Перепутье

Нас окружал беспутный бал подросших торгашей, Нам трусость их была смешна и пафос их речей. Они пророчили нам смерть от нищенской сумы, Но груде золота с тобой не поклонились мы. Нас веселил угрюмый спор сановных гордецов, Что делят вдоль и поперёк страну своих отцов. Политик хуже простеца - он верует в обман, Но мы хранили честь свою сильнее, чем карман. (с)

Голоса, смех, хрустальный звон бокалов, шелест дорогих тканей, сверкание позолоты и камней... Неужели всё это - не сон, не краткое забытье между очередными бдениями над картой и очередной стычкой? Он чувствовал себя неуютно - в поношенной одежде с чужого плеча, с неизменными повязкой и перчаткой. С ним здоровались совершенно незнакомые люди, говорили какие-то фразы с фальшивыми, прикреплёнными, приклеенными улыбками, а в глазах - ничего светлого. - За нашу победу! - Звон бокалов. Ногти впились в ладонь до боли, с трудом отрезвившей. "Наша победа... Где были вы, когда мы сражались и умирали, когда гибли невинные, где были вы, да, именно вы, красивые и веселые господа из Кобленца? На каком званом ужине, на каком балу вы обменивались шуточками и в очередной раз страдали от разлуки с Францией - или от того, что у вас отобрали привычную искони кормушку? Пока вы говорили о своей любви к родине - мы доказывали её на деле, как могли, как умели! Что отдали вы - оторвали пару вечеров от светского собрания? Сменили шёлковый жилет на военную форму? Вы жаловались, что потеряли всё ... Да вы понятия не имеете о том, что такое - потерять всё". Наверное, дурное настроение д'Эльбе отчётливо прослеживалось у него на лице - во всяком случае Ларошжаклен, вынырнувший откуда-то из толпы, кинул на него какой-то внезапно очень понимающий взгляд - и незаметно сжал его здоровую руку. - У вас печальный взгляд, месье д'Эльбе, - осторожно начал молодой граф. Шум словно бы отодвинулся на задний план, и его негромкий участливый голос слышался совершенно чётко. - Это не т-та победа, которую я хотел бы п-праздновать. - Д'Эльбе понадеялся, что расспросов не будет, и говорил сухо, холодно, чего, должно быть, не заслуживал Анри, но генералиссимус смертельно устал пытаться соблюсти справедливость, не видя её в ответ - ни к себе, ни к другим. Голубые глаза Ларошжаклена потемнели, словно предгрозовое небо. - Здесь должны были быть по праву многие, - голос его дрогнул, но он собрался с духом и всё же закончил фразу: - Многие, кого уже с нами нет. ...Шампанское не пьют залпом, не чокаясь. Его принято пить с улыбками и смехом, за здравие - не за упокой. Но в шумном, блестящем вихре, захватившем в этот вечер дворец Тюильри, два человека, в мрачном молчании нарушившие этот неписаный закон, остались незамечены. *** На приёме было множество незнакомых лиц, сияющих в ореоле своих громких титулов, но знакомых среди них не мелькало - разве что один раз мелькнуло в толпе раскрасневшееся лицо принца Тальмона, но д'Эльбе, с трудом сдержав тошноту, постарался отойти как можно дальше от принца, заметно выпившего и теперь блаженствующего в окружении дам, внимавших его рассказам о собственных невероятных подвигах, которые - по большей части - являлись плодом неумеренной фантазии принца. Д'Эльбе мог ещё понять, почему здесь не было Стоффле - вряд ли угрюмому егерю обрадовались бы все эти породистые аристократы, не было Пьера Кателино, младшего брата первого генералиссимуса - он был всего лишь крестьянином, не было многих других - но он не видел и дворян. Все вокруг него были незнакомцами из Кобленца, все они держались друг друга и - д'Эльбе ощущал это кожей - относились с неприязнью к вандейцам, к босоногой крестьянской армии, приведшей короля к победе - ведь уже назначен был день торжественной коронации в Реймсе, с соблюдением всего сложного церемониала - и, наверняка - на английские деньги... Д'Эльбе не видел знакомых лиц - и недоумевал, почему пригласили его, обойдя этой честью и более знатных представителей вандейской армии - должно быть, в лучшем случае им торопливо, воровато сунули награду с чёрного хода дворца и тщательно подмели тропинки после разбитых ботфорт и деревянных сабо тех, кто заслужил награду гораздо больше напомаженных заграничных кукол... ... - Господа, внимание! Регент будет говорить! Д'Эльбе, очнувшись от невесёлых раздумий, вскинул голову. Шарль стоял на возвышении в дальнем конце зала, и при первых звуках его голоса все шепотки в зале улеглись. - Доблестные господа и прекрасные дамы! Верные подданные короля! Я собрал вас сегодня здесь от имени Его Величества, чтобы сердечно поздравить с полной и окончательной победой над мерзким бунтом против законности и порядка. Каждый из нас - я верю! - приложил все усилия, чтобы мы сейчас могли с гордостью и радостным биением сердца говорить об этой победе. Увы, - регент скорбно вздохнул, - не все дожили до окончательной победы, многие из тех, кто должен был праздновать в этом зале вместе с нами, никогда уже не поднимутся из могил - но это была справедливая цена за торжество Трона и Алтаря! "Как смеете вы говорить о справедливой цене? Вы потеряли часть своей семьи, но вы не любили их - иначе никогда бы не осмелились оправдать хоть чью-то смерть высокими идеалами!" - Д'Эльбе сильно, почти до крови прикусил губу, пытаясь справиться с собой. Регент продолжал: - Многие погибли - но мы живы, мы можем радоваться этому новому, счастливому миру, мы, наконец, можем славить тех, кто внёс наибольший вклад в победу! Сегодня я вручу награды верным слугам Трона и Алтаря! Посыпались незнакомые имена, раздавались титулы, звания, имения и кресты святого Людовика - бессчётно и щедро. Тальмон, возведённый в герцогское достоинство, пыжился нещадно. Анри, утверждённый в чине генерала, сиял, точно солнце - и д'Эльбе впервые с начала вечера чуть полегчало на душе при виде искренней радости младшего товарища по оружию. - А сейчас я попрошу подойти ко мне человека, о котором все слышали, но мало кто заметил его. Между тем он заслуживает самой высокой награды - Морис д'Эльбе, генералиссимус Королевской Католической армии! Людское море внезапно расступилось, слегка зашумев шепотками. Д'Эльбе деревянным шагом сокращал расстояние между собой и регентом, к лицу которого, казалось, навеки пристала деревянная улыбка - столь же любезная, сколь и холодная. Змеиная улыбка. Он долго и неискренне восхвалял д'Эльбе, роняя пустые слова в уши жадно притихшей толпе - и д'Эльбе снова хотелось сбежать и забраться в самый глухой угол, закутаться с головой в одеяло, зажмуриться, заткнуть уши, уйти от этого мира, от ослепительного хрустального блеска и толпы людей - ещё более мёртвых, чем он. - Я надеюсь, месье д'Эльбе, что вы, как и прежде, останетесь верным слугой Трона и Алтаря. - Шарль протянул ему бумаги. Графское достоинство. Поместье где-то в Провансе с ежегодной рентой в тридцать тысяч ливров. Генеральский чин. Больше, чем он когда-либо надеялся получить. Он оставил надежду на почести десять с лишним лет назад, подав в отставку и удалившись в Вожиро с клеймом никчемного неудачника - и кто знал, что жизнь, после всех неудач, повернётся к нему лицом? Больше никогда не придётся считать су и денье, самолично пытаться понезаметнее заштопать протершиеся рукава сюртука. Больше не придётся гордиться своей честной бедностью, променяв её на честное богатство. Честное ли? " Я надеюсь, месье д'Эльбе, что вы, как и прежде, останетесь верным слугой Трона и Алтаря..." Верным слугой... Или верным псом, согласно лающим на тех, с кем вчера об руку сражался против синих - на тех, кто не поклонился достаточно низко? Стоит ли его верности власть, как и прежде, основанная на том, чья кровь голубее, а кость - белее? Да, это его не коснётся. Он вытащил свой счастливый жребий и может больше не беспокоиться ни о чём - кроме собственной совести. И, увы, он не примирится с ней вовек, если сейчас не... - Я искренне прошу извинить м-меня, Ваше Высочество, - свой голос генералиссимус слышал словно бы со стороны, - н-но волен ли я отказаться от столь щедрых д-даров? Длинное лицо Шарля, казалось, вытянулось ещё больше, напоминая лошадиную морду, а в глазах на секунду блеснула искра уязвлённой гордости. Видно, никто прежде не отказывался от его даров. - Почему, - регент откашлялся, а когда восстановил голос - окончательно вернул себе самообладание, - почему вы приняли столь экстравагантное решение, месье? Д'Эльбе всегда плохо выражал свои мысли вслух - получались корявые, закостеневшие в одном шаблоне фразы, дурная привычка юности, проведённой в Саксонии... - "Верный слуга Трона и Алтаря" - понятие очень зыбкое, Ваше Высочество. Верно служат королю и рыцарь...и палач. Шарль побледнел и сделал шаг, став почти вплотную к д'Эльбе, так, что тот смог увидеть мелкие морщинки в уголках его горящих глаз, несмотря на пудру. - Набиваете себе цену? - презрительно прошипел регент. - Тогда поговорим начистоту - сколько вы хотите за то, чтобы служить королю? Впервые за весь этот вечер д'Эльбе ощутил вдруг неведомую, ирреальную лёгкость. Не было больше горечи, злости, даже презрение отошло на задний план. - Вы полагаете, - медленно произнёс он вполголоса, но в наступившей тишине его слова гремели, как набатный колокол, - вы и вправду полагаете, что меня можно купить? Вы считаете, что на земле найдутся такие деньги, чтобы я продал собственную совесть? Бумаги он всё ещё судорожно сжимал в руках. Гробовую тишину зала надвое разорвал звук, с которым рвётся бумага, а вслед за ним - бессловесный вскрик сотен человек. Графское достоинство, генеральский чин и тихое прованское поместье разлетелись по ступеням трона десятками клочьев, похожих на белых мотыльков. Лицо Шарля пошло красными пятнами, он приоткрыл рот, пытаясь что-то сказать в ответ на столь потрясающую наглость, но не смог выдавить ни звука. Толпа расступилась, шарахнувшись от генералиссимуса, как от прокажённого. Лёгкий скрип паркета под его ногами казался небесным громом. Только один человек посмел заступить ему дорогу. Он был немного выше д'Эльбе, немного шире в плечах, но, в общем, довольно непримечательного сложения и вида - разве что рыжеватые непослушные волосы, остриженные по новой моде, да внимательные глаза, чей тёплый оттенок не искупал ледяного выражения, выделили бы его из толпы. Шевалье Шаретт. Между ними с самого начала Вандеи не сложилось приязни, да что там - д'Эльбе пару раз с трудом удерживался от того, чтобы швырнуть перчатку прямо в лицо этому наглецу, постоянно зарывавшемуся не по чину. - Пропустите меня, - сухо сказал генералиссимус. Шаретт не шелохнулся, только презрительно искривил губы в усмешке. Д'Эльбе попытался обойти его, но шевалье чуть сдвинулся, не пропуская его. Ситуация начинала становиться глупой. - Вы всё такой же гордец, д'Эльбе, - Шаретт говорил необычайно тихо для себя, более того - он был непривычно трезв и серьёзен. - Легко расшвыриваетесь подарками судьбы, точно она каждый день дарует вам новый пьедестал. - Мне не нужно таких подарков, - д'Эльбе говорил отрывисто, зло. - Я предпочту нищету бесчестью! Лицо шевалье потемнело. - Значит, - ответил он свистящим шёпотом, полным пугающей, холодной ярости, - вы не знаете, что такое нищета. Если вы настолько разборчивы, что принять награду за верную службу законному государю для вас - бесчестье. Он на секунду захлебнулся собственными словами, но продолжил, всё повышая голос почти до пронзительного крика: - И если вы считаете, что вправе презрительно плевать на всех вокруг, начиная с короля и регента и кончая каждым, кто стоит в этом зале - я покажу всем ваше истинное лицо, благо сделать это не так уж и трудно! В следующую секунду д'Эльбе, заледенев от ужаса, почувствовал прикосновение чужой руки. Влажные, липкие пальцы вцепились в его повязку и сорвали её одним движением, обнажая лоб, а вместе с ним - и багровеющее клеймо. Зал взорвался голосами, презрительным хохотом. Генералиссимусу показалось, что каждый из присутствующих показывает на него пальцем, каждый закатывается от смеха, каждый кричит: "Преступник!" - потому, что только у преступников багровеет на лбу лилия, символ чистоты, символ королевства, символ Богоматери, превращённый в метку позора. Шаретт отстранился, но д'Эльбе, наверное, попросту сшиб бы его, если бы этого не произошло. Он бежал, позорно бежал, слыша вслед крики и улюлюканье, словно бы он был диким зверем, а разряженные аристократы - ловчими, и не было спасения, и никто не подал бы ему руки в этом аду... *** Четверть часа спустя ещё один человек вышел из зала, но этого почти никто не заметил. Ларошжаклен пытался протолкаться сквозь толпу, урезонить Шаретта, успокоить это беснование, но в какой-то момент перед ним оказался принц де Тальмон. Среди всеобщей вакханалии насмешек никто не заметил, как принц схватил Анри за ворот сюртука и, наклонившись с высоты своего огромного роста, прошипел прямо в лицо, обдавая сильным запахом вина: - Не рыпайся, щенок. В первое мгновение граф попросту опешил от такой наглости. Тальмон был знатнее его, но это не давало ему права разговаривать в подобном тоне с дворянином, со слугой короля...да и попросту с человеком! Когда Анри очнулся, всё было кончено, и тяжёлые двери захлопнулись за д'Эльбе. Происшествие обсуждалось совсем недолго, и собравшиеся решили отдать должное танцам. Ларошжаклен попросту не мог вообразить, что сейчас подаст руку какой-то богато одетой любезной даме, которая только что поливала грязными насмешками его товарища по оружию - что бы тот ни сделал, как бы бестактно ни повёл себя - но подобного позора не заслуживает никто! Граф тихо, почти крадучись, направился к одному из боковых выходов, скользнул в галерею, радуясь, что сможет уйти по-английски... - Куда же вы? - Красивый девичий голос прилетел в спину, точно кинжальный удар. Анри резко обернулся. На вид девушке было лет шестнадцать, и её вряд ли можно было назвать красивой - слишком вытянутое лицо, слишком крупный нос, глаза чуть навыкате, но главное - она не была весела, в отличие от всех, собравшихся в зале, наоборот, она была даже печальна. - Там же как раз начались танцы, - она вздохнула и сделала несколько шагов навстречу. В галерее не горели свечи, и в лунном свете печальная незнакомка казалась почти феей, неслышно ступая по паркету. - Я не слишком их люблю, - несколько сухо отозвался Анри. Девушка вздохнула. - А я - очень люблю. Только дядюшка запретил мне появляться в зале, сказал, что мне не подобает веселиться, я должна выглядеть скорбной...а я так устала скорбеть все эти годы! Почему я должна вечно скорбеть по утерянному, почему я должна быть печальной тенью, когда я молода и хочу жить?! - она почти кричала, горько и отчаянно, но тут же очнулась, прижав ладонь к губам, понимая, вероятно, что сказала лишнее. Анри молча сократил расстояние между ними. На тонких, хрупких руках девушки не было перчаток, и сквозь тонкую кожу собственных он чувствовал её тепло. ...Они танцевали вальс, только вошедший в моду. Анри путался в каждом движении, постоянно просил прощения, пока, наконец, она не улыбнулась. - Как ваше имя? - спохватился, наконец, Ларошжаклен, когда неясно звучавшая из зала музыка стихла. Девушка помедлила. - Меня зовут Мария-Тереза-Шарлотта. Ещё недавно я была девицей Капет, сейчас - дофина Франции, а ещё меня называют Тампльской Сиротой - впрочем, я не люблю ни один из этих титулов или прозвищ. А вы? Анри преклонил колено, поднеся к губам хрупкую ладонь. - Анри дю Верже, граф де Ларошжаклен - к вашим услугам до конца моих дней. *** ...Кабаки Сент-Антуанского предместья похожи, точно близнецы, и найти среди них хоть немного приличный - зряшная задача. Д'Эльбе и не пытался этого сделать - просто зашёл в первый, попавшийся на глаза. Желтоватая травяная настойка отдавала мерзким сивушным привкусом - даже если разбавить её водой, как делали здесь все. Напитки меньшей крепости были явно не в чести у санкюлотов Сент-Антуана. Пары стаканов хватило, чтобы хмель, на пустой желудок и при его худобе, ударил в голову. Д'Эльбе слегка мутно оглядел зал, и вдруг заметил у входа проблеск тёмно-рыжих волос... Маргарита... Сознание мутилось, выдавая иллюзорные картины. Вдруг ему всего лишь приснился весь этот кошмар, Каррье, Нант, её смерть, деревянный крест на площади Сен-Флорана... Он тяжело поднялся и пошёл на проблеск, забыв на столе початую и оплаченную бутыль настойки - ни к чему будет пить, если Маргарита будет рядом - и, пожалуй, заругается на него... Женщина шла по незнакомым улочкам, тёмным и грязным, всё ускоряя шаг, но он не отставал - ноги пока держали его прекрасно. Они дошли до какого-то тупичка, и женщина, кажется, только сейчас обратила внимание на то, что за ней кто-то идёт... - Спасите! Убивают! - незнакомый визгливый голос, незнакомое, ярко размалёванное лицо дешёвой шлюхи, чужие глаза, вытаращенные в ужасе... Проклятое клеймо. ...Он снова пил - на этот раз и вовсе в каком-то подвале, даже не удосужившись разбавить настойку, под конец просто подхватив бутылку и хлебнув из горлышка - не хуже местной публики совсем уж бандитского вида. Что ж, он был их достоин - заклейменный, смешанный с преступниками, с грязью, лишившийся всего - даже, кажется, самой чести... Краем уха он уловил разговор за соседним столиком: - И вот Колло - пьяный был, как чёрт! - сказанёт мне, понимаешь: "Тащи, Гийом, порох!". Ну я и взял пару бочонков, притащил, да начали мы пушки заряжать. Бабы визжат, детишки ревут - экий, право слово, трусливый народишко... Да, славные были времена, ничего не скажешь... Славно тогда погулял Гийом Кривой...ну да ничего, нашему брату и при королях дело нашлось, как и раньше находилось. Неудобной работы при каждой власти много найдётся - а старина Гийом добряк добряком, поможет и королю, и санкюлоту, без разбора. Свобода, как говорится, равенство, да братство - лишь бы денежку давали! Хохот рассказчика и его собутыльников тысячей игл ударил по барабанным перепонкам д'Эльбе. Не сознавая толком, что делает, он нетвёрдо поднялся на ноги, подхватил тяжёлую бутылку, где на самом дне плескалась настойка, преодолел несколько шагов, отделявших его от Гийома - и со всей силы ударил его по затылку. Хруст. Звон стекла. Крики. Потом его долго били, с остервенелым наслаждением впечатывая деревянные башмаки в живот, хватая за волосы и тыкая в земляной пол, склизкий от пролитой выпивки, грязи, его собственной рвоты... Смех, вопли - а потом его куда-то тащат, бросают в сыто хлюпнувшую грязь - а до этого неожиданно чётко звучит голос: - Эх, и взять-то с него нечего, пряжки - и те латунные. *** Занималась заря. Рассветный час - самое тихое время в Сент-Антуане, когда честная бедность только поднимает голову на жёсткой постели, а всякая шваль, утомившись, уже расползлась по своим крысиным норам. Неожиданно было видеть в столь ранний час человека, явно забредшего со стороны. Он был немолод, но ещё крепок, платье анжуйского крестьянина на нём было ещё довольно приличным, хотя и явно не новым, а пегие с сильной проседью волосы были аккуратно причёсаны - человек явно имел время и привычку поддерживать себя в приличном виде. Занятие его было, тем не менее, чрезвычайно странно - он просто шёл, цепко схватывая взглядом каждую лужу, каждую канаву, видно, что-то выискивая. Несколько редких прохожих покосились на него с подозрением, но он не обратил на них ни малейшего внимания. Видно, глаза его были ещё острыми, потому, что заметить в канаве грязного с головы до пят человека смог бы не каждый. Незнакомец в крестьянском тут же метнулся к канаве и, не боясь запачкаться, вытащил несчастного, подхватив на руки. Тот дёрнулся и тихо всхлипнул, не приходя в себя от тяжёлого забытья. - Ничего, месье д'Эльбе, - тихо, почти ласково сказал Жан Шуэтт. - Скоро мы уедем в Анжу - подальше от всей этой канители. И пусть в Париже хоть трава не растёт - а у вас всё будет хорошо.