Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди. Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади. Иосиф Бродский „Cохрани мою тень“
Первые две недели шли также, как и все остальные дни до этого. Разве что разговоры с этим стариком, который, как оказалось, был художником, к которому решил поселиться Евгений, развевали приевшуюся тоску. Славный он был, этот художник. Жил, как и многие художники, небогато, в старой холстяцкой хижине, все углы в которой были заставлены или картинами, или постановками для следующих, или же разнообразными художественными принадлежностями: холстами, красками, кисточками и многими другими чудными вещами. Не всё свободное место Григорий Константинович отпустил на творчество: целую отдельную комнату он отвел для книг. Шкафы были переполнены настолько, что большинство книг стояло под столом, на нем и около него, за которым он когда-то имел привычку читать. Казалось, он перечитал каждую из этих книг: во многих книгах можно было увидеть оставленные заметки, а в ящиках стола грудами лежали тетради, исписанные цитатами. Казалось, он не просто читал, а готовился писать сочинение, чтобы ответить у доски; казалось, он до сих пор хотел стать лучшим учеником у строжайшего учителя по имени Жизнь. Наверное, даже Пушкин не получил бы у нее высший балл: ведь кто знает, что она от нас хочет? Хотя странно было, что после стольких книг и нелегкой жизни он еще улыбался. Обычно, после книг человек черствеет и смотрит через грязные стекла на мир, будто все кругом действительно безнадежно. Но нет. Григорий Константинович любил природу и считал, что этого достаточно, чтобы любить весь мир. Может он даже верил в мир во всем мире. Чудак он был, словом. Ни одна его женщина долго с ним не жила; ни одна его так и не любила, сколько он не восхищался их красотой, будь она хоть толстой, хоть косой. Увидеть красоту в недрах видимого — разве же это легко? Не велика ли сила того, кто способен на это? Но разве поймешь этих женщин? От тех, что зовут их Богинями, бегут к тем, кто и гроша ломанного не стоит. Но куда страшнее его холостяцкой жизни было то, что жил он в войну, в которой все и потерял, но научился обнимать весь мир. Хотя, наверное, это и было в нем ужасно: несмотря на все ужасы войны, он остался человеком, инфантильным ребенком, жаждущим Мира. Двенадцать тяжелых лет шли для Гриши целую вечность. Мало хорошего он успел повидать. Кто знает, чтобы с ним было, не попади он к Арине Анатольевне, старушке, которая научила его быть сильным и не раз спасала его от пропасти по имени Отчаяние, в которую едва не падал еще юный Гриша в свои 14-16 лет, когда Война за Мир подходила к концу. После войны она скоропостижно скончалась, оставив в наследство приемышу хижину и неполную тогда еще библиотеку. — Евгений, а ну попозируй мне! Должон же быть хоть какой с тебя прок. Не то, чтобы этот стареющий художник был неграмотен, он намеренно искажал слова. Говорил, глупых любят больше. Очередная человеческая странность: нас так бесит глупость, но мы рады быть умнейшими среди глупых, сильнейшими среди слабых, лучшими среди худших... Евгений нехотя встал у окна, приняв по обычаю свой холодный вид, который был ему весьма к лицу. — Ну нет, Женя, мне нужно твоё лицо! Сядь на кресло у камина, на то, где плед так прелестно свисает. Евгений, такой же холодный, теперь принял вид величественный. Его едва белое лицо с одной стороны довольно сильно освещало солнце, тем самым, создавая глубокие тени на другой половине лица. Глаза приняли озлобленное, но весьма задумчивое выражение. Надо сказать,он и сам был окутан какой-то грустной, необъяснимой злобой. Блики на глазах усиливали эти эмоции, так же как и утонченная кисть, на которую он опирался. Фигура его была довольно плавная, даже поза „нога на ногу“ не придала ему угловатости. В прочем, в этой фигуре была отражена вся его натура: такая плавная, даже нежная, но черная, озлобленная, будто какая-то отвратительнейшая слизь, хотя и обладающая не дюжей долей обаяния. Что-то такое притягательное женщины всегда находили в нём и ему подобных. Как же странна женская природа: в хорошем видят плохого больше, чем на самом деле есть, а в плохом еще больше хорошего, чем может