Перепутье

"Sed tum penas, Mortis venas Dat nescire Baccus". (с)**

Старый дом отсырел за две зимы, и теперь холод пробирал до самых костей. В Бопрео всегда было ветрено и сыро, простуда была чем-то привычным, но д'Эльбе успел от этого отвыкнуть. За домом смотрела Констанс, старуха лет семидесяти, ещё бодрая, но силы уже безнадёжно покидали её. Когда-то она была кормилицей Маргариты, а после так и осталась при ней то ли служанкой, то ли компаньонкой - и пережила её... Всё напоминало о Маргарите. Впопыхах забытая корзинка с рукоделием, наброски пейзажей - она неплохо рисовала - небрежно брошенные на столике в гостиной, её платья, висевшие рядом с его одеждой, её любимая чашка с голубыми цветами. Наконец, даже спать он спокойно не мог - казалось, что достаточно протянуть руку, чтобы ощутить её тепло... Когда, наконец, ему удавалось заснуть, в его снах не было ничего светлого. Смех Каррье, пустые глаза Анриетты де Люссан, больная тифом девушка из тюрьмы Пест - и постоянный стук гильотины, постепенно заливающей весь мир кровью своих жертв - кто бы они ни были, и, просыпаясь, он тоже, казалось, ощущал запах крови и её железистый привкус. Её было слишком много... ... - Месье! Вставайте, месье! Дребезжащий голос Констанс ворвался в его кошмары. Д'Эльбе с трудом приоткрыл глаза и приподнялся на постели. Начинало светать, но сейчас, в апреле, светало уже довольно рано, чтобы досматривать последний сон в предрассветной дымке. Его сны вряд ли можно было назвать приятными, но он всё же недоумевал, почему его разбудили так рано, пока, наконец, не вспомнил. Конфирмация*** Филиппы. Она должна была состояться в Бопрео, докуда ещё следовало доехать - можно было и дойти пешком, но никак не в весеннюю распутицу, да ещё и в праздничных нарядах... Какое-то время он просто лежал, бездумно глядя в потолок, прослеживая взглядом трещинки штукатурки. Не хотелось вставать. Он бы предпочёл завернуться в одеяло с головой и лежать так, слушая убаюкивающий шелест дождя за окном, вместо того, чтобы приводить себя в порядок и выходить в серую хмарь, хуже того - чтобы оказаться в толпе людей, и людей по большей части счастливых... Он заставил себя сесть на кровати. Покалеченная рука ныла от непогоды, в комнате было сыро и холодно - это заставило д'Эльбе поторопиться сменить латаную-перелатаную ночную рубашку на что-то более тёплое. Двадцать минут спустя он вышел к лестнице, уже тщательно одетый и гладко выбритый. Одной рукой он не мог собрать волосы, но старательно их расчесал, и теперь они лёгкой дымкой обрамляли его лицо, стянутые сверху повязкой, закрывающей его клеймо. В зеркале на него прощально взглянул почти прилично выглядящий человек с пустыми глазами. Дом был вовсе небольшим - три спальни наверху, внизу зал, кухня и комната прислуги, где сейчас обосновались Шуэтт и Мариэтта. Констанс предпочитала ночевать на кухне рядом с плитой, ворча на сырость, от которой у неё по утрам ломило кости. Одну из верхних комнат занимал он, когда-то - с Маргаритой. Они всегда спали в одной комнате и одной постели, отчасти желая сэкономить на всё дорожавших дровах, отчасти - просто потому, что не хотели разлучаться даже во сне. Когда-то это было ново и странно для д'Эльбе, всю жизнь упорно отстаивавшего своё личное пространство, но теперь при воспоминании об этом безвозвратно ушедшем укладе его охватывал тоскливый холод. Голос Филиппы слышался из соседней комнаты - Мариэтта помогала ей одеться. Д'Эльбе казалось, что девочки подружились, но он не испытал даже радости за дочь, всегда страдавшую от недостатка детского общества. Зависшая в двусмысленном состоянии между сословиями, не дворянка, но и не крестьянка, она всегда находилась в окружении взрослых, не всегда дружелюбном. Маргарита поначалу пыталась вежливо игнорировать её существование, но позже стала относиться к падчерице теплее. Пока была жива его мать, она всеми силами пыталась избавиться от Филиппы, заставить его отдать дочь обратно в деревню, откуда он забрал её, как только она перестала нуждаться в кормилице. Однажды мать, чей характер только портился с годами, подошла к обеденному столу, стоявшему в углу залы, как раз в тот момент, когда он собственноручно кормил малышку кашей с ложки и язвительно сказала, что было бы гораздо больше пользы, если бы он возился с щенками, а своего бастарда отдал с глаз долой, как и положено приличным людям. Это был единственный раз в его жизни, когда он кричал на свою мать, в конце концов приказав ей убираться вон, если её что-то не устраивает - и бросившись успокаивать расплакавшуюся от страха дочь. Он не доверял заботу о ней никому и почти не разлучался с ней в первые годы жизни - даже спали они вместе, когда Филиппе в очередной раз снился кошмар. Тогда у него не было человека ближе, чем эта маленькая рыжая девочка. Он радовался каждому её успеху, каждой вехе её жизни - но сейчас не в силах был испытать ничего и ненавидел себя за это. Только раздражение и страх того, что придётся провести несколько часов среди людей. Филиппа почти вприпрыжку выбежала из комнаты, таща за руку подругу, тоже слегка принаряженную. - Доброе утро, папа! - Она порывисто обняла д'Эльбе, и тот заставил себя ответить почти механически, точно голем. - Ты просто красавица, - выдавил он неискренне, хотя вид Филиппы стократ заслуживал комплимента. Белое платье на ней было из дешёвой бумазеи, а украшением служили только ленты в не слишком умело заплетённых волосах, пожалуй, даже дочери богатых крестьян будут одеты с большей претензией, но её радостный вид и огненные локоны искупали все недостатки наряда. Она казалась лучом света. Но он ненавидел свет. *** В старую карету запрягли лошадь Шуэтта, он же и сел на козлы. Мариэтта устроилась рядом с дедом, а Филиппа - внутри, рядом с отцом. - Кюре Августин же придёт? - Дочь, как ни старалась вести себя тихо, чувствуя, видимо, что д'Эльбе не настроен беседовать, всё же не удержалась от вопроса, показавшегося ему ужасно глупым. - Конечно, - терпеливо ответил д'Эльбе. - Он же твой крёстный, как он может пропустить этот день? Филиппа помялась, чувствуя невольную резкость его ответа, но всё же призналась: - Кюре Августин не слишком ладит с кюре Жеромом из Нотр-Дам. Кюре Жером присягал Республике, именно поэтому церковь не тронули, но сейчас говорит, что это ложь, что он всегда был верен Папе. И он не любит орденских, особенно францисканцев****. На проповедях говорит об искажении ими веры... - она поёжилась. - Не знаю, как они поладят с кюре Августином. Он ведь тоже кюре Жерома не любит. Пока тот присягал, кюре Августин гонял республиканцев от Сен-Мартена... - Вот как? - слабо заинтересовался д'Эльбе. Филиппа неожиданно улыбнулась: - Ты не представляешь, как это было здорово! К нам пришёл из Бопрео целый отряд Национальной Гвардии, десять человек и капрал с ними. Они зашли в церковь, кюре Августин как раз пол мёл, а я протирала подсвечник - а они зашли в шляпах и не перекрестились даже, представляешь! - и кюре Августину что-то пытались сказать зло так. Он перестал мести, посмотрел на них сердито и сказал: "Выйдете и зайдите, как положено, здесь церковь, а не якобинский клуб!". Они пытались что-то протестовать, но он как замахнулся на них метлой! Даже мне страшно стало, а я-то знаю, что он добрый и никого не ударит, а они - десять человек солдат, с настоящими ружьями, представляешь?! - они аж попятились и побежали. Он их в сарай загнал и запер, и сказал подумать над своим поведением, как будто они не солдаты, а мальчишки какие-нибудь. Они ни стрелять не пытались, ничего, только сидели грустно. Он им сказал отдать ему ружья - отдали. Я потом им неделю носила есть, когда кур шла кормить, один раз чуть не перепутала, кому что, - она рассмеялась, и д'Эльбе попытался улыбнуться в ответ - деревянно и бездушно. *** - Accipe signaculum doni Spiritus Sancti!