Корабли моей гавани

Феликса, наверное, стоило предупредить, что она не придет ночевать сегодня. Апрельский вечер был невыносимо хорош – вчерашний дождь размыл вялые запахи цветущей боярышни, разбавил его прохладой. Они сидели прямо на лавочке за ее университетом, и ей казалось, что сейчас такое высокое, светлое небо будет медленно осыпаться на плечи, погребая под тонной осыпающихся лепестков. Лиза громко рассказывала, как они искали ее в Москве, ежеминутно смеясь, прижимая пальцы своей тонкой руки к губам – она была красива и не стеснялась этого. Смех, как и слезы, обычно, привлекает внимание – на Лизу смотрели, не отрываясь, все мужчины, проходящие мимо. Глядя на ее пышные зеленые юбки, на ее золотистые глаза, не сводящие взгляда с равнодушного, приросшего к своей сигарете Ада, Наталья испытала что-то вроде ревности, она не выносила женщин красивее себя, а после рождения Миши – женщин вообще. Она не помнила ни своей мамы, ни бабушки – хотя по семейным рассказам именно они растили их с Ольгой. Долгое время, пока они жили в пыльном Минске, у них на стене висела репродукция с фотографии высокой красивой темноволосой балерины в алых пуантах, вроде бы их бабушки в молодости. Ольга всегда говорила, что она, Наталья, станет похожей на нее, когда вырастет. Наталья выросла – и истая блондинка поступила в технический из принципа. Она не хотела быть слепком с чьей-то удавшейся жизни – она упорно ломала свою собственную. Или не права?.. Может, поэтому она в тот вечер снова пошла с ними. Ей, видит Бог, не хотелось – но она пошла. Не подумав ни о Феликсе, ни о доме. Прошло уже два дня, а Ваня и Оля до сих пор не искали ее – может, потому что они, наконец, нашли друг друга? Синее пальто было слишком теплым, и она распахнула его, пожалев в первый раз, что не носит таких же пышных юбок, как Лиза. «Обязательно сменю гардероб!», — подумала она про себя, в сотый раз превысив свои финансовые возможности, как истая женщина. — О чем думаешь? – непонятно как на ее талии сомкнулись тонкие пальцы Франциска, и она вспомнила, что позавчера вечером он целовал ее. Ей захотелось сказать какую-нибудь колкость прямо в его красивые голубые глаза, но неожиданно для себя она улыбнулась ему. Красивые мужчины имеют непередаваемую власть над нами, им сложно не подчиниться, сложно и неприятно. Остаток пути его пальцы на своей талии она несла уже с гордостью. Встречавшиеся ей на дороге девушки с университета смотрели на нее с удивлением. И с завистью. Вечер на квартире удался на славу. Помимо их четверых было еще много людей – лица их мелькали мимо Натальи и прямо в нее, но она только улыбалась и рассматривала платья девушек, сравнивая со своим, ученическим, простеньким. Здесь были в ходу узкие корсеты и пышные воланы, которые фигурально делали талию узенькой, красивой. Лиза носила в волосах цветок – второй такой же цеплял вырез ее корсажа, который больше скрывал, чем прятал ее большую грудь. У Натальи грудь была не меньше – но за узким лифом ее темно синего, как у школьницы, платья ее почти не было видно. И все же она знала, что сейчас привлекает больше всех внимания, несмотря на свою угрюмость и спокойствие. Длинные ее волосы были собраны, обнажая высокий белый лоб и большие равнодушные глаза. Она единственная носила чулки и перчатки, и туфли ее были полностью закрытыми, она была особенной среди вороха ярких, как птиц, девушек. По крайней мере, к ней постоянно подходили знакомиться, а рука Франциска почти срослась с ее талией. Ей было немножко смешно, немножко неудобно. Эта маленькая квартира никак не входила в ее мир – она как будто выпадала из мокрой весенней Москвы, как