Корабли моей гавани

Ей пришлось покинуть дом в тот день, когда она стала тетей. Просто и бесповоротно, без шанса на иной финал, отливающий короткими светлыми волосами, как у Ольги. Ольга была совсем некрасивая, совсем не похожая на счастливых молодых матерей из очередного журнала. Растрепанные короткие ее волосы сбились, капельки пота дрожали над верхней губой – почти как слезы. И тогда оставалось только, кивая, биться в немом поздравление, стараясь не смотреть, как заходится в счастливом, нечленораздельном смехе молодой отец, ее брат, Ваня… Она потом вспоминала, пока бежала вниз по старой чугунной лестнице из квартиры, в которой провела детство, поделенное на тройное «пополам». Тут, говорят, она и появилась сама на свет, всегда возмущенная и нахмуренная Наталья. Тут, говорят, был штаб немецких войск во время войны. Тут, говорят, в девятнадцатом веке жил известный писатель, пока его не сослали далеко, где снег. А теперь тут будут жить Иван и Ольга, совсем некрасивая и теперь, наверное, потолстевшая ее сестра, и никогда больше – она сама. Уже на улице возле остановки трамвая она пришла в себя, как от пощечины. Надвигался вечер, серое Московское небо сгорало миллионы раз над ее головой, фонари еще не горели. Спокойный дворник, который весь день подметал улицу, уже собирался домой, не замечая, как плачут – не она – ее непослушные глаза. Она не знала тогда, что на самом деле ей стоило смеяться, стоило улыбаться небесному свинцу над собой, прыгая от счастья, визжа от восторга. До ее встречи с Ним оставалось пару часов. Недолго по сравнению с жизнью. — Шла бы ты домой… — сказал ей какой-то мужчина, с портфелем и в очках, похожий на таракана в ванной, которых она убивала Ольгиной любимой книгой. Наталья заинтересованно всматривалась в чужое лицо, пока мужчина не заметил ее пылающего взгляда. Потом она бежала прочь, бежала прочь от ласкового заискивающего предложения проводить ее домой, бежала прочь, пока темнота не спрятала ее в очередной подворотне. Она знала, что домой уже не вернется. В ее собственной комнате сделали детскую, там теперь будет стоять деревянная некрашеная колыбель, а Наталья не выносит такого соседства. Ей хватает стен вокруг нее. И неба. Вспомнилось – в унисон ветру, теребившему полы ее пальто – как они с Ольгой пришли к Ване в первый раз, к двоюродному брату, к единственному родному человеку в Москве. До того они жили в грязном Минске, потом в голодном Киеве. Собрались, когда очередной кризис поставил их обеих на колени – хорошо не на четвереньки. Вещи собирали быстро – привычка. Ольге было пятнадцать, хотя она выглядела почти также как и сейчас – странная, вечная мерзлота ее грубых нордических черт в аккомпанементе с тихим голосом и всегда спокойной улыбкой. Одна рука Ольги всегда была занята чем-то – пакетом с едой, поварешкой, горшком с фикусом, другая была направлена к собеседнику – настоящая советская девушка Ольга чеканила слово «Товарищ!» и жала ладошку сильно, краснея. Ольга училась в Москве на вечернем, вертелась в кругах особенных и декламировала «Гамлета» вслух с интонациями, наверное, стоило догадаться, что она обречена была стать счастливой. В тот день, за другую ее руку держалась она, Наталья, ее младшая сестра. Им некуда было пойти, а против улыбающегося взгляда Ольги Ваня не имел шансов. Так они остались в доме, где жили до них писатели и немцы, охранять его чугунные лестницы от кошмаров по ночам. Наталья подняла воротник на стареньком пальто, вжимаясь в каменную стену за собой, впервые чувствуя опору, впервые не падая спиной. Моросил дождь, темнели уродливые входные двери, а неподалеку одинокий фонарь тускло светил прямо ей в глаза. Прямо перед ней на расстоянии пяти метров стоял молодой человек, высокий и худой, похожий на классического героя дешевого романа, эдакого «студента». Его пальто должно быть порванным, а во рту должна была дымиться сигарета. Он будет читать стихи наизусть, а голос будет мягкий, как у провинившегося бога. — Хай ты стоишь тут, чувиха? – услышала она и провалилась полностью с головой в большие темно алые глаза истого блондина, от которого пахнуло в ее сторону хорошим парфюмом и жизнью, не меньше, не больше. Иван никогда не покупал себе одеколон, заканчивал флакончик, подаренный