***** Филиппа с улыбкой ждала, пока старый епископ поставит у неё на лбу крестик кисточкой, смоченной в душистом мире, и перейдёт к стоящей рядом девочке. Кюре Августин, стоящий за его спиной, улыбнулся крестнице в ответ и погладил её по голове. Д'Эльбе сидел на скамье во втором ряду и мучительно желал исчезнуть из ярко залитой огнями церкви. Повсюду были люди, их зоркие глаза, их дыхание, их голоса. Само их присутствие было невыносимым - почти так же, как взгляд Христа с алтарной картины - распятого Христа. Эта картина одним своим видом нагоняла на д'Эльбе панический ужас и пробуждала смутные воспоминания того зимнего дня, когда он сам оказался на кресте - пусть в полубреду, не прибитый, а привязанный, но он помнил боль в вывернутых руках, помнил смех Каррье. Наверное, не будь он тогда почти мёртв от пыток, он бы не смог смотреть на своих мучителей так, как смотрел на него сейчас Христос - без ненависти и обиды. Поистине художник, написавший эту картину, был благословлён Богом - ему удалось передать с помощью несовершенных красок Божественную любовь. К тем, кто его распинал. К тем, кто стоял сейчас в церкви. Ко всем людям на земле. И под этим взглядом, полным любви, д'Эльбе чувствовал себя несовершенным - и это до бешенства злило его. Сколько ещё он должен страдать, чтобы сравниться со Христом? "Во всяком случае Ты не терял ту, которую любил..." - едва слышно прошептал он. - "Почему Ты судишь меня? Почему?!" Ему стало противно от того сочувствия, которое было на него направлено, словно это было оскорблением. "Почему Твои страдания ставятся выше моих? Почему Ты смотришь на меня так любяще и снисходительно, точно я никогда не сравнюсь с Тобой? Я знаю, что такое страдание, о, поверь, я знаю это не меньше Тебя. Так почему же я хуже - потому, что не возлюбил Каррье? Потому, что я не хочу любить вообще никого? Да знаешь ли Ты, как больно терять ту, что любил больше жизни?! И остаться жить самому - без тепла и надежды? Ты не знаешь. Не знаешь!" Д'Эльбе впился глазами в картину, почти лихорадочно, почти безумно. Прежде всегда благочестивый, думавший, что искренне верит в Бога и любит Его, теперь он готов был сжечь картину, чтобы никогда больше не видеть этого взгляда. "Ты не сделал ничего, чтобы спасти Маргариту. Что стоило Тебе спасти её, сойдя в силе своей и славе, и испепелить весь тот проклятый город до последнего жителя? Что стоило Тебе хотя бы превратить гильотину в песок - разве это сложнее, чем превратить вино в Кровь? А теперь Ты, Ты, Который не стал спасать её, мою жену, мать моего сына, свет моей жизни - Ты смеешь смотреть на меня так, словно знаешь мою боль? Никто не знает, что я потерял". Сейчас он ненавидел Христа. "Я не хочу больше пересекать порог Твоего храма. Потому, что вся Твоя любовь - миф. Сказка. Потому, что в моём мире больше нет любви. И слава Тебе за это, должно быть..." *** Вечером он всё-таки исполнил то, что давно хотел - и напился, но это ни капли не помогло - наоборот. Призраки прошлого обрели форму. В углу всхлипывала Анриетта де Люссан. Девушка из тюрьмы протягивала руки из окна и улыбалась, а лицо её, уже разлагающееся, жрали черви, копошась в глазницах. Безголовые трупы лежали горами вокруг - и из них был сложен трон Каррье, чей смех разрывал сознание. И д'Эльбе, трясущийся, сходящий с ума от ужаса, окончательно потерял голову - выхватил пистолет и выстрелил в оскалившегося комиссара, прежде чем со сдавленным, испуганным всхлипом сползти по стене и лишиться сознания. Пробуждение было отвратительным. Если бы он упал лицом вверх, то ночью захлебнулся бы в собственной рвоте, а так всего лишь перемазался в ней. Трещала голова, тошнило, бунтовал пустой желудок. Хотелось лежать, прикрыв глаза, и не двигаться - но остатки самоуважения мешали ему оставаться в подобном унизительном положении. Выстрел ему не приснился - часы, висевшие на стене, были разбиты выстрелом. Д'Эльбе даже не испытал стыда за то, что, должно быть, всех напугал - в конце концов, люди, пережившие войну, не должны были пугаться от выстрелов. Никого не встретив за порогом комнаты, он спустился вниз, чтобы нагреть воды. Констанс ещё спала, похрапывая, и он тихо, стараясь её не разбудить, начал растапливать плиту, надеясь, что никто не застанет его в таком жалком состоянии - но его надежда не оправдалась. - Папа? Филиппа стояла на пороге в одной короткой рубашке, босиком. Д'Эльбе отстранённо заметил, что глаза у неё красные и опухшие, но куда больше занимала его мысль, что она смотрит на него, встрёпанного, с опухшим лицом, перепачканным рвотой, лохматого и вообще смотрящегося не лучше последнего бродяги - и наверняка презирает, несмотря на всё, что он делал для неё. - Да? - отозвался д'Эльбе сухо. - Ты хочешь нагреть воды? Давай я тебе помогу? - Она улыбнулась как-то неожиданно робко, словно боялась, что он её прогонит. Он был бы рад избавиться от её общества, но вспомнил, что не сможет развести огонь самостоятельно. - Разожги плиту, - бросил он коротко и пошёл за ведром с водой, которое Шуэтт принёс ещё с вечера. Тонкие пальцы Филиппы крепко держали кремень и огниво, и она неожиданно ловко, с первого раза подожгла дрова. У него так больше никогда не получится. Никогда. Его рука изуродована навеки. - Спасибо, - выдавил он, неловко переливая воду из ведра в небольшой котелок. - Папа, - тем временем позвала Филиппа, и он слегка повернул голову, показывая, что слушает. - Пожалуйста, не стреляй больше. Мне было ужасно страшно - пуля пробила стенку и упала в моей комнате. Она под кровать закатилась, я могу достать и показать... - Не стоит, - резко оборвал д'Эльбе, недовольный лишним воспоминанием о прошедшей ночи. Что она думает теперь о нём? Филиппа вздрогнула. - Ты же не будешь больше стрелять? - тихо и жалобно спросила она. - Правда? - Не буду, - ответил он быстро, чтобы только прекратить этот разговор, и видя, что она хочет добавить ещё что-то, добавил: - Оставь меня, пожалуйста. *** Он и вправду больше не стрелял - и даже не пил, поняв, что алкоголь только сильнее разжигает воспоминания. Чтобы отвлечься, он с головой ушёл в дела имения, накопившиеся за время его отсутствия. Надо было собрать арендную плату за прошедшие годы - плату он решил не увеличивать, чтобы не разорять крестьян, и без того понесших от войны убытки. Надо было решить земельные споры, прояснить свой налоговый статус... Он был рад, когда это не требовало общения с людьми, а когда требовало - просто отключал все эмоции, чтобы не думать о том, что все они счастливее него. У их жизней есть какой-то смысл. Однажды приехал Буаси - как всегда язвительный и невыносимый, зато с порога озвучивший основную цель. - Можно ли тут кому-то доверить ребёнка? - сварливо вопросил он, уже сидя с д'Эльбе в зале. - Сюзанне тяжело заботиться о Луи, она неважно себя чувствует, а он уже так резво бегает - не угонишься. Д'Эльбе безразлично пожал плечами. Уж чего он не хотел точно - видеть сейчас мальчика с глазами Маргариты, которого он совсем не знал, и который будет только лишним напоминанием о его потере. Буаси пристально посмотрел на него. - Я не узнаю тебя, - тихо и непривычно обеспокоенно произнёс маркиз. - Ты ни на шаг не отпускал от себя Филиппу, ты был счастлив рождению Луи, и я всегда считал, что тебе небезразлична судьба твоих детей. - Какая разница, если всё равно ничто на этом свете не вернёт Маргариту? - Д'Эльбе говорил то, что для него было очевидно, но неприятно блеклые, точно у рыбы, глаза Буаси всё равно широко распахнулись. - Так что же теперь, - яростно зашептал он, - ты и себя с ней похоронить решил? Не выйдет, друг мой сердечный! Ты должен жить! - Кому я должен? - Д'Эльбе неприятно, зло усмехнулся. - Хотя бы мне! Хотя бы своим детям! - Д'Эльбе ещё никогда не видел Буаси в таком волнении. Тот даже вскочил и обвиняюще наставил палец на друга, почти выкрикнув: - Хотя бы Маргарите и её памяти! Это было уже слишком для д'Эльбе. Он не помнил, как вскочил на ноги, как в один большой шаг преодолел расстояние до Буаси и молча схватил его за горло, пытаясь задавить любое новое упоминание Маргариты, которым ему попытаются пенять. Маркиз суматошно, беспорядочно отбивался. Даже в юности он был хилым и слабым, а сейчас, когда лучшие годы были позади, не мог сравниться с худым, но жилистым д'Эльбе, всё