Из «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова.