Перепутье

"Стоит солдат — и словно комья Застряли в горле у него. Сказал солдат: "Встречай, Прасковья, Героя-мужа своего".(с)

Копыта лошади с противным чавканьем утопали в дорожной грязи - уже вторая зима подряд была непривычно холодной и снежной. Снег сошёл только недавно, в начале марта, и на дорогах вовсю царила распутица. С самого утра путники - д'Эльбе и Жан Шуэтт - не перемолвились и парой слов. Каким-то невесёлым выходило их возвращение, точно не победители они были. Луара разлилась, затопив ближние рощи и почти подходя к дороге. Д'Эльбе жалел, что согласился сделать крюк и ехать с Шуэттом до Сен-Флоранской переправы - не пришлось бы одолевать её вплавь по холодной воде - но что поделать, Анжер остался далеко позади. - К вечеру будем в Сен-Флоране, месье д'Эльбе, - оборонил Шуэтт, и его спутник рассеяно кивнул, не отвлекаясь от смутного потока мыслей - или безмыслия. Он так отрешился от сиюминутной реальности, что едва не выпал из седла, когда лошадь внезапно с ржанием взвилась на дыбы, взбрыкнув копытами - а разбойник с ругательством шарахнулся от неё, не сводя, однако, ружья с цели. Д'Эльбе растерянно огляделся по сторонам. Их было пятеро - оборванные, заросшие и грязные, но оружие они содержали в чистоте, и не было сомнения, что даже эти поганые английские ружья выстрелят без осечки, если что-то пойдёт не так. - Что, кошелёк или жизнь? - невесело спросил Шуэтт, потянувшись рукой к привешенному на поясе печально тощему мешочку. - И то, и другое, - один из разбойников, по-видимому, главарь, перехватил ружьё поудобнее. - И какой нам тогда резон вам всё отдать? Так и так ведь помрём, так чего уж там... - Шуэтт, видимо, потянулся к собственному ружью - и тут же раздался выстрел и глухой вскрик боли. Д'Эльбе резко развернулся и с лёгким облегчением увидел, что спутник ещё жив - только сжимает левой ладонью правое предплечье. Рукав его куртки стремительно темнел от крови. Надо было действовать быстро. - Вы б-боитесь, - громко и чётко сказал д'Эльбе, глядя главарю прямо в глаза. Бывший генералиссимус ещё не знал, что именно хочет делать, что-то словно вело его - интуиция? Или он попросту решил швырнуть правду в лицо смерти? Он не знал и сам. Главарь сильнее сжал ружьё - видно было, как побелели костяшки пальцев. - В-вы боитесь - иначе отпустили бы н-нас. Вы не привыкли к ремеслу разбойников - но убивать уже научились. Кто вами командовал - Л-ларошжаклен, Стоффле? Быть м-может, Шаретт? Неужели вы настолько привыкли убивать, что н-не желаете вернуться к мирной жизни? - Да кому мы там нахрен нужны?! - с неожиданной отчаянной злостью выкрикнул один из разбойников. - Некуда нам идти, ты, кто бы ты ни был! Дома сожгли, семьи по миру пошли, кто и поумирал... Король налоги задрал - хоть вой, хоть землю жри! Пойдёшь в батраки - и себе-то на хлеб не получишь, а земли ни клочка не допросишься... -Лучше, в-выходит, убивать? - Д'Эльбе обвёл пристальным взглядом всех пятерых. Главарь и ещё один разбойник потупились. - Н-неужели за два года вы н-не устали от крови? "Я - так устал до тошноты". Ружьё в руке главаря дрогнуло - и опустилось. Остальные перевели на него взгляды. - Ума лишился? - выпалил всё тот же разбойник, что так отчаянно возражал д'Эльбе. - Тут тебе какой-то умник наплёл с три короба - красно говорит, не спорю, не хуже нашего кюре, когда тот хочет бросить себе в карман горсть монет - а ты уже и разнюнился, точно баба? Ну, что молчишь? - Я и вправду не могу так больше, - немного растерянно, потупив глаза, ответил главный. - Ну, положим, постреляем мы немного, ограбим да убьём дюжину проезжих, возьмём грех на душу - а потом что? Поймают нас да повесят, а потом зароют без покаяния, без креста, как собак паршивых. Неужто я ради этого два года воевал с Христовым Сердцем на груди? - А что, ради того, чтобы спину в батраках гнуть за чёрствую краюху? Чтобы на твоём труде король, барин да хозяин жирели? - Пусть их жиреют. Отпустим проезжих. Будем жить впроголодь - зато крови больше не прольём. Главарь решительным жестом отбросил ружьё в Луару, развернулся- и пошёл по дороге прочь, в сторону Анжера. Оставшиеся четверо переглянулись между собой. В глазах спорщика загорелись недобрые искры. - Стоять, крыса! Всех нас небось сдать решил? Не выйдет! Загремели выстрелы. Д'Эльбе вздрогнул и застыл, и прежде, чем он отмер - всё было кончено. Главарь, спорщик и ещё двое разбойников лежали замертво. Один ещё корчился на земле, и д'Эльбе, влекомый то ли любопытством, то ли состраданием - он и сам не понимал, ещё не отойдя от произошедшего - спешился и подошёл к раненому. Он был совсем мальчишка, должно быть - ровесник Жиля. Воспоминание о зарвавшемся юнце неприятно царапнуло по краешку душу - как и о том, что предсмертное письмо Маргариты он так и не смог прочесть. Оно упало в лужу вместе с трупом юного санкюлота, зажатое в онемевших навек пальцах - и на листке, пропитанном водой, чудом уцелело только одно слово - "...люблю...". Это письмо он хранил в нагрудном кармане и часто, забывшись, тянулся к нему, словно бы ища поддержки. И сейчас он поймал себя на мысли, что машинально нащупывает письмо. - Конец парню, - нарушил Шуэтт воцарившуюся тишину. - Пуля в живот попала, тут и врач не поможет. Пистолет был заряжен. Д'Эльбе опустился рядом с раненым на одно колено, жестом остановив спутника. Мальчишка был в сознании и тихо всхлипывал от боли, до крови кусая губы. Слёзы прочертили светлые дорожки на чумазом безбородом лице. Сам не зная, зачем, д'Эльбе протянул руку и погладил раненого по растрёпанным грязным волосам - прежде чем достать пистолет и послать ему пулю точно в сердце. *** Паром так и не наладили - да и если бы даже наладили, паромщик мог запросто отказаться перевозить их в половодье. К счастью, течение реки уже успокоилось, можно было спешиться, свернуть одежду и седельные сумки на самом верху седла - и плыть через реку, держась за гриву. Вода, конечно, была ледяная - д'Эльбе с трудом удержался от вскрика, когда почти с берега провалился по горло. Грести покалеченной рукой было трудно и больно, лошадь брыкалась, грива выскальзывала из пальцев - и их чуть не снесло к самому Сен-Флорану, хотя они хотели переправиться чуть выше. Они выплыли к берегу на несколько сот пье выше домов - к счастью, в небольшой рощице, где можно было снова одеться. Пуговицы и тесёмки путались в дрожащих, побелевших от холода пальцах. - Помочь вам? - Шуэтт оделся куда быстрее и теперь согревал дыханием закоченевшие руки. Одна из них сгибалась плохо , наспех наложенная и, вдобавок, промокшая при переправе повязка мало чем улучшала ситуацию. - Нет. - Отказ прозвучал слишком резко - но д'Эльбе передёрнуло от мысли о чужом прикосновении, пусть даже это будет не вовсе незнакомый человек. Шуэтт пожал плечами. - Заночуете у нас? Вы, небось, замёрзли совсем, куда сейчас поедете... - С-спасибо. - Его и правда потряхивало - пришлось отыскать в сумке фляжку с вином и сделать несколько глотков, не только разогнавших кровь по венам, но и слегка рассеявших тяжёлые мысли и предчувствия - привычных его спутников. Шуэтт тоже сделал глоток и вернул флягу. Д'Эльбе заметил, что он с трудом сдерживает улыбку и случайно, уже обернувшись к Сен-Флорану, услышал, как Шуэтт едва слышно пробормотал: - Я почти дома... *** Дом Шуэтта располагался на берегу реки, но сильно ниже по течению, на другом конце Сен-Флорана. Шуэтт поехал напрямик, но бывший генералиссимус, не сказав ни слова, молча направил лошадь к главной площади. Улицы были пустынны - видно, никто не хотел потерять башмаки в непролазной грязи. Чавканье лошадиных копыт неприятно разрезало тишину - но д'Эльбе обращал на это хоть сколько-нибудь внимания ровно до тех пор, пока улица, словно ручеёк, впадающий в озеро, не завершилась слишком знакомой площадью... Крест немного потемнел от влаги, но на нём прекрасно читались всё те же слова: " Маргарита-Шарлотта Гиго д’Эльбе, 1750-1794. Requiescat in pace*" Он спешился и медленно побрёл по грязи, предоставив лошадь самой себе - та, впрочем, и не думала удалиться, смирно стоя у забора и тщетно пытаясь разыскать клочок травы на сырой земле - небывалые для Франции морозы уничтожили всю зелень. Покалеченная природа, покалеченная страна и он сам - тоже покалеченный. Д’Эльбе не сказал ни слова, даже приветствия или прощания. На что бы он ни