ещё способным много часов подряд орудовать тяжёлой кавалерийской саблей. Буаси уже почти не шевелился и едва слышно сипел, когда д'Эльбе резко пришёл в себя и ошалело разжал руки. Маркиз с грохотом осел на пол, почти лишившись сознания - а когда пришёл в себя, то не сказал ничего. Только с болью и страхом посмотрел на д'Эльбе и спешно вышел прочь, в серую дождливую хмарь. Больше он не появлялся - и д'Эльбе был этому рад. *** Лежавший рядом телефон коротко зазвенел, оповещая хозяина о новом сообщении. Тот протянул руку и заторможенным движением провёл пальцем по экрану. "Шевалье, ты вообще жив? Тебя вторую неделю нет в сети, а в универе я не видел тебя почти месяц. Я знаю, что тебе плохо...хочешь, я приеду?" Пальцы стучали по экрану: "Всё в порядке". С ним всегда всё в порядке для других. "Спасибо, Келлс, не надо. Я скоро вернусь в универ. Привет Бьёрну". Новая ложь. Он больше никогда не пойдёт в универ, никогда не возьмётся за книги, в беспорядке разбросанные по полу после последней истерики, и смешанные с пустыми бутылками и прочим мусором. Мать давно перестала пытаться убираться здесь - и даже просто стучать. Перестала вести беседы и признала его право убивать себя. Ничего больше ему не оставалось делать после того, как исчезла Электра. Месяц с небольшим ада, что прошёл после этого дня, шевалье пил и корил себя за то, что не согласился тогда пойти с ней. Отговорился, что устал - но мог бы и потерпеть ради того, чтобы никогда не узнать, как это ужасно - не отвечающий телефон, "заходила х минут назад...х часов...2 дня" в контакте - и страшное чувство потери любимого человека. Всех совместных идей и планов - уехать, завести семью, написать кучу книг, съездить на ролёвку, сходить на спектакль... Больше никогда этого не будет. Мысль об этом была полна такой свежей, яркой боли, что шевалье не выдержал - скова потянулся к бутылке водки, уже наполовину пустой. Родители всё ещё надеялись на то, что он одумается, поэтому алкоголь был всегда хороший, чтобы он не отравился какой-нибудь палёной гадостью. Под ягермейстер Электра когда-то призналась ему в любви. Виски они пили в свою первую поездку во Францию. Вино - часто и просто при встрече. Оставалась водка - чтобы не вызывать воспоминаний. Видимо, что-то всё же пошло не так - его затошнило. Проведя несколько неприятных минут на коленях перед унитазом, он с трудом поднял голову. "И это тоже было с нами - тогда, в Шоле, когда мы пили "Джек"" - память отозвалась новым уколом боли, а нельзя было даже напиться, чтобы снова не побежать заливать унитаз своим чрезмерно богатым внутренним миром. Пошатываясь, шевалье дошёл до ванной и хорошенько умылся, прополоскал рот, чтобы отбить мерзкий привкус желудочного сока вперемешку с водкой и увидел в зеркале своё отражение. - Красавец, - хрипло пробормотал он, и лохматая, заплаканная девушка в зеркале тоже шевельнула губами. Ошибка природы, которую была способна искренне полюбить только Электра. Кто ещё захотел бы строить жизнь с сумасшедшим? Сейчас он мог считать себя только им. Ненужная ошибка. Брак системы. В своих взглядах, мыслях и даже в чувствах. Больше не защищённый от этого мира присутствием своей любви, построенной на песке иллюзий. - Смеясь, мы замок возвели в песке у рубежа... - Он пытался пропеть строчку, но голос, и без того слабый, охрип и сорвался на рыдание. И эта песня - тоже от неё. Он бы ещё долго стоял, безнадёжно всхлипывая, если бы из комнаты не донёсся противный писк. Как и зачем он умудрился завести будильник на пять утра по старой привычке - он не знал, но этот ненавистный звук внезапно пробудил в нём ярость, заставившую его в три прыжка выскочить из ванной и схватить с парты чудом уцелевший после всех истерик старый будильник. Уцелевший для того, чтобы под истеричный матерный крик улететь в стену. Треск пластика прекратил истерику так же внезапно, как она и началась. Он осел на пол и, свернувшись клубочком, тихо заплакал - и сам не заметил, как погрузился в нервный, неглубокий сон. Пробуждение было неприятным.