будто была вне ее. Ее задумчивый взгляд поймали насмешливые глаза Ада – и она поняла, что впервые в жизни ее понимает кто-то вне ее – и возненавидела его за это. Какое право он имеет так внимательно смотреть в ее голову. Там и без того тесно – там живет Иван. — Потанцуем, девушка? – кто-то схватил ее за руку, вырывая из тисков Франциска, заставляя ее пышные юбки обнажить ножки до стройных колен. Она не вздрогнула, вглядываясь в смеющееся лицо незнакомого парня, выше нее ростом в самой обычной кожаной куртке. Глаза его сияли – самой обыкновенной пустотой, ничего особенного. Она подумала, что ему, скорее всего, тоже хочется просто подержать ее в своих руках и отбросить, как только этот вечер закончится – но ее это даже не покоробило. Она подумала, что безумно хочет стать тут немножко больше своей – хотя бы здесь, хотя бы на сегодня, и руки сами собой обвились вокруг шеи незнакомца. Альфред наливал ей вино, как наливают дешевое пиво в пивной – но такое обращение ее не коробило, он явно не умел по-другому. Франциск, тот был другой, утонченный и аккуратный – но он пугал ее своей развязностью, ибо телом она до сих пор принадлежала одному человеку, не более. Когда вечер закончился, Лиза увела ее к себе, потому что комната кишмя кишела парочками и полупьяными мужчинами. Наталья ночевала в запертой на замок комнате, на крошечной тахте, прижатая к горячему боку красавицы Лизы, но так и не смогла заснуть. Ей было жарко и любопытно. Она почти не хотела домой. Уже утром она решилась открыть тяжелое деревянное окно – и в комнате стало холодно, приятно свежо, так что захотелось скинуть с себя узкие чулки и тугое белье, а если можно, и голову тоже. На полу возле тахты Наталья нашла брошенные Лизой кружевные чулки, невыносимо красивые, тонкие, как дорогой тюль из универсама – она не удержалась от соблазна примерить один, и тут же была замечена. Лежа на животе, полуголая Лиза смеялась, рассматривая длинные худые ноги Натальи с видом знатока и немного завистливо. Наталья уже поняла, что как бы ни старалась смеяться и рассыпать улыбки Лиза, она оценивала ее адекватно, наверное, адекватнее всех, даже самой Натальи. — Тебе такие не пойдут… Скорее… — в одной комбинации, с полуопавшей розой в волосах, эдакая поверженная нимфа, она подбежала к высокому шкафу и, распахнув одну из створок, достала пачку новых точно таких же чулок, только нежно телесного цвета, с высокой резинкой, расшитой бисером. Чулки были в упаковке, и, по всем законам жанра, с оторванной этикеткой. — Какие!.. – выдохнула Наталья, презирая себя за то, что она так и не научилась выражать радость или восторг. Помнится, никогда раньше не видела она вблизи такую прелесть и уж точно не держала в своих тонких пальцах. Едва касаясь нежную ткань щекой, Наталья подумала, что если бы она была поумнее, то вместо испуганного Вани влюбилась бы в спекулянта вроде Феликса. И тогда у нее было бы много таких чулок. И не только. — Сколько? – безаппеляциозно спросила девушка, вскидывая тонкую бровь с самым надменным взглядом на свете. Она не знала, как и где найдет деньги, но точно знала, что не уйдет отсюда без чулок. И без адреса портнихи, где Лиза шьет свои кринолины. И без самой Лизы в качестве советницы тоже. — Пятьсот рублей, — насмешливо заявила ей Лиза с таким выражением хорошенького личика, что Наталье стало дурно, но тут же рассмеялась – Ладно уж бери за триста… Себе брала, но, кажется, вернуть их уже не получится. К черту, бери… — Спасибо… — прошептала Наталья, вне себя от счастья и ужаса – ну где ей найти целых триста рублей – Деньги принесу… — Конечно, принесешь… — спокойно улыбнулась ей