надеялся, придя сюда - он не нашёл ничего, кроме двух перекрещенных досок. Всё было мёртво и пусто. Сырые доски с буквами, складывающимися в имя - больше ничего не обозначающее, кроме едва заметного холмика, когда-то бывшего самым дорогим ему человеком, которого уже ничто не вернёт. Пожалуй, ему не хватало гильотины - или, на худой конец, хотя бы бутылки вина, пусть даже самого дешёвого и мерзкого. Он бы многое отдал за то, чтобы просто забыться. Сиро завывал ветер. Не было ни слов, ни слёз. *** Жан Шуэтт нетерпеливо пустил коня рысью. Тот, отнюдь уже не юный, мгновенно покрылся потом, но его всадник слишком торопился увидеть родной дом - пусть даже его и не ждал особенно тёплый приём, но это вполне могло измениться - ведь он собирался вернуться навсегда. Профессия паромщика никогда не казалась ему захватывающим занятием, поэтому при первом же намёке на перемены он взялся за ружьё и пошёл за Кателино, попросту устав за многие годы от постылой Луары, чьи изученные до последнего деревца берега казались ему настоящей тюрьмой. Но теперь он, пусть и на старости лет, вдосталь повидал мир, теперь самое время снова остепениться, починить паром и жить с переправы, благо никто не занял его вполне хлебное местечко. И на жизнь хватит, и на приданое внучке скопить удастся - а там можно будет выдать её замуж за какого-нибудь славного, работящего парня и спокойно дожить свои последние годы рядом со склочной женой, ворчливой, но такой родной Мариэттой... Забор сильно покосился, должно быть, размытый паводком. Непорядок - но ничего, он всё поправит, теперь у него есть время... Ворота были распахнуты настежь, одна створка слетела с петель. На дворе было нехожено, а дом... Дома не было - только чёрная от угольев земля. Шуэтт, не помня себя, вылетел из седла, не заметив даже боли в руке, когда схватился за луку. Утопая в вязкой грязи, он побежал по знакомому до последнего камешку двору и остановился почти ровно посередине, дико озираясь, словно надеясь, что в уголке он найдёт жену и внучку... Но нашёл только крест, на котором спустя минуту с трудом смог разобрать "Мариэтта Шуэтт". Ему точно перестало хватать вдруг воздуха. Грудь бурно вздымалась, здоровая рука невольно потянулась к сердцу, что не болело отродясь - до этого дня. Боль не сильная, но тупая, ноющая, неизбывная. Не смертная, но горькая. - Прости, что опоздал. - Он не знал, кому говорит эти глупые, ненужные уже слова - жене, внучке или обеим вместе? Он не знал, кто из них упокоился тут, а кто просто исчез, сгинул - да так ли это было важно? Куда бы он ни шёл прежде, куда бы не заносила его судьба и бедовая голова - он всегда знал, что сможет вернуться. На него, положим, поворчат, поругаются, но никогда не выставят прочь - потому, что...любят. И он сам любил. - Прости, - повторил он сдавленно, бережно провёл рукой по свежей ещё древесине креста и медленно, потерянно побрёл прочь. Месье д'Эльбе нашёл его на противоположном конце двора на чудом уцелевшей лавке - застывшего, оцепеневшего - и ничего не сказал, только молча принялся разводить костёр. Было слишком поздно ехать в Бопрео, уже темнело, ночевать им больше было негде - денег не осталось даже на самый захудалый ночлег. Шуэтт не был уверен, что сможет остаться на ночь на руинах своего дома, но идти куда то был не в силах, будто его разом осушили, точно кружку сидра. Костёр медленно, неохотно разгорался. Солнце на мгновение показалось из-за густых туч и бросило последний, прощальный луч, прежде чем скрыться за горизонтом. Тени сгустились, и Шуэтт поначалу принял за одну из них маленькую фигурку, жмущуюся у ворот. Чумазый оборванный ребёнок, прижимаясь к забору, медленно крался к костру. Месье д'Эльбе заметил его первым, но не подал виду, сосредоточенно глядя в огонь, словно пытаясь что-то рассмотреть в мерцающих угольях - что-то, неведомое остальным. - Дедушка? - раздался тоненький голосок. Шуэтт вздрогнул и медленно, точно заговорённый, обернулся, жадно вглядываясь в чумазое личико, обрамлённое светлыми свалявшимися волосами. - Мариэтта? - неверяще пробормотал он наконец. - Внучка, ты? - Дедушка! - крикнула девочка в ответ и в три оскальзывающихся прыжка