на свете существовать, и, найдя разочарование в одном, не ждут уж больше ничего хорошего, порою находя своих Евгениев… Каким бы мир был без этих странных существ? Наверное, еще скучнее, чем мир Евгения…Хотя, куда скучнее, если посмотреть его глазами! Пока Григорий писал его портрет, Виктор впервые за последние две недели вспомнил о том, что называл домом. Перед глазами встал давно забытый образ: кровать и прекрасное тело, закутавшееся в одеяльце и пелену сна. Мелкие кудри рассыпаны на подушках и немного на теле, на нежнейшем молодом теле. На щеках едва заметный румянец. Голубые, как небо, глаза сомкнуты и видят свои необычайные сны. Все в ней напоминало ребенка. Тело было бело и хрупко, можно сказать, даже худощаво. Перси, талия, рёбра, едва скрываемые кожей, бёдра, также едва сокрытые…Складывалось впечатление, что ей лишь 12-13 лет, хотя на самом деле это был далеко не ребенок. Разговоры с ней не поражали воображения. Разве что неподдельная наивность и инфантильность вследствие малой развитости хоть как-то щекотали воображение: в этом было что-то милое, будто так и должно быть; будто должны существовать такие „дети“ даже в свои 20, 30 и 50 лет…Будто они должны быть такими до самой своей смерти. — Старик, а ты любил когда-нибудь? В этот момент рука его дрогнула, брови слегка нахмурились. Впервые он был хоть немного чем-то взволнован — Конечно, был. Чего спрашиваешь-то? — Расскажи, какого это? Как ты думаешь, что это? — Что это, что это…Всю жизнь человек любит. Вот как ты объяснишь любовь к матери? — Это совсем другое! .. — Да отчего ж другое? Субъекты разные, толк один. Что ты чувствуешь при любви к матери? Привязанность и желание сделать её жизнь лучше, разве нет? — Не знаю, я этого не чувствую. — Экой ты эгоист. Давай я расскажу тебе про свою любовь. Художник сложил кисти и сел напротив своего натурщика, поближе к окну. - Я повстречал её на вокзале...- голос его хрустел, - Молодая, потерянная. Не сказать, что красавица, не сказать, что уродина. Но что-то внутри нее будто горело, а на лице — отчаяние. Что-то в ней было такое… Необъяснимое. Я подошел к ней, что уж мне терять? Хотелось ей помочь. Разговорились, она пожила у меня и исчезла. Она была моим самым близким другом. Прям и не скажешь, какой она была. Светлая, наверное. Правда, себя не жалела. Если бы она была цветом…Она бы была и голубым, и, как солнце, желтым. Да…Как солнце… Мы с ней тешились дни на пролёт, ловили солнечных зайчиков. Знаешь, она всегда хотела их словить. Потом поймать уже хотелось мне её. Я знал, что она исчезнет. И знаешь что? Я смирился. Ведь ей так лучше. Скупая слеза выкатилась из его глаз, но улыбка засияла на его лице: — Я не хотел её сделать моей, понимаешь? Как я могу отнимать у любимого человека свободу? — Когда ты понял, что любишь её? — Да сразу как-то. — А почему не сказал? — А зачем мне обязывать её к чему-то? Я знал, что наши желания не совпадут, а, значит, я не в праве держать её. Она была для меня Человеком, а не людьми. Знаешь, мы и так достаточно долго живём в тюрьмах человеческих тел… — Ну, а если бы она сама захотела быть твоей? Тоже бы героя из себя строил? — Ты чего тут раскудахтался? Захотел услышать — получай. Тоже мне, нашелся тут. — Да не обижайся, старик. Почему бы тебе всё это не забыть? — А зачем человек учит историю? Может, хоть с помощью неё научится помнить свои ошибки и избегать их. А может и нет… Да и что есть человек, кроме как тело? Существо, говорят, разумное, памятью одарено, значит-с, неспроста. Значит, не зря есть прош… — Полно пустых разговоров, старик! Пойду, подышу свежим воздухом. Евгений закурил. Звенящая тишина стояла в Свободном. „Тишины…Хочу тишины. Нервы, что ли, обожжены?“ — на этой мысли он затушил сигаретку. Он отошел от надоедливой хижины с её надоедливым художником и упал на траву. «Небо…Красиво… Как её глаза…Может и впрямь, что-то в этом…Да какая разница, что говорит наверняка давно безумный старикашка? Хотя..Прошлое…Зачем человеку прошлое? „Без прошлого не было бы настоящего, а без него и не было бы будущего“, — так кто-то сказал, помнится…Да, может…Может есть в сём что-то…Может быть…» И он постепенно проваливался в мир снов...Глава третья
9 января 2016 г. в 23:23