ему еще на восемнадцатилетие каким-то другом, запах был горьким, удушающим. С этого запаха все и началось – они пошли в театр втроем, и он надушил галстук, от которого ему же самому в фойе стало дурно. Дурно безо всяких последствий, но с диким стыдом. В зал он так и не посмел войти, стеснялся. А ставили «Гамлета, принца Датского», того самого… Ставили всего лишь студенты училища, но ведь сложно было испортить начертанное тенью английского драматурга?.. В результате Ольга пошла одна, а она, Наталья, осталась сидеть возле бледного Ивана, слушая его вздохи и слова извинения. Его рука сама собой скользнула в ее руки, она была большая, шероховатая и совсем некрасивая, как по сценарию, менее талантливом чем «Гамлет». Но уже тогда она любила его руку больше чем Ольга любила Шекспира. Из театра они ушли вдвоем, так и не отпуская рук, ушли до ближайшего спекулянта, чтобы снять у него комнату – ключи от квартиры остались в кармане Офелии-Ольги, стоящей над телом пресловутого принца Датского. Наталья не знала, почему она ответила на неприятное ей, барышне, слово «Чувиха» — но она ответила на него слезами, и непонятно как оказалась совсем близко к незнакомому парню. Его шапка, продавленная, вероятно, не от времени – от махания оказалась у нее на голове, на ее идеальных накрученных в честь возвращения сестры из роддома локонах, а сама она уже шла за ним в ночь, все не понимая, почему она такая дура и не дома – не радуется вместе с Иваном, вглядываясь в мутные еще пока глазки племянника, у которого даже пушок на голове цветом как волосы Ольги, а значит, есть все шансы стать таким же умным… и подлым однажды. Они прошли по коридору между домов, серых, как небо, потом по роще, потом куда-то еще – она не успевала считать звезды, проносящиеся над ее головой, под грубый басок нового знакомого. Оказалась перед самой обычной пятиэтажкой, обитая клеенкой дверь распахнулась, чтобы поглотить ее. Перед ней стояла девчонка, высокая и стройная, как сама Наталья, только шатенка, с вульгарным цветком в волосах, неприятно красивая в коротком зеленом платье. Она посторонилась, пропуская парня, и улыбнулась гостье, оскалив миловидное личико. Для Натальи открылся новый мир, в который ее протащили почти что без ее ведома и согласия, но ей, теперь уже тете, было все равно, как бывает иногда, без желания жить, верить, пить воду из крана, целоваться. Целоваться… Она почувствовала, что ее целуют, после того, как ей налили портвейна и новая знакомая с цветком в волосах, назвавшаяся Лизой, помогла ей снять пальто и туфли. Целовал ее незнакомый парень с модными длинными волосами, слегка вьющимися на концах, красивый и потасканный, как любая актриса. Она тут же вырвалась, приходя в себя, возмущенно вскрикнув – вызвала бурю восторга у гостей, нескольких парней и девушек у них на коленях. Лиза села на ее место, слишком громким шепотом спрашивая у того, кто ее привел, кто она. Поцелуй Наталье не понравился – был слишком мокрым, а она никогда не была рыбой, не была и не станет уже. Помнится, Иван совсем не умел целоваться, никогда, интересно, сейчас, когда у него родился сын, умеет ли?.. — Я – Франциск! – назвался длинноволосый, поправляя пыльное жабо на модной рубашке, стащенное, видимо, в ближайшем театре, фигурально подавая ей свое запястье, как это делали короли для черни. «Мне что – целовать его руку?!», — промелькнуло в голове у Натальи, но уже спокойно, с улыбкой. Она уже понимала, что попала просто в очередное молодежное сообщество, компанию, где все пьют, танцуют и занимаются любовью, просто так, во славу молодости. За окном шел уже ливень, и выходить прочь казалось ей почти безумием, почти мудростью. Она подумала, что, наверное, Ольга ищет ее, а может, и нет, она еще не простила. А она только родила, Иван не оставит ее одну. Наталье стало пусто, как на Новый Год, когда не получаешь подарка, и рука сама собой потянулась к стакану. — Натали! – почти с вызовом выкрикнула она, глядя в своего незнакомца, у которого на коленях сидела красивая Лиза, несводившая с нее ревнивых изумрудных глаз. А потом все зашумели, заиграла музыка – и она забылась, выпала из действительности. Она проснулась около полудня, очнулась от тяжелого пьяного сна, в котором шла с Иваном