преодолела разделявшее их расстояние, прячась в объятиях деда. - Ты жива, Господи милостивый, ты жива... - бормотал Шуэтт бессвязно, гладя её по голове, а Мариэтта всхлипывала, тесно прижавшись к нему. *** Мариэтта рассказывала деду о том, как осмелевшие - или оголодавшие? - разбойники сожгли их дом, забрали запасы зерна и убили бабушку. Рассказ звучал немного невнятно из-за того, что девочка параллельно уплетала кусок хлеба, жадно, почти давясь - совсем, видно, оголодала... Д'Эльбе почему-то было больно - так, как не было даже у креста. Стыдясь сам себя, он в глубине души знал, что предпочёл бы, чтобы так появилась Маргарита - внезапно и чудесно. Это было жестоко по отношению к Шуэтту, с которым они вместе сражались, который был ему предан и почти боготворил его даже сейчас, когда видел не в самых почётных ситуациях - но д'Эльбе ничего не мог поделать со своими эгоистичными желаниями. Чувство собственной мерзости было настолько сильным, что терпеть его было почти невозможно, но вместе с тем с каждым "ты отвратителен и жалок" в груди разливалось странное, истерическое удовлетворение, извращённое удовольствие - прежде он давно уже не получал удовольствия ни от чего. Он повторял это снова и снова, неотрывно глядя на угли - до тех пор, пока они не улеглись спать, но д'Эльбе ещё долго не мог заснуть - и учился наслаждаться собственным ничтожеством. *** Утро выдалось серым и промозглым - проснулись все от сырого холода, проникшего даже сквозь одежду. Д'Эльбе ежился, в костях ломило, в искалеченной руке поселилась дёргающая боль, заставлявшая его морщиться. Шуэтт с трудом заседлал лошадей, а после Мариэтта сменила ему повязку. На счастье, рана была чистая, на ней уже запеклась корка, а значит, скоро всё должно было зарасти. - Думал, к-куда подашься? - спросил д'Эльбе спутника, машинально похлопав по морде лошадь. Шуэтт растеряно развёл руками. - Родни у меня нет. Несколько секунд бывший генералиссимус размышлял, сощурясь. - У меня нет д-денег на слуг, - наконец, сказал он. - Но если ты согласен на к-кров и стол для тебя со внучкой и пару су в н-неделю, то теперь моя очередь п-приглашать тебя. - Он попытался улыбнуться, но почему-то не вышло. Шуэтт даже не раздумывал, просто молча кивнул, принимая предложение. Должно быть, он был не слишком счастлив, сменив на старости лет род занятий, но, в конце концов, это был его выбор, пусть даже выбора особого и не было... Д'Эльбе ехал впереди - Шуэтт с внучкой о чём-то вполголоса переговаривались, а ему почему-то не хотелось слышать чужих голосов. Хотелось вообще остаться в абсолютной темноте и тишине, закрывшись на десять замков от окружающего мира, лучше - с парой бутылок. И забыться. Не помнить о том, что когда-то он ехал по этой самой дороге в Шоле, чтобы в последний раз увидеть Маргариту. Забыть, что он вообще когда-то её любил, что он когда-то знал её, что она вообще жила на этом свете сорок три с половиной года. Ничего не изменилось с тех пор, как он в полубреду, в полубеспамятстве уже увидел яму с бурлящей в ней известью, поднял лоскут её платья с земли... Рука снова потянулась к письму, так никогда и не прочтённому. Будь у него сейчас огонь - он бы сжёг его, будь заряженный пистолет - мог бы убить себя, только чтобы сделать хоть что-то. Они проехали остролисты, где когда-то нашли тело Отрива. Боль в руке и боль в душе перекликались, точно птицы, если стервятники могут перекликаться, если они могут жрать заживо. Они объезжали Бопрео по самым окраинам. В стороне остался Нотр-Дам, городская церковь, зато над крышами домов чуть в отдалении от города мелькнула чуть покосившаяся колокольня Сен-Мартена. Д'Эльбе перекрестился - тяжело, точно бы к правой руке привязали двадцатифунтовый груз, а пальцы никак не хотели выпрямляться - получились какие-то когти. Было воскресенье. Звонили колокола, знаменуя окончание мессы, Нотр-Дам, соперничая, перекликалась с Сен-Мартеном, точно звонари решали обставить друг друга по громкости. Колокол Сен-Мартена знакомо дребезжал - давно надо было сменить, но всё никак не хватало денег... Лошади замедлили шаг - до церкви осталось не больше полумили, до Вожиро - чуть больше. В прежние