Лиза, вытягивая длинные ноги, — Принесешь вместе с собой послезавтра на вечер. Отказаться не сможешь, я знаю, где ты учишься. Так что… Она рассмеялась, скрываясь под одеялом, а у Натальи, которая не слышала ее с тех самых пор, как натянула на одну свою ножку нежное кружевное чудо стоимостью триста рублей, на душе стало тепло. И спокойно. *** — И если тебе не трудно, мне нужны деньги. До стипендии еще долго. Я верну потом. Еще вчера ей не хотелось переступать порог дома, но сейчас почему-то захотелось просить денег именно у нее. Наталья частенько делала то, чего не хотела больше всего на свете. Опять же, назло. И себе – и миру. — Я спрашиваю… Точнее, я хочу, чтобы ты сказала, где ты была! – звук разбиваемой чашки о выкрашенный пол мимо ушей, мимо головы, мимо мыслей о новом платье, которое стоило еще заказать. Наталья хмыкнула, поднимая осколок с пола – привычка жить аккуратно, наверное, скоро она покинет ее. Глаза ее большие и пустые со дня рождения Миши скользнули по фигуре сестры в махровом халате, без неприязни, без лести, а голос продолжал произносить слова, в которых не было смысла. Ей жаль, бла-бла-бла, она звонила им, но было занято, бла-бла-бла… Насмешливо и спокойно она врала в лицо собственной сестре, пытаясь вспомнить, куда она положила свой кожаный чемодан и как выпросить у нее триста рублей. А черт с ним… Наталья замолчала и деланно улыбнулась кончиками губ. В глубине комнаты заплакал напуганный Миша. Все это время на руках его держал его еще более напуганный отец. Наталья знала, что Иван тут, но, несмотря на желание увидеть его – боялась, что тот услышит вопли своей жены и выйдет к ней. Хотя нет, не боялась – просто не хотела. Человек, который был там, у колыбели своего ребенка не был похож на ее Ивана – это был чужой ей человек, Ольгин Иван, если можно так сказать. От такой простой мысли ей стало смешно – но Ольга опять истолковала все неверно. Как миллионы раз до этого серого дома с чугунными лестницами. — Я понимаю… Тебе тяжело… — она вздохнула, как натуральная театралка, прижимая запястье ко лбу – Но пойми меня… нас! Мы любим тебя. Мы твоя семья… Мы понимаем… — Спасибо. Наталья стояла уже у двери, спокойная и сдержанная – в ее пустую, как стекло, ладонь падал пухлый конверт с деньгами. На ощупь достаточно, но поднимать глаза на стоящего в дверях Ивана с Мишей на руках не было сил. И желания. Маленький Миша пах молоком и тальком. Он кряхтел и пытался выпростать крохотную ручку из пеленки. Наталья не так его себе представляла… Уже у Феликса напуганная собственным равнодушием она думала, что больше никогда не станет другой. Особенной. Красивой. Их сестрой. Его тетей. Потому что вместе с конвертом от почтовой бумаги в ее ладонь Иваном было даровано что-то другое. Что-то, чего ей всегда не хватало. О чем она думала чаще всего на свете. То самое, что она мечтала познать и вкусить, и обязательно – с ним. От этой мысли ей стало пусто, и она проплакала до самого возвращения сердитого из-за сессии и ее исчезновения Феликса. Как ожидалось, в последний раз. Сутки спустя она собиралась в ту самую квартиру снова, завязывая пояс на своем первом красивом платье. Алые воланы ниспадали с ее оголенных плеч – а в зеркале перед ней вспыхивали красные звезды и гасли фонари на той самой улице, по которой стоит дом с чугунными лестницами. Куда она больше не пойдет, если сумеет. А она сумеет. Хотя бы ради маленького кряхтящего племянника. — И все получат то, во что играли… — засмеялась она своему отражению, выбегая вниз. — Дура! – отозвался задумчиво Феликс, который никак не мог понять, почему женщины смеются только тогда, когда им хочется плакать.