из театра, не выпуская его влажной ладони. Они сняли комнату и попытались тогда заняться любовью, в первый раз, оба. Не так она тогда это себе представляла, впрочем, она и не роптала, принимая все как должное. Разделась сама, помогла раздеться Ивану. Он дрожал, глядя на ее грудь, наверное, до нее видел только на картинках, но возбужденным он не был, и причинил ей только боль, когда так и не лишил ее девственности. Она потом корила себя, дура, несмотря на то, что все у нее болело после ее попыток. Домой они вернулись до окончания спектакля, а когда Ольга вернулась, сделали вид, что ничего не произошло. С того дня для нее началась игра в любовь, а для Ивана началась мигрень, которая закончилась только с его собственной любовью, увы, не к ней. В окно дул морской воздух, хотя Москва видела море только во сне. Она спала на продавленной тахте, а неподалеку от нее спал вчерашний незнакомец, который привел ее сюда. Его все звали Ад, сокращенно, от Адольф – ибо он был немец, а банальнее ассоциаций с фюрером люди еще не придумали. Светлые его волосы топорщились на затылке, а под глазами рисовались темные круги. «Темные круги Ада», — подумалось ей, лежащей в помятом платье с растрепанными локонами на чужом грязном диване, и на сердце вдруг сделалось так легко, так просто. Домой она вернулась пару часов спустя, улучив момент, когда Ольга спала в своей комнате, а Иван вышел в молочную кухню. Вещи она собирала быстро – привычка, а внизу в сыром после вчерашнего ливня подъезде уже ждал ее тот самый Ад, товарищ. Они выкурили по две сигареты за углом – она причесанная в синем ученическом пальто, он помятый после пьянки, весь охрипший и сонный. Потом он нашел ей автомат, а она нашла монетку, чтобы дозвониться до кого-нибудь из друзей. Друзья были в ударе в тот день – все они были или заняты, или слишком счастливы, чтобы помогать ей. Трубку взял враг, не больше, не меньше, некий Лукашевич, сокурсник, который иногда помогал ей договариваться с преподавателями, после очередных прогулов, и которому она отстегивала от стипендии. Такие люди обычно отказывают со смаком, счастливо несчастные – но неожиданно Феликс согласился приютить ее у себя. Ночевала она на такой же тахте, как и вчера, но с разницей, что в этот раз на ее груди лежала довольная рука сокурсника, а самой ей хотелось до ужаса увидеть Ивана. И племянника Мишу тоже. Она заметила, что Иван никогда не говорил о любви много раньше памятного «Дня театра», но то, что он не любит именно ее, узнала только, когда живот Ольги стал расти. Ольга всегда была активисткой, состояла во всех возможных кружках и постоянно не ночевала дома, готовя очередной капустник или навещая подругу по переписке. Друзей у Ольги было много, и поклонников тоже, не в пример ни Наталье, ни Ивану, которые вечера коротали друг с другом, ибо больше было не с кем. Иногда она появлялась только на утро, немного счастливая, немного несчастная. Ей, Наталье, тогда уже следовало заметить, как горят глаза старшего брата по той самой жизни, которой он не жил. Может, тогда ребенок сейчас был бы у нее. Но заметить важное среди обыденности – подвиг. Наталья пустила свою странную историю любви на самотек и не заметила, как тонкий ручей ее чувств был смыт потоком чувств Ивана. Ни к ней, естественно. И тогда в финале ей остается только ночевать у сокурсника, чтобы ненароком не разбудить пустоту внутри себя. Она и осталась. Феликс не мешал ей уходить и приходить, когда вздумается, ему банально было нужно ее тело – а душу ее он касался только в белых перчатках, кончиками пальцев, брезгливо. А потом и тело ее ему приелось. Она поселилась в его квартире, невидимая, но ощутимая, а он вернулся в институт, чтобы помогать уже другим девицам договариваться об оценке за расстегнутые пуговички. Полтора месяца прошло, чтобы Наталье всерьез наскучила Москва. Она и раньше ее раздражала, но тогда ее любил Ваня. Он и сейчас ее любил – но это уже не имело для нее значения. Или имело – но она не хотела говорить об этом. Время идет. После лекции, выходя из главного корпуса, наткнулась на знакомое до ужаса лицо, и едва не упала в обморок – прямо перед ней стоял тот самый «Франциск», та самая Лиза и Ад собственными персонами. Слегка уже пьяные. Все еще красивые.