времена они с Маргаритой - Боже, зачем он снова о ней вспомнил! - ходили к мессе пешком, если только на дороге, как сейчас, не царила непролазная грязь. Шагах в двадцати от ступеней церкви, у последнего дома прилегавшей к ней небольшой деревушки, д'Эльбе остановил коня и спешился. - Можешь подождать меня здесь, - сказал он Шуэтту - и тот остался, когда бывший генералиссимус пошёл к старому обомшелому зданию, увенчанному заметно покосившимся крестом. Если кто-то его и узнавал, то был слишком изумлён для приветствий -все только оглядывались ему вслед. Шуршали голоса прихожан. - При выходе из церкви не стукайтесь нимбами о притолоку! - послышался громкий, звучный голос, полный веселья и какой-то неубиваемой, непоколебимой жизни, и спустя несколько секунд на пороге появился его обладатель - высокий, статный старик в выцветшей францисканской рясе. Д'Эльбе не помнил, сколько лет кюре Августину - но за семьдесят было точно - и все те годы, что они были знакомы, его поражала пламенная, неугасимая энергия этого человека, словно тот был и вправду вдохновлён святым духом. Оставлялось только удивляться, как этот священник остался в их глухой провинции, когда его живой ум, незаурядное образование и воспитание, которые угадывались в его манерах и речи, видимо, далеко не простое происхождение - всё сулило ему судьбу если не кардинала, то по меньшей мере епископа. Вместо этого кюре Августин, казалось, наслаждался местом приходского священника и выращиванием капусты в свободное от заботы о душах паствы время. Его любили и уважали все - и признанные праведники, и опустившиеся грешники. Своей верой он незаметно, исподволь заражал окружающих, но эта вера не была насилием ни над одной личностью - потому, что пламя веры кюре Августина было пропитано любовью к людям. Он медленно сошёл со ступеней и безошибочно направился к д'Эльбе. Тот почтительно склонил голову. - Benedice, pater...** - Dominus benedicet tui.*** Рад видеть вас, месье д'Эльбе, - кивнул священник с лёгкой улыбкой. Д'Эльбе попытался выдавить ответную - вновь безуспешно. Тёмные пронзительные глаза кюре Августина блеснули, словно вскрывая душу - на мгновение д'Эльбе стало страшно - но священник ничего не сказал, только вновь едва заметно кивнул, точно соглашаясь с какой-то мелькнувшей у него мыслью. - Зайдёте? Прежде они нередко беседовали после мессы. Кюре Августин был прекрасным собеседником, начитанным и остроумным, не чуждающимся новинок литературы и идей просвещения, но сейчас д'Эльбе не смог бы говорить ни с одним человеком - и даже с самим Богом. - Извините, - пожал он плечами, словно виноватый подросток - должно быть, со стороны смотрелось именно так, кюре Августин был на голову его выше. - Тогда не буду вас задерживать. Филиппа! - крикнул он, обернувшись к церкви. - Филиппа, отец приехал! Быстрый стук деревянных башмаков по камню - и в дверном проёме возникла худенькая фигурка. Чепец сполз с головы, и на ней пламенел настоящий пожар - девятилетняя Филиппа Гиго была огненно-рыжей, как и её покойная мать. Она вообще была похожа на неё, точно две капли воды - только большие серые глаза достались ей от отца. Вот и ещё одна живая память об умерших, о том, чего уже никогда не будет. О юной девушке, слишком задумчивой, словно завороженной, негодной работнице в большой крестьянской семье, которую родители только рады были отдать в услужение старой сварливой барыне - его матери. О его первой странно запоздалой любви, насмешках матери о том, что он читает служанке стихи вместо того, чтобы поступать, как все нормальные люди и тащить её в постель... О странной робости, стыдливости, с которой они приближались друг к другу - пока и впрямь не разделили ложе, но в этом на удивление не было ничего пошлого и низкого, того, что обычно в изобилии бывает в подобных историях. Об данной себе клятве жениться на ней, наплевав на все приличия - но свадьбы так и не состоялось. О простом деревянном гробе и жестоком финальном "amеn"**** - и о купели, в которой крестили их дочь напротив гроба матери. Он обнимал живое воспоминание, гладил растрепавшиеся волосы и ощущал тепло - но на душе было холодно, словно в зимнюю ночь.